Письма из-под виселицы

– Кэтти, в твоей жизни ещё будет не один май.

Она улыбнулась и начала заплетать косу.

– Я могу оставить тебя одну?

– Только не присылайте ко мне её! Я ей не нравлюсь!

Я кивнул и вышел из её палаты. Подошёл к посту и вернул неиспользованный шприц Инне.

– Ну ты волшебник, – подмигнула мне Инна. – Перекур?

Кэтти попала в лечебницу в двадцать лет – на пике своей молодости. Она была более переменчива в настроениях, когда я перевёлся сюда месяц назад. Сейчас же симптомы её болезни были умеренными. Если бы она находилась в своей естественной среде, то её перепады эмоциональности случались бы ещё реже. Она более склонна к хорошим возвышенным настроениям, истерики с ней случаются не особо часто.

Диагноз ей поставили в пятнадцать, когда на уроке химии по непонятной причине она швырнула колбу с раствором в стену и ударила по лицу подбежавшую к ней учительницу. А дальше: нервный срыв, отца к директору, разговор со школьным психологом и выявление первых симптомов биполярного расстройства.

Мать Катерины умерла от рака, когда девочке было тринадцать. Её истерики и срывы в течение года после потери списывали на раннюю утрату дорогого и очень близкого человека, никто не предполагал, что это первые симптомы психического расстройства.

Отец начал пить и не уделял должного внимания дочери, а она нуждалась в заботе и поддержке как никогда.

С пятнадцати лет Катерину поставили на учёт к психологу, а после и вовсе перевели к психиатру, когда её поведение стало неконтролируемым.

Отец спился и умер, когда Кэтти исполнилось двадцать.

Через месяц она попала в психиатрическую лечебницу, потому что смерть отца вызвала у неё другие эмоции, которые проявлялись не слезами и горем, а истерическим смехом. Первый год в лечебнице её пичкали психотропными. Как молодому сознанию прийти в порядок, если его пошатнувшееся положение только усугубляли, а не пытались вылечить? Второй год лечения Катерина провела в камере-одиночке, как особо буйная и нервозная пациентка. И опять-таки вопрос: как ей в одиночку справляться с переполнявшими её эмоциями, да ещё и запертой в четырёх стенах? Её крики о помощи ударялись о глухую стену. Она звала, но к ней никто не приходил. На третий год она замолкла. И её стали выводить за пределы одиночной камеры. Она искренне радовалась всему: солнцу, дождю, снегу, ветру, цветам и даже другим пациентам. Её перевели в палату в общем коридоре.

Катерина не затаила обиду и всё равно отдавала предпочтение положительным эмоциям, чаще бывая слишком счастливой, чем слишком несчастной. Есть ли хотя бы мизерный шанс, что её душа вылечится от недуга, и Кэтти сможет вернуться к обычной жизни? Я считаю, что есть, если к ней обращаться как к обычному человеку, считаясь с каждой её эмоцией.

Когда я докуривал, ко мне подошла Алевтина. Она уже была переодета и собиралась домой, её смена подошла к концу.

– Это письмо действительно предназначалось не мне, – я заговорил первый, выбросив окурок в урну. – Случайно захватил его из коробки в подвале, когда сортировал их.

– Ладно, – безучастно сказала Алевтина.

– У тебя завтра ночное дежурство? – перевёл тему разговора я.

– Да, – в таком же духе отвечала она.

– Ты хочешь ещё о чём-то поговорить?

– Нет.

Я притянул её к себе.

– Я уважаю тебя. И себя. Ты у меня одна.

– Я знаю. Прости мне мою вспыльчивость, – вздохнула Алевтина.

– Спасибо за халат, – я поцеловал её в макушку.

– А толку, что я его стирала! – усмехнулась она. – Оторванный кусок я не нашла в кармане, чтобы пришить.

Алевтина уехала домой, а я вернулся в здание. Подошёл к посту и поинтересовался у Инны:

– Всё спокойно?

– Как всегда, когда здесь ты.

– Инн, а где хранятся дела прошлых пациентов? – как бы невзначай спросил я.

– Ты хочешь узнать о ком-то конкретном или просто изучить все? – вопросом на вопрос ответила Инна.

– И то и другое, – не соврал я.

