Любовь не помнит зла

– А… Как же мне теперь? Куда мне? Ты… разведешься со мной, да?

– Выходит, разведусь. Нельзя мне перед хозяином быть посмешищем. Отец прав. Прости меня, Лесь.

Он дернулся было к ней, но на полпути опомнился, метнулся обратно, как от прокаженной, сжал голову руками, заскулил щенком. Леся видела, как замерла мутной каплей слеза на самом кончике его носа. Повисела немного и капнула на ковер. Потом еще одна повисла. Шмыгнув носом, Игорь отер щеки тыльной стороной ладоней, тряхнул головой, решительно встал с кровати. Распахнув дверки шкафа, начал выкидывать на кресло Лесину одежду – платья, джинсы, костюмы, туда же и шубка норковая полетела, еще не надеванная. Красивая, беленькая, с большим капюшоном. Вместе в магазине выбирали. Скользнув, шубка выпала из общей одежной кучи, упала ему под ноги вялым жалким комком. Игорь не заметил, наступил на нее ботинком. Потом обернулся к Лесе, развел руки в стороны, проговорил тихо:

– Ну вот и все вроде бы. Сейчас чемоданы принесу.

– Мне что, прямо сейчас надо уйти? Илька же спит…

– Нет. Куда ты пойдешь ночью? Все это завтра… А Ильку можешь оставить. Пока не устроишься. Мать отца уговорила его оставить. Они привыкли к нему.

– Нет. Он со мной пойдет. Он мой, а не ваш.

Бог знает откуда у нее в такой ситуации гордость взялась. Но произнесла Леся эту фразу определенно с гордостью. Игорь посмотрел удивленно, его губы снова задрожали, потом не выдержал, кинулся к ней, обхватил руками, прижал к себе. Сильные у него были руки. Привычно сильные. Она раньше думала, что и он тоже сильный, ее муж.

– Лесь… Давай хоть последнюю ночь… Вдвоем…

– Нет. Не будет никакой последней ночи. Иди, неси чемоданы. Мне собираться надо.

Игорь повиновался молча, от двери обернулся, произнес тихо:

– Прости… Не уберег я тебя.

Ранним утром Леся вместе с Илькой спустились вниз – гладко причесанная, бледная до синевы, наглухо застегнутая на все пуговицы длинного черного плаща. Игорь нес чемоданы, осторожно спускался за ней по ступенькам, весь будто сосредоточившись на этом занятии. Илька ничего не мог понять спросонья, жался к Лесиному боку испуганно. Вышла из кухни Татьяна Сергеевна – с черными полукружьями под глазами, следами горькой ночной бессонницы.

– Лесь… Давай я его хоть завтраком накормлю…

– Нет. Не надо. Спасибо.

Вслед за женой выглянул из кухни мрачный Алексей Иванович, глянул виновато и тут же отвел глаза. Пробурчал сердито:

– Тебе есть куда идти, Леся?

– Нет. Некуда.

– Тогда вот…

Он протянул ей какую-то бумажку, и Леся взяла ее автоматически, сунула в карман плаща.

– Там адрес… Я договорился, это съемная квартира, тебя там ждут. Я за месяц вперед заплачу, живи, пока не устроишься. А Ильку оставь. Он нам не мешает.

– Нет. Он поедет со мной.

– Ну что ж… Тогда с богом. Тебя отвезут. Не держи на нас зла, Леся. Никто не виноват, это жизнь такая. Надо ж ее как-то жить, мать твою…

Махнув рукой, он вздохнул тяжко, сильно провел рукой по плешивому затылку. Леся молчала, смотрела куда-то поверх его головы. Надо было сказать что-то, попрощаться по-человечески, но она не могла. Испугалась, что после первого же слова заплачет, потеряет последние силы, упадет на колени, будет ползать перед этими людьми, просить прощения. Нет, лучше уж так – повернуться молча и уйти. Действительно, не в прощении тут дело. Они бы простили. Они и без прощения все поняли. Только кто она им? Никто. Не перетянет она чашу весов. Куда ей с Командором тягаться?

