Русское сокровище Наполеона
Она быстро шла по выложенной плиткой дорожке вдоль стены – к музею и к памятнику с орлами, он как раз напротив музея. От здания на аллею легла большая тень – как хорошо! Люди в тени слушали экскурсовода. Маша тоже остановилась полюбоваться, это был ее любимый памятник.
В июле 1812 года главные силы русской армии рассредоточились по обширной западной границе. Армия Барклая то входила в город-крепость Смоленск, то покидала его. За две недели до Смоленского сражения Барклай писал губернатору: «Городу Смоленску не предстоит еще ни малейшей опасности и не вероятно, чтобы оный ею угрожаем был. Я с одной, а князь Багратион с другой стороны, идем на соединение перед Смоленском, которое совершится 22-го числа (июля), и обе армии совокупными силами станут оборонять соотечественников своих вверенной вам губернии, пока усилия их удалят от них врагов Отечества. Вы видите из сего, что вы имеете совершенное право успокоить жителей, ибо кто защищаем двумя столь храбрыми армиями, тот может быть уверен в победе их».
Однако 26 июля обе армии, обманутые маневром Наполеона, снова оставили город, а соединиться в Смоленске сумели, и то благодаря случайности, только 4 августа.
В течение 1 августа Наполеон, непревзойденный дотоле полководец, баловень судьбы, не знающий поражений счастливчик, сделал обманный маневр – из тех, что всегда так хорошо ему удавались: повел войска на Москву якобы через Дорогобуж, в обход Смоленска. Расчет был на то, чтобы не дать соединиться русским армиям Багратиона и Барклая де Толли и разбить их поодиночке на подступах к городу-крепости. А город, оставленный русскими практически без защиты, взять легко. Известно было, что Багратион и Барклай не ладили между собой, и это упрощало дело. Пылкий Багратион, дотоле маневрировавший вокруг Смоленска, поддался на провокацию и направился на Дорогобуж. На самом же деле основные силы Великой армии двинулись в сторону Смоленска.
Счастье, однако, на этот раз Наполеону изменило. Странный, глупейший, вообще говоря, случай не позволил осуществиться хитрому маневру завоевателя Европы. В ночь на 3 августа корпус Раевского получил приказ спешно выйти из Смоленска, чтобы присоединиться к Багратиону в Дорогобуже. Однако выступление задержали на три часа из-за того, что начальник одной из дивизий накануне праздновал день рождения и сильно напился. Это нелепое опоздание позволило адъютанту Неверовского встретить при выходе из Смоленска корпус Раевского и сообщить о боях под Красным. Хитрый маневр Наполеона открылся: главные силы Великой армии шли не на Дорогобуж, а к Смоленску – через Красный. Неверовский в ожесточенном сопротивлении задержал их почти на сутки.
Глубокой ночью, при факелах, Раевский развернул свой корпус на Смоленск, а восемь батальонов во главе с Паскевичем выслал на помощь отходящим с боями войскам Неверовского. Он послал сообщение о новых обстоятельствах Багратиону, тотчас же повернувшему свою армию в сторону Смоленска. Стремительно развернулся на Смоленск и Барклай де Толли.
Благодаря сообщению так счастливо опоздавшего (не иначе, Бог привел!) Раевского, армии Багратиона и Барклая де Толли смогли соединиться в Смоленске днем 4 августа. У победителя Европы не вышло разгромить их поодиночке.
Великая армия приблизилась к городу утром 4 августа и остановилась на дальних подступах к нему. Основные русские войска еще не подошли. В городе находились уже измотанная дивизия гениального Неверовского и корпус храбреца Раевского. Это были блестящие войска, но в сравнении с французами их было очень мало.
Город сжался, напрягся: ниже стали деревянные домишки, тусклее позолота на куполах церквей, жестче ощетинились зубцы на крепостной стене. В печали был город и в смятении. Этот город на западном рубеже России, преимущественно деревянный, одно-двухэтажный, но с возвышающимися куполами нарядных церквей, с красивыми каменными зданиями в центре, опоясанный все еще мощной, хотя и потрепанной изрядно битвами и временем стеной – с полуразрушенными оборонительными валами, с давно выломанными въездными воротами, город, в котором проживало пятнадцать тысяч жителей, в первые дни августа 1812 года как бы присел, сжался от ожидания и страха. Жители стали собираться в дорогу. Уехать до начала сражения, однако, удалось далеко не всем.
