А жаль.
– Эй, – говорю я – тихо, но не совсем. – Я знаю, что ты придуриваешься, балбес. – Он не отвечает, не шевелится; его дыхание остается ровным и спокойным. – Ну, Сквиртл[1], хватит играть.
Коннор наконец вздыхает.
– Что тебе надо? – Голос его звучит совершенно не сонно; в нем даже не слышится раздражения. – Ложись спать. Ты всегда злобствуешь, когда не высыпаешься, и морда у тебя становится еще уродливее.
– Заткнись.
– Эй, ты же хотела поболтать. Я не виноват, что тебе не нравится то, что я говорю. – Он отвечает так, как будто с ним всё в порядке.
Но это не так.
Я падаю обратно на кровать. Постельное белье пахнет магазином распродаж, застарелым по́том и грязными ногами. Вся комната пахнет магазином распродаж. Я ненавижу этот номер. Я хочу вернуться домой… в тот дом, что мы с мамой и Коннором так старались сделать уютным. Там у меня была собственная спальня, стену в которой я сама расписала по трафарету фиолетовыми цветами. В дом с комнатой-убежищем, которую Коннор отделал в стиле зомби-апокалипсиса.
Наш дом находится на берегу озера Стиллхауз и символизирует то, чего мы, как мне казалось, лишились навсегда: безопасность. Воспоминания о годах, прошедших с того дня, как мы покинули наш первый дом в Уичито, сливаются в одну унылую череду безликих комнат и серых городов. Мы никогда не оставались на одном месте достаточно надолго, чтобы я могла ощутить себя дома.
В Стиллхауз-Лейк все было по-другому. Этот дом казался постоянным, как будто для всех нас жизнь началась заново. У меня даже появились приятели. Друзья.
Там была Далия Браун, которую я сначала ненавидела, а потом она стала моей подругой. Было горько покидать ее, словно выброшенную сломанную игрушку. Она не заслужила этого. Я тоже этого не заслужила. У меня вроде как даже завелся бойфренд, но я с легким потрясением понимаю, что совсем не скучаю по нему. Я даже не думаю о нем.
Только о Далии.
Мы спешно покинули дом, почти ничего не забрав, и я гадаю: быть может, сейчас он снова разграблен и разорен? Вероятно, так и есть. Новости о том, кто мы такие и кто наш отец, всплыли в самый разгар всего этого бардака с офицером Грэмом, и я помню, что случалось с нашими прежними жилищами, когда люди узнавали об этом. Надписи краской на стенах. Мертвые зверушки на крыльце. Выбитые окна и изуродованные машины.
Люди иногда бывают совершенно дерьмовыми тварями.
Я не могу перестать воображать себе, что теперь стало с нашим домом в Стиллхауз-Лейк, если люди, не найдя нас, решили отыграться на нем. От этих картин у меня все сжимается в груди и бурлит в животе. Я поворачиваюсь на бок и сердито взбиваю дешевую подушку, пытаясь сделать ее поудобнее.
– Как ты думаешь, от кого была эта эсэмэска?
– От папы, – отвечает Коннор. Я слышу в его голосе что-то странное, какую-то мгновенную заминку, но не знаю, что она означает. Гнев? Страх? Тоску? Быть может, все это сразу… Я знаю то, чего, вероятно, не знает мама: Коннор действительно не понимает, почему наш папа – монстр. Я имею в виду, что он в курсе, но ему было всего семь лет, когда наша жизнь перевернулась вверх дном; он помнит человека, который иногда был замечательным отцом, и скучает по этому человеку. Я была старше. И я девочка. Я вижу все по-другому. – Мне кажется, теперь она собирается отправиться следом за ним.
Теперь я слышу в голосе брата другие интонации. И узнаю́ их. Поэтому копаю глубже.
– Тебя это злит, верно?
– А тебя нет? Она хочет бросить нас, словно приблудных котов, – говорит Коннор. На этот раз голос его звучит холодно и ровно, без каких-либо намеков. – Скорее всего, на бабушку.