В той съемной квартире они с Илькой прожили оплаченный Алексеем Ивановичем месяц. Развели их с Игорем в районном загсе быстро, за один день. Все по-деловому прошло, без слез. Тем более Игорь сильно торопился куда-то, все на часы поглядывал. Татьяна Сергеевна приходила потом, поддерживала ее, как могла. Только поддержка ее на Лесю никак не действовала. После ухода Татьяны Сергеевны она начинала тихо плакать. Хотелось, конечно, по-настоящему пореветь, навзрыд, но Ильку было жалко. Мальчишка все чувствовал, глядел на нее прозрачными понимающими глазами, ничего не просил, жался к плечу белобрысой головой.

Через месяц хозяйка квартирная позвонила, потребовала решительно – или съезжайте, или дальше платите. А куда им было съезжать? Пришлось тете Маше Яшиной звонить, многодетной маминой подруге, просить совета, как дальше жить. Тетя Маша заохала, запричитала в трубку поначалу, а потом собралась с мыслями, велела к ней приезжать. В двухкомнатную квартирку, где и без Леси с Илькой проживало восемь человек – тетя Маша с мужем, старенькая бабушка и пятеро детей от мала до велика. Старшему было двадцать, как Лесе, а младшему всего шесть, как Ильке. Даже спать на ночь на полу устроиться – и то проблема.

Но ничего, устраивались. Тетя Маша здорово ей тогда помогла, надоумила на курсы компьютерные пойти, где программам всяким операторским учили, и денег дала. Хорошие были курсы. Даже бумажку Лесе там выдали, удостоверяющую, что она теперь, Леся Хрусталева, не абы как попусту небо коптит, а является квалифицированным оператором персонального компьютера, всякие-разные учетные программы знает. Потом она на первую работу устроилась. И сразу от тети Маши ушла, поблагодарив ее сердечно за помощь. Квартиру однокомнатную сняла. Правда, позже с той съемной квартиры съехать пришлось – заработанных денег хватило впритык на ее оплату. Леся подешевле жилье нашла, на окраине города. Потом их много еще было, квартир этих. И все равно денег на то, чтобы за них платить, не хватало. Надо было комнату искать. Съемный угол. Так ее судьба в Риткину квартиру и привела.

– …Ну что, все еще дуешься? – прозвучал у нее за спиной Риткин голос.

Леся вздрогнула, улыбнулась: помяни Ритку в мыслях, она уж и тут как тут.

– Да делать мне больше нечего, – равнодушно отмахнулась она. – Сейчас все брошу и дуться на тебя начну.

– Ну вот и молодец. А с деньгами – это я так, погорячилась немного. На, возьми свои сто долларов. Нет, сама прикинь, да? Где в жизни справедливость? Я ее в гости пригласила, стол накрыла, а она мне – пустые хлопоты. А тебе – кучу мужиков.

– Да какую кучу, Ритка? Ерунда все это! Не верь.

– Да я и не верю. Откуда у тебя мужики возьмутся? Ты на себя в зеркало давно смотрела? Ходишь – лахудра лахудрой, не одета, не обута… Твоя подруженция могла бы и приодеть тебя с барского плеча! А то ходит тут, на нервы действует!

В прихожей на полуноте тренькнул дверной звонок, и Леся вздохнула облегченно: наконец-то! Явился племянничек. Только он так в дверь звонил – будто извинялся.

– Иди, открывай… Твой пришел. Мужик обещанный.

Ритка хохотнула коротко, уступая ей дорогу, потом вздохнула вслед – ишь, как помчалась… Потом постояла еще в коридоре, чутко прислушиваясь к диалогу в прихожей:

– Ты почему так долго, Илюш? Знаешь же, что я волнуюсь!

– Да к нам в школу тетки приходили из какого-то фонда! Пять моих рисунков с собой забрали, будто бы на выставку в Москву повезут.

– Ух ты! Здорово! А почему ты мне не позвонил? Я бы не дергалась.