На рассвете 4 августа, бросив все городские документы и архивы, бежал в Тверь губернатор барон Аш. Почти одновременно с губернатором уехал архиепископ Ириней. Он увозил с собой чудотворную икону Одигитрии. Примеру губернатора последовали другие чиновники.
Воры тоже находили способ уехать. У иерея Одигитриевской церкви Никифора Мурзакевича в первые дни августа украли лошадь. Жена его умерла в нынешнем марте, и после этого отец Никифор вроде как был не в себе: двадцать лет прожили душа в душу, он не мог представить себя без нее… А когда грянула новая беда, очнулся: о детях думать надо. Только собрался увезти подальше от опасности своих семерых детей, глядь, а лошади уже нет. Что ж, на все воля Божья, при церкви, значит, останется, приглядывать-то надо.
И кузнец Василий Зябрин не уехал. У него лошади вовсе не было, на чем ехать? Пешком бежать с тремя малыми дитями и с матерью обезножевшей – нет, не убежать, куды там! Он в эти дни почти из кузни не выходил – оружие ковал казакам.
Кладбищенский сторож Ванька Зотов тоже не уехал. Чего ехать в неизвестность, скитаться по чужим людям. Здеся домишко свой, уж чему быть, тому не миновать. Авось, даст бог, и живы останемся! Тем боле место тихое, спокойное – кладбище, церква рядом…
Да что говорить, большинство жителей не смогло покинуть город до начала сражения. Помимо бедности многих, виной тому был отданный ранее приказ Барклая не выпускать людей с имуществом через въездные ворота во избежание паники. А имущество бросить, без всего идти с малыми детьми и стариками в неизвестность – как же это? Нищими скитаться по просторам Отечества, подаяния просить? Большинство горожан, мятущихся, растерянных, застряли в осажденном, ожидающем битвы Смоленске.
Утром 4 августа части Великой наполеоновской армии подошли к городу и расположились в предместье на правом берегу Днепра, перед крепостной стеной. В девять часов уже и сам Наполеон разъезжал на белом коне по рядам своей армии, обложившей крепость с трех сторон. Русские стрелки бросали камни со стены во французов, пытавшихся перейти через ров. Началась стрельба.
В это утро священника Никифора Мурзакевича призвали причащать раненых. Он пришел к Королевскому бастиону вместе со старшим сыном Костей, который носил святую воду. Все утро оборону на бастионе, где шли жестокие бои, держал корпус генерала Раевского. Днем подоспела армия Багратиона и расположилась поодаль, у крепостной стены. Ночью обескровленный корпус Раевского подкрепила и отчасти сменила дивизия Дохтурова. Бойцы Раевского и Дохтурова стояли насмерть. В этот же первый день сражения к Смоленску подоспела армия Барклая. Армии все же соединились, планам Наполеона разбить их поодиночке, к счастью, не суждено было осуществиться.
Находились они, однако, на правом берегу Днепра, вне города. Багратион и Барклай спорили: Багратион хотел дать под Смоленском генеральное сражение, Барклай стремился сберечь армию для Москвы.
К ночи поутихло. Военные убеждали застрявших в городе жителей, что «такого крепкого места ни за что не отдадут», и искали съестные припасы в оставленных хозяевами домах.
В три часа утра 5 августа вновь громыхнули пушки. Вспыхнули деревянные домики на окраинах. Громыхало и горело весь день. Отец Никифор, отслужив литургию, пошел снова причащать раненых. Вернувшись домой, по его словам, «нашел домашних в смертном страхе»: пули и ядра пробивали стены дома. Повел детей вместе с престарелыми матерью и теткой в расположенную рядом Одигитриевскую церковь, молился там, пока бомба не влетела в церковное окно. После этого с детьми и другими домочадцами перешел в Успенский собор – он крепкий. Там же спрятались и другие прихожане – молились. Город уже весь горел.
Бой продолжался до ночи, семнадцать часов. «В четыре часа начинается жаркая пальба по предместьям. В пять часов мы отталкиваем неприятеля, идем в штыки, добираемся до прикрытого пути. Тогда битва делается ужасною», – так описывал этот день капитан Франсуа, офицер наполеоновской армии.
