Стальной узел

– «Короткая!»

И снова «тридцатьчетверка» послушно замерла на месте. И снова удача, а скорее все же интуитивный расчет скорости, с которой стреляет экипаж «тигра». В момент остановки вражеские танки выстрелили, но упреждение оказалось излишним, и снова бронебойные снаряды прошли мимо. «Выстрел!» Фугасный снаряд взорвался, угодив переднему «тигру» в башню в районе оптики прицела. Возможно, повредить оптику и не удалось, но на какие-то секунды от удара и вспышки наводчику будет не до стрельбы.

«Зверобой» снова рванул с места, забирая влево и уходя в низинку. Судя по карте, долина речушки была извилистой, и поэтому, даже зайдя с тыла, «тигр» очень редко видел бы корму советского танка перед собой. Ему каждый раз при повороте потребуется несколько секунд, чтобы снова навести орудие и выстрелить. Но Логунов не намеревался давать такого шанса врагу. Более того, он был уверен, что немцы не кинутся за ним вниз. Тяжелые танки, насыщенная влагой почва речной поймы. Нет, они побоятся завязнуть в грязи.

Пришло время снова открывать люк. Старшина высунул голову и осмотрелся. Рев двух танковых моторов был близко, но понять, где немцы, он не смог. И тут появилась подсказка. Слева над склоном он увидел небольшой клубок дыма выхлопных газов. Значит, «тигр» левее и выше него. И метров через тридцать может показаться в пределах прямой видимости.

– Бронебойным!

– Есть бронебойным!

Немец выскочил впереди и слева, где грунтовая дорога спускалась в низинку к броду. Расчет был правильным, угол наклона пушки и уклон, под которым остановился «тигр», давали ему возможность поразить советский танк. Но немец принял слишком поспешное решение. «Зверобой» еще не дошел до нужного фашистам для точной стрельбы места. Логунов не спешил, он имел возможность или развернуться и уйти назад, или свернуть направо и форсировать речушку и уйти на противоположный склон. Но сейчас перед ним была цель, и цель находилась в самом уязвимом положении. Да еще на расстоянии в сотню метров. Такого злорадства в голосе командира танка экипаж давненько не слышал:

– Выстрел! Сука…

Болванка, выпущенная «Зверобоем», проломила броню моторного отсека немецкого танка. Еще несколько секунд, и из клубов серого дыма вперемешку с паром взметнулись языки яркого пламени, а потом взорвался бензобак, и в небо ударил с гулом столб огня. Логунов, выбрался из люка и встал на башне в полный рост. Теперь ему было видно то, что творилось выше, над бровкой оврага. Первый танк так и не отъехал от леса. Второй стоял посреди поля, и на его броне топтались двое немецких танкистов. Судя по всему, фугасный снаряд повредил «тигр». И скорее всего у него не поднималась пушка. Логунов с довольным видом снова залез в танк и высунул голову в люк.

– Ходу, Семен! Мы «умыли» их! Давай через брод и к лесу. Хлопцы, мы три «тигра» сегодня подбили!

– Хорошо горит! – послышался в шлемофоне восторженный голос Бочкина.

– Век бы любовался, – буркнул Логунов.

Хрустя мелкими камешками под гусеницами и разбрызгивая воду, «Зверобой» пронесся по реке и с ходу выбрался на противоположный берег. Немецкий командир доложит, да и, наверное, уже доложил о результатах скоротечного боя, о том, что один русский танк подбил два тяжелых немецких танка и один сжег. И направление укажет, куда направилась «тридцатьчетверка». Но врагу снова придется гадать, куда и зачем направляется эта советская машина. Самое умное было бы предположить, что отставший от своих танк попытается пробиться к переднему краю и вырваться к позициям Красной Армии. Ну-ну! Пусть так и думают!

