Резня на Сухаревском рынке
Туда, «в город», Михайла Фомич отпускал девушку только по воскресеньям, в церковь, да раз в три дня по ближним лавкам на Селезнёвке – купить продукты. Да и то не дольше, чем на час. Если Маша опаздывала, дядя страшно сердился, кричал, потом краснел и начинал хрипло кашлять. Отдышавшись, он грозил отправить Машу послушницей в монастырь. А Маша боялась состариться в монастыре, так и не увидев белого света. Она была девушка простая и романтичная. Мечтала, что дядя когда-нибудь умрёт и оставит ей дом, состояние и коллекцию. Ведь своих детей у него не было. И вот тогда – конец власти вещей над Машей! Она станет хозяйкой всех этих дорогих безделушек. И теперь уж они послужат ей! Ни одной китайской чашечки, ни одной редкой пуговицы не оставит Маша в этом доме. Всё будет снесено в лавки торговцев стариной! Все вернётся к ней золотом и ассигнациями. А потом и они превратятся в новые яркие обои, новую мебель, как в журналах, и, конечно, в вереницы самых модных, самых роскошных платьев – прямиком из Вены и Парижа! И тогда – балы, поклонники, поездка на воды! Столица!
Наверху скрипнули половицы. Дядя одевался к выходу. Значит, она действительно должна снова остаться одна в этом доме… Обычно Михайла Фомич все дни сидел как сыч в своей спальне, читая. Или запирался в хранилище, как он называл небольшую комнату с заложенными кирпичом окнами, где содержались самые ценные его сокровища. Дверь в хранилище всегда была заперта, а ключ Трегубов носил на длинном шнурке, надетом на шею. Вместо креста. Только к вечеру Михайла Фомич спускался в маленькую темную столовую, чтобы поесть. Чай он также пил в своей спальне, грея чайник на старой спиртовке. Ни баранок, ни печенья к чаю он не любил. И сахара в доме никогда не водилось. Раз в неделю, по субботам – и непременно вечером – Михайла Фомич брал кожаный саквояж, мешочек с монетами и шел по знакомым лавкам с обходом – не появилось ли чего-нибудь новенького, какой-нибудь занятной вещицы.
Две недели назад принес он в кармане изящную плоскую шкатулку, которую долго рассматривал у окна. Маша как раз мыла пол в соседней комнате, там, где стояла мраморная статуя Данаи, и слышала, как дядя по привычке говорит сам с собой:
– Вот ведь подлец Ионыч, а? Пятнадцать целковых! Надо же! Медичи! Нашел простофилю, да? Трешница! Дрянь, подделка!
Увидев в двери Машу, он позвал ее.
– Иди сюда. Вот тебе. Пудру туда положишь или колечки.
– У меня нет пудры, дядя, – пожала плечами Маша.
– А? Нет? Ну когда-нибудь будет же. Забери! Не хочу видеть. И трешницу зря отдал проклятому.
Маша вытерла о рабочее платье мокрые руки и приняла из рук дяди шкатулочку.
– Красивая.
Дядя скривился.
– Такие в Риме на каждом шагу продаются для простофиль. Обмануть меня захотел, подлец! Думал Трегубова облапошить!
Маша отнесла шкатулку к себе наверх, в крохотную комнатку рядом со спальней дяди. В ней всего-то и было из мебели – кровать с пружинной сеткой и старое высокое трюмо, куда она и поставила приобретение. Положить в шкатулку ей было совершенно нечего – если только колечко, подаренное матерью-покойницей. Но она никогда не снимала это колечко – даже на ночь – в память о матушке.
На лестнице послышались шаги Михайлы Фомича. Он спустился, тепло одетый, с тростью и уже в шляпе.
– Вы надолго, дядя? – спросила Маша.
– Как бог даст, – ответил старик. – Приберись у меня наверху. И проветри, только немного, чтобы комната не застыла.
Он открыл дверь и на пороге остановился, указывая на замки.