– Да я, Лесь, телефон потерял.

– Как?! Где?

– Я и сам не знаю… Сунулся, а его в портфеле нет…

– Ох, горе ты мое рассеянное! Это же подарок был, дурья твоя башка! Татьяна Сергеевна старалась, покупала, а ты…

– Да я понимаю все. Но что теперь сделаешь?

– Ладно. Действительно, ничего не сделаешь. Да ладно, не расстраивайся! Жили без телефона, и еще проживем. Раздевайся, иди, мой руки. Сейчас ужинать будем.

Вздохнув, Ритка махнула рукой, на цыпочках пошла к себе в комнату. Ничего с этой жиличкой не сделаешь – глупая баба, она и есть глупая баба. Вместо того чтоб шею парню намылить, она его утешать взялась. Да если б ее сын вот так заявил, что телефон потерял! Да она бы… Одна только незадача – нету у нее сына. И даже племянника самого завалящего у нее тоже нет. Никто не подкинул…

И вовсе он не терял его, этот телефон. Старшеклассники отобрали. Рыжий Селиванов из 10 «Б» самолично сумку перетряхивал, а другие смотрели, улыбались довольно. Еще и подзатыльник потом дали. За что подзатыльник-то? Мало им, что ли, телефона? Стояли, смотрели, как Илья свое барахлишко обратно в сумку складывает, втянув голову в плечи. Не драться же с ними, в самом деле. Он один, а их много. Потом, правда, пацаны из класса подошли, сочувствие проявили. Только что толку от их сочувствия, если каждый сам за себя? Вон, у Кольки отец в прокуратуре работает – его не трогают. А у Артема старший брат есть. Сначала они к Артему привязывались, а потом брат пришел, поговорил с ними, и отстали. А у него ни отца, ни брата – одна только тетка. А ей самой защита требуется. Нельзя, чтоб она узнала про Селиванова и его компанию. Расстроится, плакать будет. Уткнется ночью в подушку и будет сопеть. А когда она плакать начинает, Илье совсем невмоготу становится. Насобачилась уже по ночам плакать, думает, он не слышит! Глупая. Того не понимает, что он давно уже ее сопение сердцем во сне чует и просыпается сразу, только виду не подает. Потому что нельзя. Потому что нет у него права ее жалеть. Вот станет взрослым мужиком, тогда уж… Тогда уж никто их с теткой не обидит! А кто обидит, и трех дней не проживет…

Илья вздохнул тяжко, поежился на декабрьском ветру. И сам усмехнулся своим мыслям: надо же, какая ерунда в голову пришла! Трех дней не проживет, главное… Это оттого, наверное, что он на старшеклассников озлобился. Да разве можно на них по большому счету обиду держать? Они ж по ошибке думают, что если раньше родились и выше его ростом вымахали, то, значит, и сильнее. Глупости все это. Сила вовсе не в силе, сила в другом. Она внутри человека живет, а не снаружи. А эти… Они ж не понимают. Чего с них возьмешь? Пусть считают себя крутыми и сильными. Вон, стоят у школьного крыльца, гогочут, рыжие патлы Селиванова издалека огнем так и горят. Надо переждать здесь, за углом, потоптаться в снегу. Звонок прозвенит, они на первый урок уйдут. А денег, которые они вчера затребовали, у него все равно нет. Хоть они и ждут. Знают же, сволочи, что химичка Светлана Петровна собирает на ремонт своего кабинета, и ждут.

– Эй, парень, где тут ближайшая аптека? Не знаешь? – вывел его из задумчивости хрипловатый мужской голос.

Илья вздрогнул, завертел удивленно головой, пытаясь обнаружить, откуда идет голос, поскольку рядом ни одной живой души не было. Потом понял – спрашивали из приоткрытого окошка машины, остановившейся на выезде меж двумя домами-высотками.