– Тебе же нравилось жить у бабушки, – напоминаю я, пытаясь найти в этом светлую сторону. – Она пекла нам печенье и делала шарики из попкорна. Вряд ли это можно назвать пыткой.
Едва сорвавшись с моих губ, это слово приводит меня в ужас, но уже слишком поздно. Я злюсь на себя, и эта злость красной вспышкой пробегает по моим нервам, словно по проводам электрического взрывателя. В следующую секунду я снова оказываюсь в хижине высоко в горах. Запертая в подвале, в крошечной клетке размером чуть больше гроба, вместе с братом.
Я знаю: мама гадает, что случилось с нами в том подвале. Мы с Коннором никогда не рассказывали об этом, и я не знаю, когда сможем рассказать и сможем ли. Рано или поздно она попытается вытянуть из нас этот рассказ.
А я просто хочу, чтобы у меня была возможность закрыть глаза и не видеть ту лебедку и свисающую с нее проволочную петлю, и эти ножи, молотки и пилы, поблескивающие на доске, висевшей на стене. Комната за пределами клетки выглядела точно так же, как мастерская моего отца в гараже, – по крайней мере, как я видела на фотографиях. Я знаю, что произошло там. Я знаю, что могло случиться с нами в этой камере пыток Лэнсела Грэма – копии той, что соорудил мой отец.
Больше всего мне хотелось бы забыть тот дурацкий коврик. Грэм где-то отыскал точную копию папиного коврика. Хотя на самом деле это был мой коврик, одна из первых вещей, которые я помню по ранним годам своей жизни: мягкий коврик со спиральным узором в пастельных голубых и зеленых тонах. Я любила этот коврик. Я ложилась на него животом и скользила на нем по полу, а мама с папой смеялись, и мама поднимала меня с пола и передвигала коврик обратно на его место у двери, и он был для меня воплощением любви, этот дурацкий коврик.
Как-то раз, когда мне было лет пять, коврик исчез со своего места в коридоре, и папа положил на его место другой. Наверное, он был красивым. У него была прорезиненная изнанка, так что на нем нельзя было скользить – или случайно поскользнуться. Папа сказал, что старый коврик он выкинул.
Но в тот день, когда наша прежняя жизнь закончилась, в тот день, когда папа стал монстром, этот коврик, мой коврик, лежал на полу в гараже, прямо под лебедочным крюком и петлей, под висящим в петле телом мертвой девушки. Отец забрал часть моей жизни и сделал ее частью чего-то ужасного.
И когда я увидела точно такой же коврик в подвале ужасов Лэнсела Грэма, во мне что-то сломалось. Закрывая глаза по ночам, я вижу именно это. Мой коврик, превращенный в кошмар.
Я гадаю, что же видит Коннор. Быть может, поэтому он и не спит. Когда ты засыпаешь, то теряешь возможность контролировать свою память.
Брат никак не реагирует на мою оговорку о пытках, поэтому я продолжаю:
– Если мама собирается охотиться на папу, ты действительно хочешь отправиться с ней?
– Она ведет себя так, как будто мы не можем позаботиться о себе сами, – отзывается он. – А мы можем.
Я согласна с тем, что могу позаботиться о себе, однако я достаточно взрослая, чтобы принять мерзкую правду о том, каков наш отец и что он может сделать. Я не хочу, чтобы мне пришлось сражаться с ним. От этой мысли мне больно и страшно. Но я также не хочу, чтобы меня оставляли с Коннором и вынуждали брать на себя ответственность за его безопасность – и за свою тоже. Я почти хочу к бабушке, пусть даже ее печенье было ужасным на вкус, а шарики из попкорна – слишком липкими. Пусть даже она относится к нам как к несмышленышам.
Я пытаюсь переложить вину на кого-то другого.
– Мама ни за что не позволит нам сражаться с ним. Ты и сам понимаешь.
– Значит, нас отправят к бабушке. Можно подумать, папа об этом не догадается.