– Помнишь?
Маша кивнула.
– Все закрыть и никого не пускать.
Трегубов сухо кивнул и вышел. Он брал извозчика до Сухаревки только в крайних случаях, когда надо было ехать далеко или с ценным грузом. Во всех остальных случаях Михайла Фомич передвигался пешком, отмахивая иногда по московским улицам до пяти верст.
Маша подождала немного, потом поднялась на второй этаж, застелила постель старика и открыла окно. Потом пошла в свою комнату и прилегла на кровать со старым, еще февральским номером журнала «Модный базар», который за три копейки купила у старьевщика в прошлый четверг.
Часы в кабинете дяди пробили пять. Маша начала тихонько дремать, как вдруг внизу позвонили в дверь. Она вздрогнула всем телом и села на кровати. Показалось? Но тут звонок задребезжал снова.
Возможно, это кто-то из соседей по улице? Или бродячий разносчик? А то и наводчик – ходит такой по домам, звонит в двери, выискивает, где хозяева в отъезде. Надо проверить. А если наводчик – то и спугнуть.
Маша спустилась вниз по лестнице, подошла к двери и строго спросила:
– Кто там?
– Это Маша? – раздался из-за двери мужской голос.
Маша опешила. Что такое? Кто мог ее звать? Голос был незнаком.
– Что надо? – спросила она уже не так строго.
– С Михайла Фомичем беда! Попал под экипаж! Сильно расшибся!
Маша оцепенела. Она не могла понять, что ей говорят с той стороны двери.
– Открывайте скорее, надо его перенести! Мы его в пролетке привезли.
Человек с той стороны двери говорил с такой тревогой и напором, что Маша уже взялась за засов, но в последний момент остановилась. А вдруг это воры? Вдруг она сейчас откроет дверь, а они ее и схватят, свяжут, а дом обчистят?
– Скорее! Скорее! – заговорил мужской голос с той стороны двери. – Он кровью истекает!
А вдруг это правда? Вдруг дядя действительно попал под колеса экипажа и сейчас, переломанный, ждет, когда Маша откроет дверь. А она не открывает. Что же делать?
Внезапно она почувствовала, что кто-то стоит за ее спиной. Боже! Она забыла закрыть окно в спальне! Маша хотела обернуться, но крепкая мужская рука закрыла ей рот, а перед глазами качнулось острие ножа.
– Тихо, тихо, – сказал стоявший сзади, крепко прижимаясь к ней всем телом, – Вот так. Давай, открывай. И без шуточек, а то глазки я тебе выковырну. Поняла?
Ужас волной прошел по всему Машиному телу. Острие ножа приблизилось к правому глазу. Тогда она покорно подняла ставшую ватной руку, открыла замок и отперла засов. Дверь моментально отворилась, и внутрь шагнул коренастый налысо бритый мужик с цепкими темными глазами.
– Здорово, – сказал он, прикрывая за собой дверь. – Пошли наверх.
Стоявший сзади развернул девушку и подтолкнул ее в сторону лестницы, не отрывая своей руки от ее рта. Только на лестнице он убрал руку и приказал не кричать, а то зарежет. Маша кивнула и провела грабителей на второй этаж. Похоже, они имели точное представление о том, что все самое ценное Трегубов держал именно тут, а не в комнатах первого этажа. Это надо запомнить и рассказать дяде, когда он вернется. И еще – надо как можно подробнее запомнить лица и повадки этой парочки, чтобы потом передать их полиции. От этой мысли Маша даже немного успокоилась – она зацепилась за мысль о необходимости помочь дяде и полицейским, как падающий человек за ветку. На втором этаже Маша почти собралась и развернулась к грабителям.
– Вот тут моя комната, – сказала она, стараясь хорошо рассмотреть их лица. – Хотите, я тут посижу, чтобы вам не мешать?
Бритый ухмыльнулся.
– А что? Мысль! Рубчик! Поди с ней, посиди, а я пока слам приберу.