Моложавый подтянутый майор, представившийся помощником начальника штаба дивизии, встретил артистов очень радушно. Для фронтовой бригады приготовили помещение в полуразрушенном здании школы. Два класса в уцелевшем крыле очистили от мусора и разбитой мебели. Поставили солдатские железные кровати и сбили несколько деревянных лежанок. Во дворе школы организовали даже баню, установив большую штабную палатку с печкой-буржуйкой.

Когда бригада артистов стала спускаться с помощью бойцов из кузова машины, Лиза замерла, глядя по сторонам широко раскрытыми глазами. Почти год прошел с тех пор, как она оказалась с ранением ноги в госпитале, как они встретились, а потом вынужденно расстались с Колей, как она покинула прифронтовую полосу. И сейчас все эти воспоминания нахлынули снова. Это был другой городок, другие люди, но внутренне все оставалось прежним. Наверное, тонкая душа музыканта чувствовала атмосферу близости фронта, атмосферу сурового мужского быта. Война, тут не место сомнениям и терзаниям. Все просто, и все подчинено одному – подготовке к бою, отдыху между боями. И самим сражениям, конечно, тоже. Лиза там, в Куйбышеве, пыталась снова и снова представить, каково это каждый день находиться в шаге от смерти, привыкнуть к этому, идти на смерть во время каждого боя. А потом, если ты остался жив, не ликовать, не праздновать, а снова готовиться к следующему бою и прощаться с погибшими товарищами. Как же это трудно! Какими монументами нужно почтить память тех, кто прошел через кровь и боль, кто день за днем живет во этом кошмаре, тем, кто защищает Родину не щадя себя, кто живет и снова идет в смертельный бой.

– Дочка, ты что мешкаешь? – раздался снизу голос. – Прыгай давай.

Лиза опустила голову и увидела насмешливое и доброе лицо солдата с густыми прокуренными усами. И не было в его лице ничего сурового, каменного. Улыбчивый дядька, который по возрасту годился ей в отцы. И глаза добрые, теплые.

– Испугалась, пигалица?

– Я сейчас, дядечка, – заулыбалась Лиза, у которой вдруг на душе стало необыкновенно хорошо от ощущения человечности, от ощущения потребности этих людей в простой солдатский форме слушать и слышать музыку.

А ведь они рады нам, мы ведь для них частичка мирной жизни, частичка того, что осталось дома, там, где их семьи или где воспоминания о чистом и светлом довоенном времени. И Лиза подала руки, позволила поймать себя и поставить на землю. И дядечка в солдатской форме отряхнул ее старенькое пальто и подал небольшой вещмешок, который Лиза забыла в машине.

– А ты, что ли, певица? – спросил солдат, продолжая смотреть на девушку добрыми глазами.

– Ну, не совсем, – засмеялась Лиза. – Я еще только учусь, но я обязательно стану певицей, музыкантом!

– А нечто на певиц учат? – искренне удивился солдат. – На механизаторов учат, знаю. Сам учился. Другим рабочим специальностям учат, а чтобы на певиц… Ну ты меня, дочка, удивила!

– А вы думаете, что певицами рождаются? – снова рассмеялась Лиза.

На душе у девушки было очень волнительно и хорошо. Она была здесь, приехала, где-то здесь и Коля. И она обязательно его встретит. И солдаты – такие душевные и простые люди. И ей хотелось смеяться и петь, петь для этих людей, разговаривать с ними со всеми, видеть их глаза. И хотелось, чтобы все вокруг тоже улыбались.

– Я думал, что как у нас на селе, – развел руками солдат. – Как от батьки с мамкой дар появился, так и поют за околицей на зорьке вечерней да на свадьбах. И все село знает, в каком доме певунья живет и откуда ее звать на праздники и гулянья. А оно вон как! Учиться, говоришь, нужно?

– Обязательно учиться, – уверенно заявила Лиза. – Чтобы что-то делать хорошо, этому надо обязательно учиться. Дядечка, а скажите, где у вас тут танкисты?

– Ишь ты какая? А на что тебе танкисты?