Я пожимаю плечами, но понимаю, что в темноте Коннор этого не видит.
– Бабушка тоже переехала и сменила имя. По крайней мере, какое-то время мы сможем побыть у нее. Как на каникулах.
В неподвижности Коннора есть что-то зловещее. Мне хочется услышать хотя бы шорох жестких гостиничных простыней. Хотя бы голос в темноте.
– Да, – говорит он. – Как на каникулах. А что, если мама так и не вернется за нами? Что, если он придет за нами? Ты подумала об этом?
Я открываю рот, чтобы уверенно заявить: «Этого никогда не случится», но не могу. Я просто не могу произнести эти слова, потому что достаточно взрослая и понимаю: мама не бессмертна и не всемогуща, а добро не всегда побеждает. И я знаю – и Коннор знает, – что наш отец невероятно опасен.
Поэтому я наконец говорю:
– Если он найдет нас, мы от него сбежим. Или остановим его любым способом, каким сможем.
– Обещаешь? – Неожиданно его голос звучит так, как и должен в его возрасте. Ему всего одиннадцать лет. Он слишком маленький, чтобы иметь дело со всем этим. Иногда я забываю, насколько он юн. Мне почти пятнадцать. Это большой разрыв, и мы всегда относились к моему младшему брату как к маленькому ребенку.
– Да, трусишка, обещаю. С нами всё будет в порядке.
Коннор выдыхает – медленно, протяжно, так что это похоже на вздох облегчения.
– Хорошо, – произносит он. – Значит, ты и я. Вместе.
– Всегда, – заверяю я его.
Брат замолкает. Я слышу, как мама приглушенным голосом разговаривает с кем-то на галерее; наверное, с Сэмом Кейдом. Вслушиваюсь в тихое журчание их голосов и через некоторое время слышу, как дыхание Коннора делается медленным и глубоким; полагаю, он наконец-то уснул по-настоящему.
Это означает, что и я наконец могу уснуть.
* * *С утра мама прямо-таки удивляет нас завтраком – пончики и пакетики молока. Они с Сэмом уже давно на ногах, полностью одеты и пьют кофе. Я тоже прошу кофе и получаю в ответ «заткнись». Коннору все равно. Он выпивает свой пакетик молока – и мой тоже, который я передаю ему, пока мама не смотрит.
Но настоящим сюрпризом становится известие, что она не отсылает нас к бабушке через полстраны. Вместо этого отправляет нас обратно в Нортон. Не домой, но близко к тому. И я не могу отделаться от чувства облегчения – и одновременно от легкого раздражения. То, что мы будем так близко от дома, кажется мне опасным по множеству причин… и не столько из-за того, что папа может нас найти, сколько из-за того, что я сразу же понимаю: это означает, что на самом деле я не могу вернуться в наш прежний дом. В свою комнату. Находиться так близко – и все же не дома? Это намного хуже, чем уехать за сотни миль. И еще хуже то, что я не смогу поговорить с Далией. Не смогу написать ей. Не смогу даже намекнуть, что я поблизости. Это полный отстой.
Но я не говорю этого маме.
Коннор немного оживляется, когда осознаёт, что вместо того, чтобы неделями торчать у бабушки, нам предстоит жить у Хавьера Эспарцы, который на свой лад потрясающе крут. Когда он рядом, мне как-то спокойнее; я не сомневаюсь, что он сможет защитить нас. Коннору нужна мужская рука. Он сдружился с Сэмом Кейдом, но я знаю, что у Сэма своя битва. Он отправится на охоту вместе с нашей мамой, в этом нет сомнений.
Итак, мы будем жить в хижине мистера Эспарцы, которую он иногда делит с полицейским офицером Кецией Клермонт. Она тоже по-своему крутая. Они совершенно точно спят друг с другом, хотя, наверное, нам не положено этого знать. Но Кеция мне нравится. К тому же это значит, что мы будем под двойной защитой. Я знаю, что именно поэтому мама приняла такое решение, однако я все равно рада – из-за Коннора. Надеюсь, что общение с мистером Эспарцей ослабит стену молчания, за которой он спрятался.