– Все дела – как старых, так и текущих – находятся в хранилище возле подвала. Электронной базы, как знаешь, у нас нет. Ключ есть от хранилища?

– Есть. Не знал, что там и дела старых пациентов тоже.

– А ты ещё раз нахами Калусовскому, так он и туда тебя отправит сортировать дела по алфавиту, – рассмеялась Инна.

Я ответил ей улыбкой и направился к хранилищу:

– Если что-то выйдет из-под контроля, ты знаешь, где меня найти.

Папки с личными делами находились в таком же беспорядке, как и коробки с вещами пациентов. Сначала руки потянулись отсортировать их по алфавиту, и я сам рассмеялся этому порыву, потом принялся искать дела всех Виолетт, но мои попытки не увенчались успехом. После я стал пересматривать дела всех пациенток, чьи фамилии начинались на «К», но и это не дало ожидаемого результата. Напоследок я просто перебрал все оставшиеся дела, но среди них не было никаких Виолетт и никаких Вайлет. И даже с именем на «В» оказалась только Виктория, которая умерла девять лет назад, а фамилия её была на «Т».

Я протяжно выдохнул. Дальнейшие поиски не имели смысла – у меня не было иной информации, касающейся моей «подруги по переписке». Расспрашивать о ней у персонала я не собирался, решил прочитать её письма – может быть, там найду какие-нибудь зацепки.

Убедившись, что мои пациенты в порядке, до ночного обхода я уединился у себя в кабинете с первым письмом в руках, попивая кофе, чтобы не уснуть. Это письмо оказалось значительно длиннее предыдущего, и в нём я получил кое-какие ответы. Однако и вопросов тоже прибавилось.

«Наконец-то ты нашёл время для меня.

Мой любимый папочка слегка расстроился, что его маленькая принцесса совершила попытку суицида, и запер её в своей башне на ключ. Принцесса – это я. Башня – папина клиника. Не удивляйся, что я так спокойно говорю о суициде. Ведь это прочтёшь только ты.

Я попыталась расстаться со своей жизнью в одну из апрельских пятниц. А через неделю отец уговорил матушку поместить меня к себе под крылышко, якобы там я буду под присмотром. Мать согласилась не сразу, однако отец умеет уговаривать.

Меня поселили в самые лучшие апартаменты с видом на больничный парк. А сегодня мой первый день здесь.

Моя жизнь перевернулась с ног на голову в прямом и переносном смысле: прошлый май стал моей точкой невозврата. Я отчаянно хотела исполнять свои самые безумные желания. И мне потакали: я поздний, единственный и долгожданный ребёнок своих чрезмерно заботливых родителей. Я не отрицаю, что избалована ими до чёртиков.

Взбрело мне в голову прыгнуть с парашютом. И чем бы ребёнок ни тешился… В прошлом мае мне было семнадцать, я была ребёнком. А уже в этом мае ощущаю себя на все сорок. Я прыгнула. И неудачно приземлилась. Теперь я в инвалидном кресле и не чувствую ног.

Ты решишь, что эгоистично с моей стороны винить в случившемся отца и мать, верно? Знаю, решишь. Но себя винить я уже устала. А ведь в их силах было запретить, высечь, не потакать капризам, наказать! Я бы так и сделала в свои сорок, но не в свои семнадцать…

Кстати, можешь не искать сведений обо мне в лечебнице: я там не числилась. Папочка надеялся наказать меня пребыванием среди настоящих психов, а после замять всё, как будто ничего и не было. А я собираюсь его удивить, но сначала прожить свой любимый май и навсегда сохранить его в своём сердце.

Я обдумывала много способов уйти из жизни. В один из апрельских четвергов я решила повеситься, а на следующий день воплотила желаемое в реальность. Недовоплотила. Выпала из кресла и не успела накинуть на шею петлю. Пыталась довершить начатое, но домой вернулась матушка и застала меня, когда мне почти удалось дотянуться до петли.

Крики. Слёзы. Причитания.

Отец, и мой личный психиатр в одном лице, пытался разговорить меня своими вопросами, беседуя, как со своей пациенткой, а не как с родной любимой дочерью. Конечно же, я не горела желанием выворачивать свою душу наизнанку перед ним. Да и, честно призна́юсь, как психиатр он так себе, не его это. Он не лечит души больных, а ещё больше калечит их.