– У меня там… – Лиза замялась, не решаясь произнести то, что давно уже чувствовалось внутри, с чем она сроднилась. Но это было ее личное. Все же она собралась с духом и выпалила: – У меня там жених!

– Ну, если жених, так надо было написать ему, что ты приезжаешь. Командиру бы написала на его полевую почту, он бы сам обратился по команде. А так, кто ж тебе, дочка, скажет, где тебе твоего суженого искать.

– А у меня номер его полевой почты есть, – засуетилась Лиза и полезла во внутренний карман своего пальто.

Булавка, на которую этот карман был застегнут, никак не хотела раскрываться. От волнения не слушались пальцы. Девушка покраснела от волнения. Солдат, с которым она разговаривала, попытался успокоить Лизу, стал убеждать, что бесполезно показывать письмо. Но девушка уже достала носовой платок, в который аккуратно были завязаны письма. Стопка мятых треугольников из бумаги.

– Вот, вот, смотрите, дядечка! Вот номер полевой почты! Ведь мне же по номеру могут сказать, где находятся танкисты, ведь им же почту тоже доставляют.

– Дочка, да пойми же ты. – Солдат нахмурился, видя, что Лиза вот-вот заплачет. – Война ведь. А это армия. Не положено никому знать, где какая часть находится. Только командованию положено знать да почтальонам. Им сам бог велел. Не знаю уж, что и посоветовать. Ты поговори в штабе. Вас вон как душевно встречали, разместили даже с банькой. Поговори в штабе, может, тебе и помогут.

Немецкий майор молчал всю ночь. Его можно было понять, всю степень морального потрясения. Совсем недавно он во главе своего батальона атаковал наши позиции, был уверен в своей победе, в победе немецкого оружия и ничтожности славянской расы, и вдруг в один момент все переменилось. Фланговый удар всего одной танковой роты русских, и конец всему. Огонь, паника, гибель солдат, горящие бронетранспортеры, и советские «тридцатьчетверки» с красными звездами на башнях утюжат гусеницами остатки батальона. И вот уже сам командир со связанными руками, в порванном мундире, как мешок, лежит позади танковой башни, и его везут, как барана на бойню, куда-то в тыл. И нет спасения, нет никакой надежды на спасение, на жизнь. Бой проигран, победа отвернулась от доблестных германских войск. Один миг, и все рухнуло. Рухнул весь мир.

Пленный поднял глаза на того самого командира танкистов, который в мгновение ока изменил ситуацию и решил исход боя. Молодой лейтенант, уверенный, со стальным взглядом, русоволосый. Славянин! Да он мог украсить своим портретом любую выставку образцов арийской расы. И речь его почти правильная, с едва уловимым акцентом. Откуда он так хорошо знает немецкий язык? Может, из прибалтийских немцев?

– Майор Зиверс, – четко выговаривая слова, снова заговорил русский лейтенант. – Вы напрасно молчите. Своим молчанием вы только усугубляете собственное положение. Мне не надо вам объяснять, что советский народ и Красная Армия относятся к вам как к преступникам, ненавистным преступникам против всего советского народа. Спасти вам жизнь может не наша добрая воля, а ваше желание сотрудничать с нами и давать сведения. Ваша война на этом закончилась. Не старайтесь закончить еще и вашу жизнь.

– Меня расстреляют? – стараясь говорить так, чтобы голос не дрожал от волнения, спросил немец.

– Расстреляют? – переспросил русский лейтенант, и серые глаза его блеснули недобрым холодным огнем. – Вы надеетесь на какие-то военные почести? А не думаете ли вы, что вас просто отведут за бруствер и пристрелят, как собаку. Или повесят, как преступника! Лучшим для вас выходом будет, если вас отправят в Сибирь валить лес и строить железную дорогу. Ваша откровенность исхода войны не решит, но снисхождение лично к вам нужно заслужить. Так что решайте.