Сашка Рубчик толкнул Машу в комнату и закрыл за собой дверь. Сначала она просто стояла посреди комнаты, не понимая, что ей теперь делать. Сёмка присел на стул возле трюмо, положил нож в карман и теперь откровенно разглядывал девушку. У него было длинное некрасивое лицо и немного оттопыренная нижняя губа. Грязная соломенная челка закрывала правый глаз.
Маша судорожно пожала плечами и села на кровать – больше было некуда.
Рубчик скосил глаза на трюмо, посмотрелся в зеркало, пригладил челку, а потом взял в руки шкатулку.
– Не твое – не трожь! – сердито сказала девушка. Ей было страшно, но и маленькой красивой шкатулки было жаль. Может, если прикрикнуть на этого наглого парня, он присмиреет? Может, он только с виду такой… опасный?
– Ха! – сказал Рубчик, разглядывая шкатулку. – Было ваше, стало – наше. Я чё, сюда тебя стеречь пришел. А?
Маша прикусила губу. Прикрикнуть на грабителя оказалось не такой хорошей идеей.
– А? – рявкнул на нее Сёмка, ощерясь. Теперь он был похож на дикую собаку из ночного переулка, скалившую желтые клыки. – Чё? Ты чё думаешь, я тут с тобой цацкаться буду?
Он встал, сунул шкатулку в карман и медленно подошел к Маше. Та невольно отодвинулась к самой стенке, на которой висел истертый коврик с лебедями. Пружинная сетка под ней подалась вниз, и Маша, потеряв на миг равновесие, повалилась назад в паническом оцепенении перед двуногим зверем, одетым в штаны и коричневую рубаху с жилеткой. Мысль у нее была одна: сразу зарежет или…
Рубчик наклонился над ней, протянул руку и жесткими грязными пальцами взял за лицо, сдавив щеки.
– Чё ждешь? – спросил он, – Юбку-то задирай. Или тебе особое приглашение нужно?
Несколько секунд Маша просто смотрела на него круглыми от ужаса глазами. Звук ее дыхания сделался сиплым из-за крепкой хватки Сёмкиных пальцев. А он медленно свободной рукой начал расстегивать пряжку ремня.
– Давай-давай, – сказал он хрипло.
– Не надо! – промычала Маша. – Пожалуйста! Мне нельзя.
– Почему? – удивился молодой грабитель, развязывая тесемки штанов и слегка ослабляя хватку на лице девушки, чтобы она могла говорить.
– Не трогай меня! Будь человеком! Ты же человек, а? Ты хороший, добрый парень, ты не хочешь мне сделать больно, да? – зашептала Маша внезапно пересохшими губами.
Рубчик прищурился.
– Ты девка еще, что ли? – усмехнулся он. – Чё, береглась?
Маша судорожно несколько раз кивнула.
– Так это мы щас поправим, – ухмыльнулся Сёмка.
Вот тут и прорвалось в душе Маши то звериное первобытное, что стирает все страхи, все слова и все мысли. С надрывным воплем вцепилась она в руку грабителя и вонзила зубы. А ногами оттолкнула его с такой силой, что Рубчик чуть не упал, но все же удержался.
– Сука, – прошипел он, вытирая о жилетку укушенную руку.
Маша бросилась мимо него к двери, но он перехватил ее, бросил на пол, оседлал и начал бить по лицу кулаком.
От страшных ударов Маша сначала завизжала, потом просто стала стонать. Ее мучитель, увидев, что она окончательно сломлена, медленно встал, подтянул сползшие штаны и харкнул на пол.
– Вот так-то, – сказал он, тяжело дыша и растирая окровавленные костяшки кулака. – Не целоваться же нам.
Он нагнулся, намотал Машину косу на руку и рывком заставил девушку встать. Потом доволок ее до кровати и бросил лицом вниз на скомканное одеяло.
Маша не сопротивлялась. Все ее лицо страшно распухло и болело, один глаз заплыл. Она со всхлипом дышала ртом – сил у нее совершенно не осталось.