Он растерялся, когда в лечении нуждалась его дочь, он никогда не думал, что безумие может когда-нибудь коснуться его семьи.

Если ты не знаешь, то неудавшиеся суицидники автоматически переходят в ранг психов. Да, я душевнобольная. И ты представить себе не можешь, насколько покоцана моя душа!

По десятибалльной шкале моя боль – это шкала. Возможно, попадись мне более квалифицированный психиатр, который поверил бы, что мне действительно нужна помощь, я бы выкарабкалась… И пережила бы следующий апрель, чтобы насладиться ещё одним маем.

Мне уже пора. Поговорим завтра.

Целую. Твоя Вайлет.

С любовью из мая. 1».

К концу письма я тяжело выдохнул, как будто всё письмо и не дышал вовсе. Проникся строчками, увидел образ этой девушки, можно сказать, познакомился с её душой. Я взглянул на часы: время ночного обхода. К Вайлет и её душе вернусь позже. Допил остывший кофе, спрятал все конверты в первый ящик стола и вышел из кабинета.

Из палаты Таи вышла Инна.

– По тебе можно часы сверять.

– Не спит?

– Рисует, – улыбнулась она.

– Остальные в порядке?

– Сегодня все спокойные. Даже двадцать пятая утихомирилась.

– Славно.

– Нашёл, что искал?

– И да, и нет.

Инна погладила меня по плечу и ушла к посту. А я зашёл в палату №13, пропустив восьмую.

Тая, как и всегда, сидела на подоконнике. Но сегодня не в той позе, в которой я застал её прошлой ночью: сегодня она поджала под себя коленки, склонившись над листом бумаги, и что-то вырисовывала подушечками пальцев. Рядом стояла палитра с гуашью и стакан с водой.

– Доброй ночи, Тая, – я стоял с приоткрытой дверью, ожидая её одобрения, чтобы войти.

Она кивнула, и я подошёл к ней ближе:

– Что рисуешь?

Она замерла и подняла на меня глаза.

– Лето… – тихо ответила Тая и продолжила рисовать.

Первого июня ровно шесть лет назад девочку перевели в лечебницу. Калусовскому пришлось пойти на уступки, чтобы поместить несовершеннолетнюю девочку вместе со взрослыми пациентами. Все надежды на то, что для неё удастся найти приёмную семью, иссякли: самый ходовой возраст усыновления – до четырёх лет, а тогда Тае уже было почти семь. Да и деток-аутистов редко берут в семьи, а если берут, то чаще потом возвращают в лечебницы.

Тае даже не посчастливилось почувствовать на себе семейный уют, любовь и заботу родителей хотя бы на некоторое время. В детском доме, в который она была определена после роддома, к ней относились по-доброму и заботились о ней, как умели. Тая очень болезненно отреагировала на перемены вокруг себя, замкнулась после перевода в лечебницу, всё чаще не спала ночами, притаившись на подоконнике и уставившись в небо.

Её силой пытались уложить спать по ночам, что приводило к истерикам и слезам. Когда в её мир заходили и пытались вывести её на свежий воздух – тоже силой, она реагировала резко и вспыльчиво: могла долго плакать, забившись под кровать, или укусить медсестру за руку.

Только Инна с самого начала пребывания Таи здесь смогла найти подход к ней: она считала девочку особенной и принимала со всеми капризами и странностями, не укладывала её спать силой, оставляла свет в палате включённым, приносила бумагу и краски и разговаривала с ней, не надеясь на ответы. Тая никогда не отталкивала Инну, а иногда даже улыбалась ей и позволяла себя обнять. Но только мне Тая дарила свои рисунки.

Она редко говорила и ещё реже покидала свой подоконник. И никогда не шла на контакт с другими пациентами, когда её выводили на общие прогулки.

О её родной матери в лечебнице не было информации. Сама Тая её даже не помнила и не понимала, что значит слово «мама». Когда его произносили при ней, она никак не реагировала, как будто это было иностранное слово, значение которого ей неинтересно.

Девочка реагировала на своё имя, но только в одной форме: все уменьшительно-ласкательные формы она игнорировала.

Тая протянула мне рисунок и обхватила своё левое запястье, испачкав его жёлто-красными красками.