Сборы проходят быстро. За столько лет в бегах мы с Коннором стали настоящими профи в том, чтобы за пару минут покидать все вещи в сумки и быть готовыми выехать. На самом деле Коннору даже не приходится этим заниматься. Он уже собрал свои вещи, пока я еще спала. Мы соревнуемся в этом, ведя подсчет баллов, и сейчас брат молча указывает на свою сумку, давая мне понять, что выиграл. Опять. Он уже уткнулся в книгу – это его способ отгородиться от любых попыток завязать с ним разговор. К тому же он любит читать.
Жаль, что я не разделяю это увлечение. В очередной раз обещаю себе одолжить у него несколько книжек.
Мы садимся в машину и вливаемся в поток транспорта на затянутом туманом шоссе полчаса спустя с того момента, как мама поставила пончики на стол.
Я в основном дремлю, надев наушники, чтобы заглушить тягостное молчание. Мама и Сэм не говорят ни слова, Коннор переворачивает страницу за страницей. Я развлекаюсь тем, что составляю новый плей-лист: «Песни для обзывательств и надирания задницы». Это скучная поездка, и пульсирующий ритм вызывает у меня желание выйти на пробежку. Быть может, мистер Эспарца позволит мне бегать, когда мы поселимся в его доме, хотя лично я в этом сомневаюсь: мы окажемся под домашним арестом, скрываясь от всех шпионов в округе – не только от отца и его приятелей в реальном мире, но и от всех воодушевившихся интернет-троллей[2]. Один случайный снимок – и кто-нибудь снова выложит мою фотку в «Реддит» или на «4chan», и тогда все станет очень плохо – и очень быстро.
Так что, скорее всего, пробежки мне не светят.
Мы едем пару часов, потом останавливаемся возле большого торгового центра, где Сэм покупает четыре новых сменных телефона. Я на некоторое время оживляюсь, обнаружив, что ему пришлось купить настоящие смартфоны, пусть даже мне непривычно с ними обращаться, такие они громоздкие. Но телефонов-раскладушек в продаже не было. Смартфоны самые обычные, черные, без каких-либо отличительных черт. Мы распаковываем их в машине и сообщаем друг другу наши новые номера. Мы давно уже привыкли к этому. Мама хотела бы купить нам с Коннором телефоны разного цвета, просто для того, чтобы мы их не перепутали, но Сэм не подумал об этом: все четыре смартфона совершенно одинаковые. Мама конфискует наши с Коннором смартфоны и проделывает обычные манипуляции, отключая все интернет-функции и блокируя как можно больше приложений. Потом отдает смартфоны обратно. Всё как обычно. Она никогда не хотела, чтобы мы увидели весь тот поток грязи, который льется на папу и на нас.
Я кладу телефон в карман, втыкаю наушники в свой «Айпод» и врубаю музыку. И, уже слушая «Флоренс + Зе Мэшин», осознаю́, что Сэм не включил двигатель. Он достает из кармана листок бумаги, вводит записанный на листке номер в свой смартфон и звонит.
Я вынимаю наушники из ушей и ставлю песню на паузу, чтобы слышать, о чем он говорит.
– Да, здравствуйте. Можно агента Люстига? – Несколько секунд Сэм молчит, выслушивая ответ. – Хорошо. Могу я оставить для него сообщение? Передайте ему, чтобы позвонил Сэму Кейду. Он знает это имя. Вот мой номер… – Зачитывает цифры с коробки. – Попросите его перезвонить, как только будет возможность. Он знает, зачем это нужно. Спасибо.
Завершив звонок, Сэм заводит машину, мы выезжаем на дорогу и катим дальше. Я понимаю, что он не намерен что-либо объяснять нам, поэтому беру инициативу на себя.
– Кто такой агент Люстиг?