Рассудительному Барклаю, поставившему целью сохранить армию, пришлось уговаривать солдат покинуть поле боя. Русские армии ушли на рассвете 6 августа, но они не были уничтожены, как рассчитывал Наполеон. За собой они оставили пепелище с горами трупов.
Мирные жители, кто оставался в городе и уцелел после бомбежек и пожаров, последовали за покидающей Смоленск армией. Перед тем, как отступать и зажечь мосты, к собору прискакал казак. Предупредил, что русские войска покидают город, и предложил горожанам, прячущимся в соборе, если они этого желают, выйти из Смоленска.
Вот описание исхода, сделанное генералом Жиркевичем: «Толпы несчастных смолян, рассыпавшихся по полю без крова, приюта, понемногу собирались сзади, около нас, чтобы продолжать далее свое тяжелое странствование. Крики детей, рыдания раздирали нашу душу». Еще более эмоционально выразился Федор Глинка: «Теперь Смоленск есть огромная груда пепла. Мы живем в дни ужаса. Прощай! Может быть, в этом мире уже навсегда!»
Город остался один – без защиты и почти без жителей. Разгромленный и по большей части сожженный, он слышал теперь только стоны раненых, которые лежали на улицах. Но испытания не закончились. Ночью начались взрывы – горели пороховые склады. Раненые гибли страшной смертью в огне, пылали оставшиеся дома. Уцелело несколько домов, церкви, крепостная стена. И от силы тысяча мирных граждан – тех, кто выжил под пулями и ядрами и не сгорел в эти ужасающие два дня.
В бреши крепостной стены, в проломленные ворота входила изрядно потрепанная Великая армия. «В особенно мрачном и ужасном виде предстала пред нами внутренность этого несчастного города. Ни разу с самого начала военных действий мы еще не видали таких картин; мы ими глубоко потрясены», – так вспоминал впоследствии офицер Великой армии Ложье. «Дворцы еще догорали и представляли собою только стены, потрескавшиеся от пламени; под их обломками виднелись почерневшие от дыма скелеты сгоревших жителей», – вторил ему Лабом.
Наполеон лично следил за восстановлением моста через Днепр. Был он непривычно хмур. Мрачная дума впервые с начала наступления появилась на его челе. В тот день он написал Марии-Луизе: «Мой друг! Я в Смоленске с сегодняшнего утра. Я взял этот город у русских, перебив у них три тысячи человек и причинив урон ранеными в три раза больше. Мое здоровье хорошо, жара стоит чрезвычайная. Мои дела идут хорошо».
Экскурсия ушла, а Маша еще постояла. Два каменных орла махали огромными крылами у всклокоченного гнезда на скале. Мускулистый рыцарь в доспехах уже протянул к гнезду свой меч.
Глава 4
В среду Маша пришла на работу непривычно рано. Экскурсия у нее была запланирована только одна, во второй половине дня. Шеф уже сидел в своем закутке за компьютером.
Вскоре подошли и девочки. Маша, Аллочка и Таня, приходя на работу, первым делом ставили чайник. Пили чай, иногда, если был, кофе. Владимир Олегович им не мешал, даже прикрыл свою дверь.
В отделе ВОВ научной работой занимался в основном начальник. Всех это устраивало, и Владимира Олеговича тоже. Отставной полковник, он с удовольствием изучал военные документы, писал статьи с анализом хода сражений. Девушки тоже изучали военные документы и готовили лекции, но не так увлеченно, как шеф.
В свободное время они любили поговорить о постороннем. Сейчас Таня рассказывала о сыне, какой он смешной, Аллочка что-то говорила о дочке. Таниному Вовке было уже шесть, Аллочкиной Лизе – три. Обе иногда приводили детей на работу, Маша и Вовку, и Лизу хорошо знала.
С мужьями у обеих мам ладилось не очень. Таня вообще третий год в разводе, жила с родителями. Вокруг нее постоянно крутились какие-то ухажеры, но, судя по рассказам, никто ей не нравился. Алла вечно ругалась со своим Генкой. Он у нее художник, творческий человек, далекий от быта, на этой почве и происходили ссоры. Маша сочувственно слушала рассказы о детских проделках, болезнях, о семейных неурядицах Аллочки, об очередном кавалере Тани и, пожалуй, завидовала. Что-то в ее жизни не складывается. Двадцать четвертый год пошел, а совсем одна. И поделиться нечем, не о Бунике же рассказывать. Хотя у него тоже бывают смешные проделки. Маша вздохнула и отправилась мыть чашки.