– Это лето? – улыбнулся я, рассматривая рисунок.

– Это весна, – она показала на красные тона.

Я кивнул. В её рисунке лето перемешивалось с весной. Сегодня первое июня. Быть может, именно это сейчас происходило с природой?

– Тебе нужно умыться, – я коснулся её щеки́, вытирая краску.

– Инна придёт, – ответила Тая.

Я понял, что мне пора оставить её наедине со звёздами, которыми она уже была увлечена. Обернулся около двери: издалека она казалась мальчиком, я иногда сравнивал её с Маленьким Принцем Экзюпери в том образе, в котором он представлялся мне. Коротко подстриженные пшеничного цвета локоны Таи всегда были взъерошены: она сама причёсывала их, никому не позволяла трогать голову. Это был жест недоверия: замкнутые люди никогда не позволяют прикоснуться к своим волосам. Я тоже не доверял никому.

Я подошёл к палате №8 и прислушался: София спала.

Это было странно и непривычно, если вспомнить наше знакомство с ней.

– Сволочь! – София зарядила мне звонкую пощёчину, как только я переступил порог её палаты.

– Доброй ночи, София, – я всё равно выражал спокойствие как внутренне, так и внешне.

Меня было сложно удивить: уже давно «варился» в мире психиатрии.

Вторая пощёчина обрушилась на ту же щеку.

– Приятно познакомиться. Меня зовут Арсений, я твой доктор, – растёр вспыхнувшую щеку и натянуто улыбнулся.

– Катись ты к чёрту! Видеть тебя не желаю! – София присела на край кровати и закрыла лицо ладонями. Её грудь то поднималась взволнованно вверх, то вовсе замирала, как будто её хозяйка забывала дышать.

Я присел рядом с ней.

– По какой причине я впал в немилость, не успев ничего сделать?

– Я всех мужчин ненавижу! Вам от нас, женщин, нужен только секс. Вы не обращаете внимания на наши души.

– Очень удивлю тебя, но именно твоей душой я заинтересован, – уверил её я, закрепив слова искренней улыбкой.

– И ты не хочешь сейчас же воспользоваться моим телом? – Она убрала ладони от лица и посмотрела на меня, прищурившись. Дыхание её замерло. Она провела языком по губам, продолжая наблюдать за моей реакцией.

– Не хочу.

Она резко прильнула влажными губами к моим. Даже я, имевший за своими плечами богатый опыт общения с душевнобольными, был застигнут врасплох, что случалось крайне редко в моей практике. Я не отпрянул, но и не ответил на её поцелуй. Она отстранилась.

– Верю, – фыркнула в ответ София. – Доброй ночи.

Неделю она убеждалась в искренности моих слов и чистоте намерений. И когда София поняла, что я не желаю воспользоваться её телом, а меня интересует только её душа, открыла мне её, радуясь, что кому-то она была интересна. Хоть она и находилась в лечебнице с диагнозом «истерическое расстройство личности», мне было легко с ней: она не ставила преград в нашем общении, можно сказать, помогала мне помочь себе.

Уже вторую ночь она мирно спала – и это было достижением. Когда я только перевёлся, София страдала бессонницей, сокрушая по ночам свою палату: она била вазы с цветами, швыряя ими в медсестёр, а санитаров мужского пола вовсе не подпускала к себе. У неё часто случались срывы, и даже я был вынужден согласиться, что нужны были крайние меры, чтобы пресечь их. Но, на самом деле, этих срывов легко можно избежать, если позволить Софии делать то, что ей нравится.

Она любила играть на рояле, который стоял в общей комнате. Она любила, когда её игру слушали. Я добился того, чтобы ей позволили играть, хоть и принял на себя слишком много для новичка. Но главное, что мне удалось свести истерические срывы Софии почти на нет. Теперь истерики у неё случались редко.

В палате №17 меня ждал Плотон. Он не спал.

– Доброй ночи, Плотон, – я сжал в кулаке флакон со снотворным.

– До-о-ок… – простонал он в ответ. – Какая же ночь до-о-обрая, если мне так бо-о-ольно?

– Я принёс тебе лекарство.

– Дайте мне его, скорее…

Я протянул ему таблетку и стакан воды. Он проглотил её, как всегда, не запивая.