Только одна мысль крутилась в голове: «Я устала. Я больше не могу. Когда же это кончится».
Она почувствовала, как грабитель задрал ей юбки и стянул панталоны.
«Я больше не могу, – повторяла Маша про себя, глядя на складку одеяла с мелкими цветками. – Я больше не могу…»
Бритый основательно разорял хранилище, бросая самые ценные, на его взгляд, вещи в свой грязный мешок. Он слышал, как в соседней комнате закричала Маша, слышал глухие звуки ударов и ее визг, но надо было быстро сделать то, зачем они сюда пришли. Он еле сдерживался от бешенства и желания бросить все и рвануть в комнату девчонки, чтобы наподдавать этому недоумку.
– Что ж ты, гад, творишь, – шипел он, сгребая золотые чаши с крупными кабошонами. – Тебя ж сторожить ее поставили.
Наконец, мешок был наполнен, но шкатулки, из-за которой его и послали в этот дом, Надеждин не нашел. Искать ее особо времени не было – хозяин дома мог вернуться в любой момент. Схватив мешок, бритый выскочил в коридор и рванул дверь в комнату девушки. Сёмка сидел на кровати со спущенными штанами и вытирался краем простыни. Девушка лежала, свернувшись клубочком рядом, подвывая и натягивая юбку на окровавленные ноги.
– Сёмка! – рявкнул бритый. – Я тебя зачем брал, погань?
– Да она сама, – лениво ответил Рубчик. – Напросилась. Я чё? Я не хотел.
«Убью! – подумал Надеждин. – Вот вернемся и убью!»
– На, – сказал он, кидая на пол громыхнувший металлом мешок. – Уходим. Быстро.
– А ты не хочешь, дядя? – спросил Сёмка, вскакивая и завязывая штаны. – По-быстрому. Девка хороша. Вернее… – Он захихикал. – Уже не девка.
Сёмка ухватил мешок и в этот момент бритый врезал ему коротко и жестко. Хрустнули зубы.
– А-а-а! – взвыл Рубчик. – Чего?
Бритый бросил короткий взгляд на Машу. Конечно, она их запомнит и все выложит полиции. Он сунул руку в карман и нащупал там нож.
– Она ж сама, – ныл Рубчик, выталкивая языком кровь и осколки двух зубов изо рта.
– Сама? – волком обернулся к нему Нежданов. – Это как? Как тогда? С братом моим? Да? Ты ту девчонку резал, Сёмка?
– Нет! – перекрестился дрожащей рукой Сёмка, глядя на Нежданова снизу вверх. – Ей-богу, не я! Он сам все.
– Сама! Сам! – прохрипел бритый. – Потом с тобой разберусь. Бери мешок и вали отсюда. Я щас.
Рубчик схватил добычу и проскользнул в дверь. Бритый подошел к Маше.
– Слушай сюда, – сказал он. – Ты наши лица не запомнила. Поняла? Будут спрашивать – мели что угодно. Мол, кривые, косые, китаёзы или татары. Но не дай бог тебе, девка, нас выдать. Не дай бог. Я тебя найду. А если я тебя найду, то все это, то, что сейчас с тобой сделали, раем покажется. Поняла?
Маша продолжала тихо выть, не реагируя на слова бритого.
– Поняла? – сказал он громко и грубо потряс Машу за плечо.
Не поднимая глаз, она кивнула.
– Запомни же. Найду тебя, не спрячешься.
Он быстро вышел, понимая, что делает глупость, оставляя свидетеля. Но быстро переключился на другой вопрос: а так ли уж Андрюшка был виноват в том, за что его послали на каторгу? Не взял ли он на себя вину товарища? И если это так – рука бритого снова нырнула в карман, где лежал нож, – то кому-то придется ответить. Вот разберется он с заказчиком, а потом, не торопясь, примется вызнавать у Сёмки, как же все было на самом деле.