На входе в первый зал стоял столик Анны Александровны – она не только присматривала за своей частью экспозиции, но и продавала билеты. Посетителей было мало. Сейчас в пустом зале у столика перебирал буклеты какой-то иностранец. Маша прошла мимо с чашками. Когда шла назад (три мокрые чашки осторожно держала на отлете, чтобы платье не намочить), иностранец все еще топтался возле столика.
Неожиданно Анна Александровна окликнула ее:
– Машенька, тебя спрашивают. – И обернулась к иностранцу: – Вот это как раз она и есть.
Маша вежливо улыбнулась. Мужчина лет пятидесяти, с сединой в темно-русых волосах. Джинсы, в руках небольшой кейс, на шее какой-то легкий шарфик – в Смоленске так не носят.
Иностранцы в музее бывали часто: расположение удачное, и тема, конечно, говорит сама за себя. Что-то, наверное, хочет спросить по экспозиции, может, о его родственниках здесь есть материалы. С такими вопросами нередко обращались. Она вручила чашки Анне Александровне (та быстро отнесла их в комнату научных сотрудников) и подошла к гостю.
– Вы Мария Макарова?
– Да. Мария Макарова, экскурсовод.
– Меня зовут Якуб Заславский, я поляк. Приехал в Смоленск, чтоб найти родственников. Вам ни о чем не говорит моя фамилия?
Как хорошо русский знает, акцент совсем небольшой. Да, ему лет пятьдесят, это поколение еще изучало русский в школе. Она продолжала соображать: материалы, скорее всего, в четвертом зале – там об освобождении Польши. Заславских, конечно, она не помнит, но безымянных фотографий много, может, он кого и узнает.
Маша пригласила гостя пройти в четвертый зал.
– Там у нас материалы об освобождении Польши. Если что-то есть о ваших родственниках, скорее всего, это именно там.
Гость, однако, не двинулся с места.
– И Кущинских вы не знаете?
Здесь уже и Маша застыла.
– Это девичья фамилия моей бабушки!
Владимир Олегович, который выходил в этот момент из комнаты научных сотрудников, даже остановился, так громко она вскрикнула.
– Что-нибудь случилось? – поинтересовался он. И обратился к поляку: – Вам нужна моя помощь?
Маша покраснела: она уже хорошо изучила фонды отдела, но Владимир Олегович, конечно, знает все лучше.
– Нет-нет, – улыбнулся гость, – меня вполне устраивают пояснения Марии.
Ах, как жаль, что бабушки уже давно нет! Маша привела Заславского в конференц-зал. Этот маленький зальчик на первом этаже сотрудники использовали, когда нужно было поговорить наедине.
Якуб уверял, что они с Машей родственники! По профессии он программист, все изучил и проверил по документам – главным образом по тем, что есть в оцифрованных архивах. Просто хотел восстановить историю рода.
Был когда-то такой польский род Заславских-Кущинских, довольно знатный. В ХVI веке одна часть, Кущинские, обосновалась в Смоленске – город в ту пору находился под польским владычеством, а другая, Заславские, осталась в Варшаве. И вот будто бы Якуб выяснил, что некий Кущинский жил в Смоленске еще в ХХ веке. Маше он доводился прадедом.
– Да, все сходится, Антон Кущинский – мой прадед…
Маша задумалась. О прадеде она знала довольно много: бабушка рассказывала. Бабушке было четырнадцать лет, когда ее родители развелись. Она очень любила отца и сильно переживала из-за его ухода. А еще через три года его арестовали и почти сразу расстреляли. Бабушка даже на Машиной памяти сразу начинала плакать, как только речь заходила о ее отце, хоть и годы прошли и старенькая совсем была.
Как об этом расскажешь чужому человеку, пусть и родственнику? Вряд ли поймет. И ведь расстреляли просто за фамилию. А в 1954-м реабилитировали. О прадеде даже небольшая заметка есть в книге «По праву памяти», Катынский музей жертв политических репрессий издавал. Только как это ему объяснишь?
Но Якуб оказался куда понятливее, чем она считала.