– Спасибо-о-о!

Я тяжело вздохнул.

Пусть Инна и считала, что я поступаю правильно, сам себя в этом я убедить не мог. Меня предупредили, что Плотон страдает бессонницей, когда я первый раз переступил порог его палаты. Он не считался буйным пациентом, но на него смотреть больно. В него вливали снотворное через капельницы силой. Он весь высох. Похудел. Осунулся. В свои тридцать пять выглядел старше Филиппа, которому было шестьдесят шесть.

И я пошёл на крайние меры: соврал. Предложил Плотону лекарство от мучившей его боли. И это лекарство он принимал только из моих рук. Его физическое состояние улучшилось, и он смог иногда разговаривать со мной о своих душевных терзаниях.

Я вышел из его палаты и направился к выходу. Там меня уже поджидала Инна, прикуривая сигарету. Я тоже закурил.

– Спит? – выдохнула дым она.

Я кивнул.

– И ты бы поспал. Они сегодня спокойные.

– После Авраама. Что он сегодня?

– Цитировал «Новый Завет». Слава богу, не дырявил ладони и не искал крест. По мне, он самый странный тут…

– Читала «Алису в стране чудес»?

– Фильм смотрела.

– Все мы странные, – подмигнул ей, выбрасывая окурок, и вернулся в здание.

В палате №20 сегодня было тихо: Дарина спала, свернувшись калачиком в середине кровати и прижимая к себе подушку. Её предпочли напичкать снотворным, а не дать возможность выговориться и выплакаться. Возможно, даже выкричаться – ей это нужно.

Надо пресечь выдачу снотворного «двадцатой».

Возле палаты №23 я остановился и услышал храп, доносившийся из-за двери. Филипп тоже спал.

Я тихо подошёл к палате №25 и приоткрыл дверь: и Кэтти спала. Она перевернулась на другой бок, когда я открыл дверь, но не проснулась.

Я прошёл мимо палаты №30: Оливер всегда спал по ночам. Из палаты №33 тоже был слышен храп. Инна оказалась права: сегодня на удивление спокойная ночь.

Я вернулся на пост.

– Завтра выходной? – оторвал Инну от чтения.

Она поспешно прикрыла книгу и улыбнулась в ответ:

– Аля меня сменяет завтра.

– Инн, сколько ты здесь работаешь уже? – как будто между прочим поинтересовался я.

– Да можно считать, с самого открытия. Лечебница существует с 2001, а я на посту с 2002.

– И ты знала всех директоров?

– А отчего нет-то?! – удивлённо посмотрела на меня Инна. – Калусовский единственный главврач и директор с самого начала.

Теперь удивился я. Инна это заметила.

– Почему интересуешься? – осторожно спросила она.

Была не была, подумал я и задал вопрос напрямую:

– Здесь была пациентка в инвалидном кресле после неудачной попытки суицида?

Инна явно владела какой-то информацией по интересующему меня вопросу. Она приподнялась со своего кресла, огляделась по сторонам и перегнулась через стойку ко мне.

– Ты о ней искал информацию в архиве? – прошептала она.

Я кивнул.

– Ровно год назад… – Инна опять оглянулась по сторонам и добавила ещё тише: – …она повторила попытку суицида. Её увезли в коме. Что с ней сейчас – неизвестно.

Я вздохнул.

– Как ты о ней узнал?! Ведь Калусовский даже дела не заводил.

– Потому что… – я сопоставил данные из письма и предположил: – …это была его дочь?

Инна ахнула:

– Он сам тебе рассказал?

– Почти, – я собрался уходить.

– Но он никогда ни с кем не говорит о ней! Мы даже не знаем, вышла она из комы или умерла. Год прошёл…

Я взглянул на книгу, которую читала Инна. «Алиса в стране чудес».

Помимо душ моих пациентов, мне стала интересна душа угрюмого начальника. Вспомнились слова из письма его дочери: «…как психиатр он так себе, не его это…» Тут я не мог с ней не согласиться.

Я заварил себе кофе и вскрыл второе письмо. Каково было моё удивление, когда на белом листе, сложенном в несколько раз, было написано только: «Целую. Твоя Вайлет. С любовью из мая. 2». Я перевернул письмо – на обратной стороне тоже пусто. Заглянул в конверт, там тоже ничего.