Михайла Фомич вернулся домой совсем поздно – злой как черт на приказчика Алёшкина, который в лавке обещал показать дом старой генеральши, лежавшей при смерти. По словам Алёшкина, дом был набит китайским фарфором и бронзой. Да вот, подлец, увез в Замоскворечье, потом долго плутал дворами, а когда вроде нашел нужное место, оказалось, что генеральша уже полгода как преставилась, а все ее имущество ушло к наследникам. Алёшкин униженно извинялся, кланялся и утверждал, что его самого надул знакомый будочник. Трегубов со злости чуть не побил его тростью и пешком отмахал до Китай-города, благо погода стояла еще теплая и вечером прогулка не казалась обременительной. Но уже на Лубянской площади Михайла Фомич понял, что сил своих он не рассчитал, так что направился к бирже извозчиков, нанял экипаж и поехал домой на колесах. У калитки он рассчитался с извозчиком и по тропинке прошел к крыльцу, где внезапно остановился. Фонарь с улицы едва-едва освещал крыльцо дома, но Трегубов даже в этом тусклом свете заметил, что дверь была затворена неплотно.
– Ах, Машка! – прошипел он. – Вот дура! Сколько ее ни учи!
Будучи в полной уверенности, что дверь осталась не заперта по причине нерадивости племянницы, он вошел, запер за собой замок и засов и в темноте поднялся на второй этаж, в полной уверенности, что девушка спит безмятежным сном в собственной комнате. Он уже хотел постучать в дверь ее комнаты, как вдруг краем глаза заметил странный черный прямоугольник далее по коридору. Трегубов замер, а потом дрожащими руками полез в карман пальто за спичками. В дымном пламени спички Трегубов увидел, что дверь его хранилища была открыта нараспашку, замок – сломан.
Михайла Фомич схватился за сердце.
3
Жестокий старик
Ему снилась Аня, лежащая у самого берега на дне пруда, а над ней – зеленые блюдца кувшинок с желтыми цветками, подводные травы, водомерки, потом густые кусты, острые вершины елей и серое осеннее небо. Аня молча смотрела на него, раскинув руки, смотрела, не отрываясь… Но Скопину не было больно, потому что так он хотя бы мог снова увидеть ее лицо. Ее лицо… Ведь это ее лицо? Он хотел наклониться ниже, сквозь воду, чтобы рассмотреть ее лицо, привычно коснуться губами кончика ее носа, закрытых век, щек, губ, подбородка. Но разве это ее лицо?
Он попытался сосредоточиться, но, как всегда во сне, попытка разглядеть закончилась неудачей. Пруда больше не было. Не было и Ани. Была темнота и голос Мирона:
– Вставай, Иван Федорыч. От Сущевской части вестовой. Вставай, зовут! Я уже сюртук приготовил.
Скопин сел на лежанке и попытался пригладить лохмы.
– Напомни мне, чтобы я поменьше спал.
– И поменьше пил, – отозвался Мирон, щеткой деря волосы барина, чтобы придать им хоть какое одинаковое направление.
– Что вестовой?
– В прихожей. Ждет.
Скопин со стоном поднялся, вогнал босые ступни в стоптанные ковровые тапочки и пошел к умывальнику. В перевязанном боку саднила неглубокая рана, полученная от бритого.
– Который час? – спросил Скопин, плеская себе на лицо ледяную воду.
– Одиннадцать, – взглянув в сторону ходиков, ответил слуга.
– Утра?
– Вестимо, ночи. Разве по утрам у нас дела делаются? По утрам душегубцы дома сидят или в церкву ходят, грехи замаливать. Одевайся уже.
Иван Федорович сел на табурет у стола, намотал портянки, сунул ноги в сапоги, принесенные Мироном, потом натянул сюртук и, не застегивая его, приказал:
– Водки дай.
Мирон ответил:
– Нету. Всю ты выжрал еще днем.
Скопин тяжело вздохнул.