– Я знаю, что он был репрессирован, – неожиданно сказал он. – Это очень печальные события. Думаю, вряд ли Антон мог быть похоронен в фамильном склепе.
Маша удивилась: в каком еще склепе?
– Да, конечно, – сказала она вежливо, не уточняя.
Якуб вздохнул:
– Я бы хотел все же посетить склеп, вспомнить предков…
– Конечно! – заторопилась Маша. – Склеп, если и был, не сохранился. Если честно, я не слышала о фамильном склепе. В войну Смоленск почти весь сгорел, какой уж тут склеп. Но мы можем съездить на могилу прабабушки. И в Катынь[2] можно, прадед, скорее всего, похоронен в Катыни, там тогда хоронили расстрелянных – в общей могиле. Там и музей есть.
Потом она рассказала о своем троюродном брате Алеше Евлампиеве, еще одном живом потомке Антона Кущинского. Алексей приходился ей вообще-то не братом, а троюродным дядей, хотя был всего на пять лет старше. Такой парадокс.
После развода с прабабушкой Антон Кущинский снова женился. В 1937-м, незадолго до ареста, у него родилась еще одна дочка. Алеша был потомком Кущинского по той, второй линии. История отношений двух семей была не совсем обычной. Маше она нравилась.
После развода семьи не общались. Женщины ревновали Антона и старались больнее уколоть друг друга. Прабабушка называла вторую жену некрасивой, даже уродливой. А та, учительница, считала прабабушку необразованной деревенщиной, попросту дурой. После ареста деда взаимные обвинения прекратились, но дружить они, конечно, не дружили.
А потом грянула война. Прабабушка к тому времени тоже осталась одна. Ее второй муж, кавалерийский офицер, умер в апреле 1941-го от быстро прогрессирующего туберкулеза (простудился на учениях). Дальше случилось так, что в эвакуации обе семьи Антона Кущинского попали в один небольшой город на Урале и там оказались практически соседями, да еще работали обе жены на одном заводе. Обеим приходилось настолько тяжело, что мало-помалу они стали помогать друг другу. Может, каждая при виде другой вспоминала Антона? Обе его любили, иногда говорили о нем, уже беззлобно – как-то ему сейчас там, в лагере? А может, воюет? Они и не догадывались, что «десять лет без права переписки» означает расстрел.
В общем, не было бы счастья, да несчастье помогло: две семьи Антона Кущинского не только помирились, но и подружились. Разница у бабушки и ее единокровной сестры была семнадцать лет, поэтому дружила младшая дочь Антона больше с племянницей, Машиной мамой. Вот и у Маши с Алешей так повелось.
Якуб об Алеше тоже знал, все из тех же документов, по которым он изучил родословную смоленских Кущинских. Фамилию прадеда ни одна ветвь не сохранила, в обеих семьях у него были дочки, но Якуб все равно их нашел. Договорились, что Маша соберет родственников вместе и познакомит.
Глава 5
В обед случилось радостное событие: на карточки сотрудников пришла зарплата. Это было очень кстати. Маша с Аллочкой, воодушевившись получением денег (хоть каких), в обеденный перерыв решили сбегать на рынок. От музея не так далеко, главное, все время под горку, Смоленск ведь на холмах стоит. Сейчас им от центра вниз, к Заднепровью.
Только подошли к библиотеке – открылся собор. Он вообще почти отовсюду виден в пределах крепостной стены. На горе, пятиглавый, с золотыми куполами… С одной стороны к нему ведет винтовая дорожка, огороженная стеной, с другой – широкая лестница. Внизу, прямо на дороге, – памятник Кутузову во весь рост.
Почему прямо на дороге – понятно: рядом Днепровские ворота. Через них французы входили в город, через них и уходили.
«Наконец наступила ночь, и, вместо того чтобы хоть немного успокоить нервы от всех пережитых сцен, она усилила весь ужас дня, и вид горящего города, от которого скоро останутся только груды пепла, был в темноте ночи еще ужаснее», – писал позднее инспектор главного штаба Великой армии барон Деннье.
Утром 6 августа город догорал. Сохранились немногие здания. Наполеон расположился в доме губернатора на Блонье. Его гвардия отдыхала рядом, в березовой аллее, подстелив не вывезенные архивные бумаги и укрывшись от солнца губернскими картами.