И правда, где ж тут аптека? Нахмурив лоб, Илья завертел старательно головой, словно помогая себе вспомнить местонахождение ближайшей аптеки, но ничего путного память не выдавала, и он виновато пожал плечами. Тем временем дверь машины открылась, и высокий молодой мужик в длинном черном пальто выскочил на утоптанную дорогу, улыбнулся ему белозубо и весело.

– Хотел чего-нибудь от похмелья купить, и аптеки не вижу, блин… – зачем-то пояснил ему мужик, потерев лоб ладонью. – Что у вас за район такой, что аптек нигде нет?

– Я не знаю… – виновато откликнулся Илья. – А вы жвачку попробуйте. Хотите? У меня есть. Мятная.

– Давай, – шагнул к нему мужик. – А то от меня несет, как от пивной бочки. Только до первого гаишника доехать.

Илья торопливо порылся в кармане куртки, с готовностью протянул незнакомцу початый пакетик с белыми подушечками мятной жвачки. Мужик протянул руку, ковырнул сразу две подушечки, небрежно кинул в рот.

– А ты чего здесь мерзнешь? Ждешь, что ль, кого?

– Не-а. Я не мерзну. Я в школу иду. Жду, когда звонок дадут.

– Не понял?.. А зачем его ждать-то? Опоздаешь же!

– Так я и хочу опоздать… Там пацаны из 10 «Б» меня у крыльца поджидают…

– Наезжают, что ли?

– Ага. Наезжают. Думают, у меня деньги есть.

– А они у тебя есть?

– Не-а…

– Что ж, понятные дела… Много их, пацанов-то?

– Много. Пятеро.

– Ни фига себе! Так ты бы отцу пожаловался. Или западло считаешь?

– Конечно, западло! Да и нет у меня отца… У меня тетка только.

– Ни фига себе! Ну, что с тобой делать… Пошли, что ли?

– Куда?

– На разборки, куда! Пошли, пока звонок не дали! Ну? Чего стоишь? Перетрухал совсем? Не боись, сейчас разберемся с твоими пацанами… Вон там, что ли, твоя школа?

Слегка подтолкнув Илью за плечо, мужик решительно направился к школьному крыльцу. Илья потрусил за ним, так и не осознав перемены в своей судьбе. Если б он знал тогда, какая это будет перемена…

А на разборки они таки опоздали. Пока шли к школе, звонок вдарил свою бодрую музыку по полной программе, и рыжая голова Селиванова мелькнула огнем уже в дверях.

– Блин, не успели… – разочарованно протянул мужик.

– Да ладно! Ничего. Я сам разберусь как-нибудь, – попытался успокоить его Илья, пятясь к школьным дверям. – Вы идите! Спасибо вам!

Развернувшись, Илья с ходу ткнулся в химичку, чуть не сшибив ее с ног. Она отступила, потом возопила возмущенно:

– Быстров! Это что такое?

– Ой, простите… Простите, Светлана Петровна! Я нечаянно…

– А кто это с тобой, Быстров? – заинтересованно уставилась химичка на мужика, сердито-кокетливо приподняв свою строгую учительскую бровь.

– Да нет… Это никто… Это не со мной…

– Ну как же – не с тобой? Я же видела, что вы вместе шли. Вы кем ему приходитесь, мужчина? Вы родственник?

– Я… Да, я родственник! А что такое? – весело отозвался мужик.

– Ну, наконец-то! Хоть один родственник у Быстрова объявился! А то как родительское собрание, так никто не приходит… Прямо беспризорный ребенок какой-то.

– Я не беспризорный. У меня тетка есть. Только она на собрания ходить не может, у нее график неудобный.

– Иди в класс, Быстров… Мы тут без тебя разберемся, – сухо повернулась к нему Светлана Петровна.

– Так я…

– Иди, иди, – весело поддержал его незнакомец, махнув рукой. – Ничего, мы и впрямь без тебя разберемся.

Уже от дверей школы Илья обернулся, сделал ему умоляющее лицо, а незнакомец кивнул едва заметно – не беспокойся, мол, все путем. И тут же выставил перед лицом руку лопатой, что означало – не выдам, не беспокойся. Понимающий оказался мужик. Не хлипкий какой жалобщик. Такой точно полученную информацию про «наезд» химичке не выдаст.