– Мой друг, – отвечает Сэм. Он честен с нами или, по крайней мере, настолько честен, насколько считает возможным. Это мне в нем и нравится.
– А зачем тебе разговаривать с ФБР?
– Потому что они выслеживают вашего отца, – говорит он. – И к тому же нам нужно кое-что выяснить об «Авессаломе». Я надеюсь, что у ФБР может оказаться больше сведений.
Я знаю про «Авессалома». Нахмурившись, спрашиваю:
– Почему?
– Потому что «Авессалом» мог послать за нами еще кого-нибудь, помимо Грэма, – объясняет он, предварительно взглянув на маму, чтобы убедиться, что можно рассказать мне об этом. – И этот «кто-то» мог выследить нас вплоть до того мотеля. Вот почему мы приобрели новые телефоны.
Мама наконец-то вступает в разговор:
– «Авессалом» может быть не одним человеком, а целой группой. Если так, то они, возможно, помогают вашему отцу скрываться и одновременно выслеживают нас для него.
– Если есть такая опасность, почему вы везете нас обратно в Нортон? Почему мы не можем просто остаться с вами? – спрашивает Коннор. Он опускает книгу, но закладывает пальцем страницу, которую читал.
– Ты серьезно? – Мама пытается изобразить удивление, однако голос ее звучит просто мрачно. – Ты же в курсе: я ни за что не захочу везти вас туда, где будет опасно. Моя задача обратная – держать вас подальше от опасности. И кроме того, вам и так уже пришлось достаточно трудно. Вам обоим нужно побыть в безопасном месте и отдохнуть.
«А тебе – нет?» – думаю я, но не говорю этого вслух, вопреки обыкновению. Вместо этого заявляю:
– Ты же понимаешь, что тебе не нужно отправляться за ним. На него охотятся все копы, и ФБР тоже. Почему бы тебе просто не остаться с нами?
Мама некоторое время молчит, подыскивая ответ, и я гадаю: знает ли она сама, зачем ей это?
– Солнышко, я знаю вашего отца, – говорит она. – Если я окажусь на виду, он может совершить какой-нибудь промах и выйти из укрытия, чтобы отправиться за мной. И это будет значить, что его поймают быстрее, и тогда пострадает меньше людей. Но я не смогу пойти на такой риск, если вы будете вместе со мной. Понимаешь?
Сэм снова не говорит ни слова. Я смотрю на его руки, лежащие на рулевом колесе. Он хорошо умеет скрывать свои мысли и чувства – но не идеально, потому что я вижу, что костяшки его пальцев слегка побелели.
– Да, – тихо произношу я. – Понятно. Ты – приманка. – Верчу в пальцах свой «Айпод», но не надеваю наушники. – Ты собираешься убить его? – Я не знаю, какой ответ хочу услышать.
– Нет, милая, – возражает мама. Но я не слышу в ее словах убежденности. Я знаю, что Сэм хочет всадить пулю в голову моему отцу. Может быть, даже не одну. И я понимаю это желание. Понимаю, что мой отец – монстр, которого следует убить.
Но он также и папа, живущий в моей памяти. Сильный, добрый человек, укладывавший меня спать и целовавший на ночь в лоб. Мужчина, который, смеясь, кружил меня в воздухе под ярким летним солнцем. Папочка, целовавший мой ушибленный пальчик, отчего мне становилось легче. Любящий великан, поднимавший меня с того мягкого плетеного коврика и обнимавший теплыми сильными руками…
Отвожу взгляд и смотрю в окно. Я не собираюсь спорить с ними. Когда думаю о моем отце – одновременно монстре и добром папе, – у меня перехватывает дыхание, к горлу подкатывает тошнота, и я не знаю, что должна чувствовать. Нет, это ложь: я знаю, что должна ненавидеть его. Мама ненавидит. Сэм ненавидит. Все ненавидят его, и они правы.
«Но он мой отец».