Маршал Мюрат остановился в архиерейском доме. Слуги его тотчас взломали двери расположенной рядом Предтеченской церкви и стали грабить ризницу. Узнав об этом, отец Никифор с прихожанами побежали к церкви, стали отнимать архиерейские облачения. Пришлось обратиться лично к Мюрату и добиться от него защиты церковного имущества. В его собственном доме разместился французский генерал, так что многочисленное семейство Мурзакевича оставалось жить в соборе.
В эти первые дни Великая армия была занята не только грабежами. Хоронили мертвых, зарывали трупы лошадей, свозили в одно место раненых. Быстро восстановили один мост (из трех) через Днепр. Мост был необходим для дальнейшего наступления. Император лично руководил его возведением.
Уже на второй день после явления французов, отслужив в соборе литургию, отец Никифор набрал воды в кувшин с крышкой, поставил его в торбу; отдельно приготовил просфоры и святую воду для причащения. Часть дал нести Косте с Ваней – старшим сыновьям. Набрал яблок, овощей, какие были. Посмотрел, сколько сухарей в коробе – мать по его просьбе открыла короб – мало! Положил, однако, в торбу два сухаря. Мать тяжело вздохнула, но слова не сказала, покивала даже согласно.
Священник со старшими сыновьями, помощниками, отправился за Молоховские ворота, на кирпичный завод, где лежали русские раненые. Тех, кто помер ночью, отнесли подальше в овраг, землей забросали. Тех, кто был совсем плох, отец Никифор причастил. Другим дали попить, да по яблоку, да овощей, да по кусочку маленькому сухаря.
Так и ходили до Успеньева дня. Тяжело было на душе, но страшная пустота, которая после смерти матушки отпускала разве во время молитвы, сейчас рассосалась, ушла. Горе и надежда были теперь в душе отца Никифора, но не пустота.
Пожары в городе продолжались, продолжались и грабежи. Питались в основном яблоками. Яблоки, слава богу, уродились, а хлеба почти не было.
12 августа Наполеон и его гвардия выехали из Смоленска. Великая армия отправлялась в поход на Москву.
Глава 6
После обеда Маша пошла в Исторический: нужно было подписать кое-какие бумаги. Заглянула, конечно, по пути к научным сотрудникам, но Юрки на месте не оказалось.
– Он в архив пошел, – улыбнулась ей Татьяна Михайловна, приятная женщина лет пятидесяти. Юрка говорит, что она хорошо знает фонды и человек отличный. В Юркином отделе вообще все сотрудники старше и серьезнее, чем в Машином.
В коридоре она встретила Ружевича. Он поклонился учтиво, почти в пояс: «Здравствуйте!» Такая у него была старинная манера кланяться – очень интеллигентно выглядело. Маша тоже учтиво поклонилась, почти как он. «Чуть-чуть не дотянула», – подумала со смешком про себя. Как-то так вел себя Ружевич, что было приятно ему подражать.
Неожиданно он остановился и обратился к ней:
– Мария Владимировна, хочу с вами поговорить. Можете уделить мне минут пятнадцать?
Маша ошарашенно кивнула:
– Конечно, Виктор Николаевич.
Говорить с самим Ружевичем ей еще никогда не случалось. Да и Марией Владимировной ее редко называли.
Они прошли в кабинет замдиректора по науке. Маша попала сюда впервые. Здесь все свидетельствовало о большой учености автора: книги по истории в трех шкафах, стопка отксерокопированных старинных документов на столе возле компьютера, на высокой тумбочке в углу – бюстик Наполеона. Перед книгами в книжном шкафу несколько фотографий – Виктор Николаевич с разными людьми. Маша узнала на одной писателя Фазиля Искандера – стоят с Ружевичем возле книжных полок, улыбаются друг другу. На другой – Виктор Николаевич с журналистом Дмитрием Быковым. Значит, Ружевич с ними дружит. Что ж, это неудивительно: для небольшого Смоленска он фигура редкая, им повезло, что он здесь живет.
– Присядьте, Мария Владимировна. – Ружевич пододвинул ей стул. Сам он удобно уселся в свое рабочее кресло. – Вы уже год у нас, должны освоиться. Нравится вам музейная работа?
Маша отвечала, Ружевич спрашивал. Разговор выходил совсем не страшный и даже увлекательный.
Говорили о музейных делах.
– Мы, музейные работники, должны постоянно расширять фонды.