– Понимаете ли, в чем дело… Мы собираем с родителей по две тысячи на ремонт кабинета химии, и мне хотелось бы…

Ну, кому до чего, а химичке лишь бы свою жалобную песню спеть! Илья вздохнул, толкнул школьную дверь. Сейчас она бедного мужика обездолит на две тысячи. А сам виноват, нечего было в благодетели записываться. И вообще, странный какой-то мужик. С виду крутой, и тачка у него дорогая, а жвачку попросил, как обыкновенный дядька-прохожий. И пальто длинное на нем сидит нелепо, как с чужого плеча. Кажется, что оно ему жить мешает. И зачем напялил, если мешает?

Андрей не спеша вернулся к машине, потоптался, отряхивая снег с ботинок, нырнул в ее теплое нутро. Хороший пацан. Жаль, помочь ему не удалось. Ничего, сам справится, с кем не бывает. Все через это проходят, и он такие «наезды» в школе терпел. Ничего, не умер. Тоже, между прочим, без отца рос.

Зато прогулка по морозцу пришлась ему, кажется, кстати. В голове явно посвежело, будто волна похмелья отхлынула. Зря они вчера так сильно перебрали. Анька теперь целую неделю верещать будет, что дома не ночевал. И тещенька ее поддержит, будет губы поджимать ниточкой, изображая оскорбленное достоинство. А все Кирюха со своими звонками на мобильный – зазнался, зазнался… Достал! Ничего он не зазнался. Он и сам давно хотел посидеть, чтоб как раньше, чтоб душа нараспашку. Чтоб на столе запотевшая бутылка стояла, а на закуску – вареная картошка с огурцом. Хорошо они раньше с ребятами сидели! Не злоупотребляли, нет. Так, собирались с зарплаты в охотку, вроде как пивка попить, а потом и до водки дело доходило, и до картошечки. Кирюха один живет, у него и собирались. Благо что у него бабы в женах не держатся, не устраивает он их чем-то. А может, наоборот, не благо. Может, это горе Кирюхино. Он вообще-то нормальный мужик, со своей собственной жизненной философией. Все хочет, чтоб его бабы за просто так любили. То есть за прекрасные душевные качества. Вчера тоже на эту тему спорить взялись, да чуть не разругались в пух и прах. И впрямь – что за романтика в их солидном уже мужицком возрасте? Бабе – ей же гнездо семейное подавай, да стабильность, да зарплату в клюве. А душевные всякие качества ей вообще по фигу, если уж по большому счету. Вот как его Аньке, например.

Лихо вывернув на большую дорогу, Андрей ловко вписался в промежуток между застывшим на светофоре джипом и раздолбанной желтой маршруткой, успел даже закурить до зеленого сигнала. Снова подумалось мельком: надо было все-таки помочь тому пацану. В последнее время он заметил, его часто тянуло кому-нибудь помочь. Вчера, когда на рынке продукты для пьянки с Кирюхой брал, к бабке какой-то ни с того ни с сего привязался. Очень уж она ему в глаза бросилась, эта бабка. Стоит, и яблоко гладит, как котенка. Яблоко в ее сухонькой ладошке большое, зеленое, гладкое. Потом положила его на лоток и стоит рядом, словно к месту пришитая, не может от этого яблока взгляд оторвать. То ли умиляется на него, то ли вожделеет. Знакомая ситуация, между прочим… Он в детстве так же на рынок ходил, помнится, всякие вкусности глазами поесть. В общем, достала его эта бабка до самой печенки. Подошел втихаря, сунул ей в руку пятитысячные купюры, еще и оглянулся – не заметил бы кто. А она уставилась на него так, будто он ей не деньги, а бомбу тайком сунул. Нет, не возмущенно, а скорее – с испугом и благодарностью. Интеллигентная, видать, бабка попалась. Ничего не сказала, только губы у нее задрожали, то ли плакать собралась, то ли отказываться. Он засмущался, отошел от нее побыстрее. Потом уже, когда с рынка выходил, бутылками да закуской по самое горло упакованный, увидел, как она свои котомки к выходу волочет. Шустро, не догнать! Из одной котомки рыбий хвост да зелень всякая торчат, а из другой – прозрачный пакет с яблоками. С теми самыми, гладкими да зелеными. Здорово, конечно. Только он почему-то удовольствия от собственного благородного порыва все равно не прочувствовал. Действительно, откуда ему взяться, удовольствию? Деньги-то не его, отцовские деньги-то.