Пленный опустил голову. Его начинающий лысеть череп чуть покачивался, будто человек про себя спорил сам с собой, и это отражалось в движениях его головы, в движении пальцев рук. Небритое лицо то и дело искажала гримаса отчаяния и муки. Полковник Островерхов смотрел на немца и нетерпеливо постукивал по столу карандашом. И со стороны это выглядело как-то даже зловеще. Вот-вот кончится терпение русского полковника, и он прикажет увести и шлепнуть пленного. Зачем с ним возиться, если он такой упрямый!

– Я буду говорить, – послышался тихий голос немца.

– Хорошо, – кивнул Островерхов. – Какова цель того последнего боя, в результате которого вы попали в плен?

– Перерезать железную дорогу и две шоссейные дороги, – ответил немец. – Партизаны взорвали железную дорогу в нескольких местах. Отремонтировать за короткий срок такое количество полотна невозможно. Было принято решение атаковать ваши части, оттеснить их на расстояние не менее пятидесяти километров восточнее и осуществить переброску танковых частей.

– Откуда, в каком количестве и для каких целей?

– С Белгородско-Харьковского направления – танковая дивизия. С Шосткинского и Брянского направления – механизированная дивизия. Готовился упреждающий удар, блокирующий ваше предстоящее наступление.

– Какими сведениями о нашем наступлении располагает ваше командование? – не выдав своего раздражения, ровным голосом спросил Островерхов.

– Я не знаю точно. Я не посвящен во все планы командования армии. Просто мне известно, что о вашем предстоящем наступлении в штабе армии знали. Не могу сказать, насколько эти сведения верны.

Пленного увели. Островерхов тяжело поднялся и подошел к карте на стене, отодвинул плотную занавеску, скрывавшую карту. Он постучал карандашом по бумаге и бросил Соколову через плечо:

– Да, наделал ты делов, танкист! Все планы фашистам спутал. Еще немного, и ты самому Гитлеру станешь врагом номер один. Личным, так сказать, врагом. Атаку ты им сорвал. После твоего эффектного выхода во фланг они потеряли до полка пехоты и два батальона танков. В ловушке оказались, голубчики, и долбили мы их, как в тире.

– Я только отвлек на себя противника. И два танка я потерял в этом бою.

– Война, Соколов, война, – задумчиво проговорил полковник. – Никуда не деться. Приходится терять людей, терять и терять. Но ты не только помог эту атаку сорвать, ты сорвал им подход подкрепления. Захвати они станцию и этот участок рокады, и через сутки нам бы стало здесь жарко. Значит, у них там паровозы под парами стояли, и танки на платформах были загружены. По свистку пошли бы составы сюда, а уж здесь… Как там твои? Справятся?

– Конечно, справятся. Старшина Логунов – опытный командир. Он еще в финскую воевал. Я с этим экипажем несколько раз с рейдами за линию фронта ходил. Справятся, товарищ полковник!

– Хорошо, если справятся, – задумчиво проговорил Островерхов. – За несколько дней до начала наступления немцы могут успеть отремонтировать большое количество путей, если столько техники, рельсов и шпал свезли на станцию Рощино. Очень нам нужны точные сведения, очень. А если это обман, лейтенант, если это пустышка, которую нам фрицы подсовывают? Мол, вон сколько всего на станции, мы готовим масштабную переброску войск! Поверим и отменим наступление. А им того и надо. Им, может, хочется успеть оборону усилить, какие-то приготовления сделать, о которых мы и понятия не имеем. Нельзя нам в таких условиях давать фрицам время на размышление, на подготовку. А судя по всему, фашисты очень хотят выиграть время. Что ж, будем надеяться на твоих ребят… Ты вот что, Соколов! Побудь пока при штабе. Дождемся твоих ребят, тогда с ними и вернешься в батальон. Считай, что ты временно откомандирован в штаб дивизии в качестве переводчика.