– Это хорошо, что вестовой, – говорил Мирон, заправляя постель. – А то без работы ты совсем того… не человек, а тюлень.
– Иван Федорович, срочно вызывают, – сказал посыльный, однорукий унтер Прибылов, оставленный на службе ввиду усердия.
– Что там? – спросил Скопин, протирая глаза.
– Известно что, раз за вами послали, – встрял Мирон. – Убийство, не иначе.
– Оно, – кивнул унтер.
– Кого пришили? – вяло поинтересовался сыщик.
– Не знаю, вашбродь, – отозвался унтер. – Нам не докладывают. Беги, говорят, Прибылов, рука у тебе одна, а ногов – двое. Зови, говорят, Ивана Федорыча.
– А кто хоть говорит-то? Куда ехать?
– К нам, в Сущевскую часть. Куды ж еще, не в Кремль же!
– Понятно, – сказал Скопин. – Мирон, шинель подай и фуражку.
– Так вот они. – Бывший денщик уже протягивал форменное кепи и перекинутую через руку черную шинель с латунными судейскими пуговицами. – Может, повязку сменить, а? Прикипит ведь, потом с водой отдирать придется.
Скопин, не отвечая казаку, сел на крепкий дубовый табурет и вынул из кармана маленькую чёрную трубочку.
– Так кто тебя послал? – спросил он у вестового.
– Архипов. Захар Борисович. Он у нас всего-то месяца три. Из Петербурга.
– Питерский? – спросил Скопин.
– Нет, наш, московский. Из молодых, да ранних. Обучался в столице. Очень прыткий.
– Захар Архипов? Не знаю такого.
– Я же говорю – недавно к нам устроился, – ответил унтер.
– А ты, Прибылов, как? Со мной пойдешь или вернешься?
– Я, вашбродь, домой пойду. Моя смена закончилась. Если целковым одарите, так по дороге ещё и свечку за вас поставлю Николе-угоднику.
– В кабаке, что ли? – спросил Скопин, набивая трубку табаком из бисерного кисета.
– Уж где придётся, – кивнул унтер.
Скопин быстро шагал по темной спящей улице – Сущевская часть была недалеко, за баней. Газовые фонари горели тускло, в сыром воздухе висел плотный запах дров и угля. Время от времени взлаивали сторожевые собаки, но так, для порядка. Иван Федорович старался держаться досок, проложенных по краям улицы, чтобы не увязать в осенней грязи мостовой, но время от времени сбивался и, чертыхаясь, тер подошву о край доски, счищая комья земли. На краю площади, около Екатерининского института для благородных девиц, стояла полосатая будка. Из крыши будки торчала чугунная труба, обложенная кирпичом. Дымок от трубы поднимался вверх – значит, будочник не спал еще.
Скопин перешел площадь по краю и оказался на Селезнёвке. Тут тоже спали, было тихо, но фонари стояли чаще и светили ярче. Наконец, миновав баню, Скопин увидел каланчу Сущевской части и по подъездной дороге подошел к крыльцу.
Дверь была не заперта. Иван Федорович толкнул ее и чуть не столкнулся нос к носу с молодым человеком невысокого роста в темно-серой сюртучной тройке, но с офицерской выправкой, со светлыми волосами и усами щеточкой.
– Доброй ночи, – сказал Скопин, посторонившись, чтобы дать этому человеку выйти.
Но тот остановился в дверях, держа в руках потертый цилиндр.
– Вы Скопин? – спросил молодой человек.
– Так точно.
– Это я вас вызвал. Разрешите представиться: Архипов Захар Борисович. Следственный пристав. Прошу.
Он сделал шаг назад, впуская Скопина.
– Здесь жарковато, – сказал Иван Федорович, снимая фуражку и расстегивая шинель.
– Вероятно, – пожал плечами Архипов. – Я не замечаю.
Может быть, он действительно не замечал, насколько жарко натоплено в помещении, но вот самого Ивана Федоровича сумел рассмотреть быстро и подробно – как учили в Петербурге.