Ну да, есть они у него теперь, эти деньги. Много. Навалом просто. И отец у него теперь есть. Воскрес из героически погибших. Так мать ему с детства говорила, что он героически погиб. В милиции, говорила, работал, и будто скосила его в одночасье сволочная бандитская пуля. Он, дурак, верил. Гордился даже. Виделся ему отец в образе капитана Жеглова, ни больше ни меньше. А потом оказалось, что к образу этому киношному отец никакого отношения вовсе не имеет. Можно сказать, и рядом не стоял. Совсем другим оказался отец. Взял и воскрес из небытия, взболтал всмятку налаженную жизнь…

А что, неплохая у него до этого жизнь была, между прочим. Его вполне устраивала. Жили они с матерью хоть и бедно, но дружно. Мать медсестрой в больнице работала, там и его прикармливала казенными больничными харчами. Любила она его, хоть и не баловала. Наставляла все время: ты сам, сам должен в жизни пробиться. Хотела даже в институте выучить, но он характер проявил, наотрез отказался. Не лежала душа к учебе – пять лет волынку тянуть, чтобы потом в конторе паршивой у батареи задницу греть да копейки до зарплаты считать! Кирюха вон, к примеру, после школы в институт поступил, и дальше что? Окончил, а потом, как и он, в автослесари подался. От судьбы, говорят, не уйдешь. Кесарю, говорят, кесарево, а слесарю – автослесарево. Хорошая специальность, в любые времена кусок хлеба даст. Мать, когда первую зарплату от него в руки получила, расплакалась, а он ей и опомниться толком не дал – в магазин повел. Новое платье покупать. Как сейчас он помнит это платье – цветастое, с широким ремнем, с белым кружевным воротником. Красавица мать у него была! А уж добрая какая! Даже с Анькой сразу общий язык нашла, сумела к ее скандальному характеру пристроиться. Трудно ей было, а сумела. Хотя, может, и зря. Может, и стоило тогда Аньку прищучить, дуру нахальную.

Жену себе, а для матери невестку, Андрей из армии привез. Так получилось. Бегал в самоволку на танцы в ближайшую деревню, там и подженился. Надо сказать, деревня та сибирская совсем из отсталых была. В смысле нравов. Прошелся вечерком с девушкой по улице – уже и жених. Хотя ему и не до нравов деревенских было. Здоровый юношеский гормон свои пляски выплясывал, и плевать Андрею было на эти нравы и на суровую солдатскую службу вместе с ее ранними отбоями-подъемами. Организм воздержания не хотел принимать, и все тут. Вот и выхватил из толпы на деревенских танцах ту девку, которая первой под руку попалась. Аньку то есть. А та, дура, и пошла! Он и не разглядел ее толком. Ну, справная. Стать крестьянская, крепкая, ширококостная. Грудь колесом. Волосы простые русые, лицо круглое, румяное, как вынутая из печи шаньга со сметаной. Веснушки по носу рассыпаны. Девка как девка, молоком и травой пахнет. Чего еще для солдатского короткого счастья надобно? Она, между прочим, сама его тогда на сеновал потащила, долго уговаривать не пришлось. Там их и застала поутру мать Анькина – спящими в обнимку. Тепленькими еще. Сразу и вопрос ребром поставила: женись, раз девку мою оприходовал. Женись, и все тут! А иначе, заявила, к начальству твоему военному пойду, по судам затаскаю. Женись, или полетит твоя дурья башка под трибунал. Он с первого перепугу отбрыкаться хотел, а потом взял да и согласился. Даже смешно стало – и в самом деле, чего бояться-то? Все равно ж когда-то жениться надо. Анька так Анька. Тем более у них все неплохо ночью сладилось, там, на сеновале.