Алексей вышел из здания штаба, вяло козырнул часовому у входа и посмотрел на осеннее небо. Ясное, голубое. И солнце такое, что глаза слепит. И листья на березах и кленах огнем горят. Вот ведь приспичило тебе со своей красотой, зло подумал он об осени. Сейчас дожди нужны и туманы. Ночи черные непроглядные нужны, и ветра такие, чтобы звук танкового двигателя заглушить. Как вы там, ребята?

– Товарищ лейтенант Соколов! Алексей! – Звонкий девичий голос вывел Соколова из задумчивости. Он обернулся и увидел девушку в стареньком пальто, потертых ботинках и цветном шерстяном платке на голове.

– Да? – удивился он. – Вы меня?

– Вы не узнаете меня, Алексей? – И девушка стянула с головы платок и тряхнула непослушными кудряшками светлых волос. – Я Лиза, Лиза Зотова! Помните, в прошлом году я с раненой ногой в госпиталь попала, и вы меня всем экипажем навещали?

– Лиза! – заулыбался Алексей, узнав, наконец, девушку. – Откуда вы здесь? Вы ведь уехали в Куйбышев? Коля рассказывал, вы же с ним переписываетесь?

– «Переписываетесь». – Девушка улыбнулась и заметно побледнела. – Я все боялась, что вы произнесете в прошедшем времени. «Переписывались». Я здесь с концертной бригадой. Напросилась, когда узнала, что формируется коллектив для поездки на фронт. А где Коля?

Лиза спросила так быстро, что буквально перебила себя. Видно было, что она боялась задать этот вопрос, но он все время сидел гвоздем в ее голове. И она буквально выпалила его и с надеждой уставилась в глаза молодого лейтенанта. Алексей снова улыбнулся, стараясь не выдать своей тревоги:

– Коли здесь нет, я один здесь при штабе временно. А наша часть в другом месте. Но Коля вот-вот приедет сюда, весь наш экипаж скоро приедет, и вы обязательно увидитесь. А наш батальон сейчас пока в тылу. Так что не волнуйтесь.

Лиза смотрела в глаза лейтенанта и искала в них смятение, попытку успокоить ее или даже обмануть. Но командир говорил спокойно и уверенно. Значит, нет оснований волноваться. И на глаза девушки навернулись слезы. Она вдруг обессиленно ткнулась Алексею лбом в грудь и вцепилась, как в последнюю надежду, пальчиками в его танкистскую куртку. Соколов сдержал вздох и погладил Лизу по волосам.

– Лиза, ну что ты? Все же хорошо. Коля жив и здоров, воюет хорошо. Он у тебя просто герой. И экипаж танка одна семья. Что ты так разволновалась.

– Я просто очень боюсь за него, Леша, – тихо ответила девушка. – Война…

– Да, Лиза, война, но ты должна верить и ждать! – убежденно заявил Соколов. – Ты просто пойми, что ты, твоя любовь, твоя вера и твоя надежда – они помогают Коле, спасают его!

– Где он сейчас? – Девушка подняла глаза и с мольбой посмотрела на лейтенанта.

– Не знаю, – вздохнул Алексей, радуясь тому, что он не соврал.

Он ведь и правда не знал, где именно сейчас находился «Зверобой» и его экипаж. А о том, что танк находится за линией фронта, можно и не упоминать. Стараясь отвлечь девушку от мрачных мыслей, он стал расспрашивать, с какими песнями Лиза приехала, кто еще будет выступать перед бойцами и где уже концертная бригада успела побывать. Как жаль, думал Соколов, что Коля Бочкин и не знает, что приехала Лиза. А может, и лучше, что не знает? Каково бы ему сейчас было там, в тылу у немцев, если бы он знал, что его любимая сейчас рядом, совсем близко. И его командир слушает ее песни, а влюбленным, может, и не удастся увидеться вовсе. Нет, это хорошо, что Бочкин не знает о приезде Лизы. Если повезет ему быстро вернуться, значит, счастье, а нет… Ну, что же, это ведь война. Тут не до сантиментов. Родина в опасности, и каждый отдает борьбе с врагом всего себя без остатка. И ничего не оставляет для себя личного.