Мы с Коннором никогда не разговаривали об этом, но я знаю, что он тоже это чувствует… то, как тянет и болит внутри, когда пытаешься совместить две эти совершенно разные картины. Я снова думаю о старом цветном коврике, о кусочке дома в логове монстра. И не могу решить: то ли он так пытался остаться папой, то ли никогда не был никем, кроме этого монстра, а «папа» был просто маской, которую он носил, чтобы обмануть нас.
Быть может, верно и то, и другое. Или не верно ни то, ни другое. Эти мысли утомляют, и я снова включаю музыку, стараясь полностью погрузиться в нее.
На некоторое время засыпаю, а просыпаюсь, когда мы уже подъезжаем к цели нашего пути. Сэм сворачивает с главного шоссе на более узкую дорогу, и мы проезжаем десяток мелких городков, прежде чем повернуть к Нортону и Стиллхауз-Лейк. Я вижу, как мимо проплывает старый транспарант, изрешеченный дробью, и ощущаю боль в желудке. Мне хочется выскочить из машины и бежать по дороге прямо к нашему дому, броситься на кровать в своей комнате и натянуть одеяло на голову.
Не доезжая до самого́ Нортона, мы сворачиваем на проселок, идущий через лес. Проселок грязный и ухабистый, даже Коннору трудно читать, когда так трясет, и он с сердитым и упрямым вздохом закрывает книгу, заложив ее закладкой. Мы проезжаем примерно полмили, потом огибаем плавный поворот и направляемся к старому, маленькому, однако опрятному и ухоженному дому, окруженному высоким железным забором.
Хавьер Эспарца сидит на крыльце. Он старше меня минимум на дюжину лет, если не больше. Одет в темные джинсы и футболку цвета хаки и выглядит солдатом куда больше, чем люди в военной форме. Когда он встает, я вижу у него под рукой дробовик. А еще в кобуре у него на поясе висит полуавтоматический пистолет – мистер Эспарца носит его более открыто, чем мама, которая прячет наплечную кобуру под кожаной курткой. У его ног лежит огромный ротвейлер – с виду настоящий убийца.
Когда мистер Эспарца поднимается на ноги, то же самое делает и пес – мышцы напряжены, внимание сосредоточено на нас.
Мама выходит из машины первой, и я вижу, как мистер Эспарца слегка расслабляется. Он смотрит на своего пса, говорит что-то по-испански, и пес снова ложится – при этом держится совершенно спокойно, но не ослабляет внимания.
– Привет, Гвен, – обращается мистер Эспарца к моей матери, подходя, чтобы открыть ворота. – Какие-нибудь проблемы?
– Никаких, – отвечает она.
– «Хвоста» нет?
– Нет, – говорит Сэм, вылезая с водительского сиденья. – Ни впереди, ни позади. И ни одного дрона.
Я поднимаю брови и переглядываюсь с братом поверх багажника машины – мы уже вылезли наружу. «Дроны?» – одними губами произношу я, а вслух интересуюсь:
– Мы что, оказались в каком-то дурацком шпионском боевике?
– Нет, – возражает Коннор без единого намека на улыбку. – Это фильм ужасов.
Я проглатываю этот ответ на свой выпендреж и лезу в багажник, чтобы забрать свою сумку. Коннор достает свою. Поднятая крышка багажника на мгновение прячет нас от взрослых, и я быстрым шепотом спрашиваю:
– С тобой всё в порядке? Только честно.
Мой брат на секунду замирает, словно на стоп-кадре, потом смотрит прямо на меня. Глаза у него совершенно ясные. Он не выглядит встревоженным. Он вообще никаким не выглядит на самом деле.
– Не в порядке, – отзывается Коннор. – И ты тоже, так что перестань изображать, будто ты такая вся из себя ответственная.
– Я и есть ответственная, – высокомерно бросаю я ему, однако этим он меня, несомненно, уязвил. Не обращая на него внимания – потому что это лучшее, что я сейчас могу сделать, – подхожу к маме. Смотрю на пса, а он смотрит на меня. Они умеют чуять страх. А я до чертиков боюсь больших, злых и громких собак – с тех пор как одна из них бросилась на меня, когда мне было четыре года.