Мама, когда Аньку первый раз увидела, сразу лицом поникла, конечно. И вообще, как-то потерялась. Может, потому и ляпнула что-то не так. У Аньки внутри тоже природное деревенское хамство не задержалось, выплеснулось наружу громким голосом. В общем, разругались вдрызг в первый же вечер совместной жизни. Анька уснула довольная, а мама, Андрей слышал, ворочалась на своем диване всю ночь, вздыхала тяжело. Утром же произошло бурное примирение с обоюдным лобызанием и произнесенными в унисон просьбами о прощении. Так и стали жить – более-менее сносно. Мама взрывной невесткин характер сразу приняла к сведению, посчитала его за предмет устоявшийся и перевоспитанию неподдающийся. Но в то же время и не сказать, чтоб она Аньке так уж во всем потакала, вовсе нет. Каким-то причудливым способом удавалось ей лавировать от уступчивости к хитрости, от хитрости к редкому, но очень обидному для навязчиво общительной Аньки равнодушному молчанию, да прибавить к этому мамину природную смешливость и легкий нрав – вот вам и основа для мирного и вполне дружественного сосуществования двух разных женщин в двухкомнатной малометражке. Хотя, наверное, трудно так жить, все время лавируя вокруг бомбы взрывного хамства, заложенного в Анькин характер. Никто ж такого подвига не видит и не ценит, обычно принимают как должное. Вот и он не видел и не ценил, пока мать была жива…

Заболела она как-то вдруг. А может, это для них – вдруг. Скрывала, наверное. Враз осунулась, почернела лицом, тихо лежала на своем диване, уставившись в телевизор. Когда он подсаживался, улыбалась грустно, все его по голове погладить норовила, как маленького. А однажды произнесла тихо: «Помираю я, сынок. Рак у меня обнаружили, в последней неизлечимой стадии». Он не поверил, конечно, тормошить ее начал, выспрашивать, что да как. И Анька из кухни пришла, прилепилась с другого боку, тут же поплакать настроилась. Он на нее глазами вызверился – не смей! А мама за Аньку заступилась: пусть, мол, поплачет, не мешай нам. И сама заплакала, уткнувшись лицом в горячее Анькино плечо. Так он и сидел истуканом, глядел молча, как его женщины рыдают. И сделать ничего не мог. А что тут сделаешь? Были бы свои слезы в организме, он бы присоединился. Не было у него слез. Боль была сухая от бессилия и злая, а слез не было.

Тот роковой вечер он и сейчас может воспроизвести по минутам – в точности помнит, как все было. Как с работы пришел, как сразу, не поев и не умывшись, присел к матери на диван, глянул ей в лицо осторожно. А она будто и не заметила его присутствия – от экрана телевизора взгляда не могла оторвать. А потом вдруг протянула к телевизору иссохшую ладонь с дрожащими пальцами, проговорила тихо:

– Надо же… Какой он красивый к возрасту стал…

– Кто – он, мама?

– Он? Да вот же, в телевизоре. Посмотри, Андрюша, это твой отец…

Его обожгло от страха. Подумал: все, больной бред у матери начинается. Заговаривается уже. Плохо дело.

А она глянула на него строго и вполне осмысленно, проговорила требовательно:

– Да посмотри, посмотри же! Видишь того седого мужчину? Того, что с краю сидит? Он и есть твой отец, Андрюша. Надо же, в какие большие начальники вышел. По телевизору показывают… Что там внизу написано, посмотри? Когда его крупным планом берут, там, внизу, сразу надпись идет… Погоди, сейчас она снова будет… Я совсем слепая стала, не разберу.