Скопин был выше него на два вершка, лицо имел помятое, со светло-серыми глазами, обведенными темными кругами от недосыпа и пьянства. Щеки его покрывала русая щетина. Все лицо, фигура и тихий голос были полны усталости. Кроме того, Скопин время от времени вдруг морщился, как будто окружающее не нравилось ему – Архипов не знал, что следователь был ранен, и рана эта побаливала. Но самое неприятное, что от этого Скопина разило перегаром!
Пока они молча шли по грязному, плохо освещенному коридору, Архипов досадовал, что придется передать дело такому вот субъекту, который, вероятно, просто подпишет протокол и уйдет домой или в кабак.
Скопин и сам бы, без провожатого, дошел до нужной комнаты – в Сущевской части он бывал много раз по службе. Да и молодой пристав не показался ему с первого взгляда: сухой, как прошлогодняя вобла, одетая в штатское. Скопин сам служил в армии, но в Туркестане не налегали на шагистику – было некогда.
Архипов открыл перед следователем дверь и пропустил вперед себя. Большая комната была хорошо освещена. Здесь стояло несколько столов, за которыми днем принимали посетителей или опрашивали задержанных. Между двумя зарешеченными окнами стоял большой шкаф с адресными книгами, сборниками предписаний и прочей справочной литературой, которую надо было держать под рукой. В углу – бак для кипятка, впрочем, теперь, в ночную пору, холодный.
В углу, на скамье, сидела девушка, закутанная в шерстяное казенное одеяло серого цвета, из-под которого торчало грязное по подолу коричневое домашнее платье. Девушка сидела, наклонив голову и обхватив себя руками.
Архипов положил на стол цилиндр и указал на девицу:
– Вот. Ее дворник привел из дома Перфильева. На улице подобрал. Думал, гулящая, ну, и отвел сюда, в часть. Мария Ильина Рожкова. Родилась в Тамбовской губернии. После смерти родителей приехала в Москву к дяде, Трегубову Михайлу Фомичу, мещанину. Утверждает, что сегодня вечером его дом был ограблен в отсутствие хозяина. Грабители вынесли много ценных вещей, поскольку дядя ее – коллекционер. Сам же Трегубов, вернувшись домой и обнаружив ограбление, обвинил во всем девушку и выгнал ее на улицу в одном платье.
– Это вы дали ей одеяло? – спросил Скопин, подходя поближе.
– Я.
– Но здесь и так хорошо натоплено.
– Она дрожит, – ответил Архипов. – Я подумал…
Он не закончил фразы. Скопин кивнул и сел рядом с девушкой.
– Значит, тебя зовут Маша? – спросил он, обращаясь к ней.
– Я послал за вами в порядке формальности, – сказал Архипов. – Считаю, что надо возбудить дело. Это по вашей части. Вы подпишете бумаги?
Скопин посмотрел на него и приложил палец к губам, а потом снова повернулся к девушке.
– Маша, посмотри-ка на меня.
Девушка подняла разбитое лицо с фиолетовыми синяками.
– Ох ты… – произнес Скопин участливо. – Это они тебя так?
Она кивнула.
– А за что? Ты хотела им помешать?
Она кивнула снова.
– Ну, посиди здесь, мы сейчас еще поговорим, – сказал Скопин, поднимаясь и делая знак Архипову, чтобы тот вышел с ним в коридор.
Притворив дверь, Скопин спросил:
– А вы уже выезжали на место преступления? И вообще, с чего вы решили, что девушка говорит правду? Разве не может быть такого, что она действительно обчистила своего дядю? И тот ее действительно выгнал?
Он снова поморщился из-за того, что рана в боку заныла.
Архипов, видя, что следователь явно пытается замять дело, напрягся.
– По закону я могу устроить обыск только после возбуждения дела. То есть с вашего согласия, Иван…
– Федорович, – подсказал Скопин.
– Иван Федорович, – повторил Архипов.
– Показания вы сняли?