Я решаю взглядом показать ему, что не боюсь.
Коннор, остановившись рядом, тычет меня в бок. С силой. Я вздрагиваю и оглядываюсь через плечо. Он говорит мне:
– Собакам это не нравится. Не смотри ему в глаза.
– Ты что, заделался Говорящим-с-Собаками?
– Уймитесь вы, оба, – приказывает мама, и я молча тычу локтем назад, чтобы Коннор оставил меня в покое. Тот уклоняется с привычной легкостью, свойственной младшим братьям-занудам. – Хавьер, спасибо, что согласился на это. Даже не знаю, как тебя благодарить. Сейчас в этом мире есть всего три человека, которым я могу доверить своих детей, и вы с Кец входите в этот список.
Я все еще никак не могу привыкнуть к тому, что она зовет его Хавьером и на «ты». Представить себе не могу, что я тоже буду так его называть, особенно когда вижу его сейчас. Но я молча обещаю себе, что хотя бы попытаюсь. «Хавьер». Сэму достаточно лет, чтобы он мог быть моим отцом, но он… ну, Сэм. Мистер Эспарца… он другой. Клевый. Из тех людей, которые, по идее, мне нравятся, и, может быть, еще недавно так и было… но не сейчас. Может быть, когда мы поживем у него, мое прежнее отношение к нему вернется.
Я не люблю быть не в своей тарелке, поэтому делаю первое, что приходит мне в голову. Смотрю исподлобья на Хавьера Эспарцу, словно поверить не могу, что мне придется общаться с ним, потом встряхиваю головой, так что волосы падают мне на лицо, и издаю стон, притворяясь, будто моя сумка весит миллион фунтов.
– У нас будут спальни? Или нам придется спать в амбаре вместе с курами? – Когда мне не по себе, я нападаю. Это заставляет людей отойти с дороги и дать мне возможность сориентироваться. На этот раз я даже не жду, а прямо направляюсь к крыльцу и уже делаю два шага, когда вспоминаю про пса.
Он вскакивает с дощатого крыльца, словно подброшенный пружиной, и устремляет на меня взгляд своих огромных жутких глаз. Я скорее ощущаю, чем слышу его низкое тихое рычание и останавливаюсь, мгновенно осознав, что я подставилась. «Дура, дура, дура!»
Мистер Эспарца не двигается, только медленно протягивает руку к собаке, и рычание прекращается. Ротвейлер облизывает брыла и снова садится, миролюбиво пыхтя. Но я ни на секунду не покупаюсь на это миролюбие.
– Быть может, ты позволишь познакомить тебя с Бутом? Эй, Бут, веди себя хорошо.
Бут гавкает. Это громкий грудной лай, от которого мне хочется удрать прочь со всех ног, но я сдерживаюсь. Едва-едва. Бут встает, стекает вниз по ступеням – под гладкой шерстью перекатываются литые мышцы – и обходит меня по кругу. Я стою неподвижно, не понимая, что мне делать. Наконец Бут снова останавливается передо мной и садится.
– Э-э… – произношу я. Гениальная фраза. Но я больше ничего не могу придумать. Во рту у меня сухо. Я боюсь даже смотреть на пса. – Привет…
Медленно, очень медленно опускаю сумку наземь. Бут не шевелится. Я протягиваю к нему руку, он смотрит на меня в упор, потом поворачивает голову к мистеру Эспарце, точно спрашивая: «Она и вправду такая дура?» – потом обнюхивает мои пальцы и слегка касается их языком – мол, можешь быть свободна. Фыркает, словно ему не нравится вкус моего мыла, отворачивается и перебирается в тенек, где и укладывается, опустив голову на лапы. Вид у него совершенно разочарованный. Мне кажется, он ожидал, что день для него начнется с хорошей полномасштабной драки.