Я достал третье письмо. Распечатав его, я был загнан в тупик: с ним была та же история, как и со вторым.

Это какая-то злая шутка? Я достал четвёртое письмо, и в нём нашлись объяснения двум пустым конвертам.

«Скучал?

Ты, наверное, в недоумении, почему два конверта пусты? Отвечу: я была в не лучшем настроении. Не могла выдавить из себя и строчки, так погано было на душе. Знаешь ли ты, что душа может болеть? Я вот знаю не понаслышке.

Моя душа прошлых два дня разрывалась на осколочки. И как будто каждый осколочек впивался в мою телесную оболочку. Я не покидала свою палату, наблюдая за папиными больными из окна. Они, как неприкаянные души – призраки, блуждали по больничному парку, никому не нужные.

Мне жаль их, искренне жаль.

Сегодня я выехала в парк сама. Напомню, если ты забыл: я инвалид-самоубийца. Мне захотелось поговорить с кем-нибудь из них: меня заинтересовали струны их душ. Но с кем там было говорить?! Каждый из них находился в своём мире, и никто не подпускал меня – чужачку, не способную передвигаться на своих двоих.

Мне удалось поговорить лишь с одним парнем. Позже я узнала у медсестёр, что у него депрессия – а я-то всегда считала, что это слово просто стало мейнстримом, и его использовали наряду с иными модными словечками. Но парень действительно был в подавленном состоянии, мне стало даже как-то горько за него. Звали его Аркаша и ему было двадцать лет. Это я узнала не от него. Сам он односложно отвечал на мои вопросы. «Ты в курсе, что находишься в психушке?» – спросила я. Он кивнул. «А чего ты здесь?» – «Доктор говорит, что у меня депрессия…» – «Но депрессия обычно осенью», – ехидно поддела его я, он не ответил. «А как ты думаешь сам, что с тобой?» – «Я просто устал от жизни…» – «В свои-то восемнадцать? На больше ты не выглядишь!»

На этом своём замечании я запнулась – а сама-то?! Но потом стала искать оправдание своей усталости от жизни – у меня были причины! Может, и у него были свои причины?

«А как эта твоя депрессия проявляется?» – я не отставала от него. «Вот здесь сидит грусть-тоска… – тут он расстегнул свою рубашку и показал на грудь, – и грызёт меня, грызёт! Я и не хочу печалиться: вроде как и причин нет. Но что-то давит, а по ночам неохота спать. А с утра ещё больше неохота жить», – это было самой длинной речью, которую я от него слышала. «А с доктором ты говорил об этом?» – «Есть ли ему дело до меня?» Он поднялся со скамьи и ушёл.

Больше мне ни с кем не удалось поговорить, и я, заскучав, вернулась в свою палату. Часа три, не меньше, я рылась внутри себя – а вдруг и во мне сидит такая вот тоска и не даёт мне вдохнуть полной грудью, и тянет меня ко дну? Но мне было не больно в том месте, в котором болело у Аркаши.

Вот и он подтвердил, что психиатр из моего папаши никудышный: ему нет дела до своих пациентов. Все мы тут обречены на самокопание, а после на самопогребение.

Завтра напишу. Мне приятно, что ты скучаешь.

Целую. Твоя Вайлет.

С любовью из мая. 4».

Я озадаченно вздохнул: пока не могу сказать, что эта юная особа была сумасшедшей. Её рассуждения только доказывали, что она из своих семнадцати неким образом за год выросла в сорок и раскопала глубины своей души. А теперь посредством этих писем погружала читающего – то есть меня – в эти глубины.

Строчки письма крутились в голове, перемешиваясь с мыслями. Слишком часто я соглашался с её словами. И чем больше читал, тем больше проникался симпатией к автору писем.

Что за глупые мысли? Она младше меня на десяток лет! Но её душа гораздо старше её тела…

Я сделал себе ещё кофе и практически залпом опустошил чашку. Поймал себя на мысли, что хочу запереться в том подвале и также залпом «опустошить» письма Вайлет, не прерываясь на рассуждения от себя. Я выдохнул и пошёл покурить.

На веранде я столкнулся с Дианой, ещё одной медсестрой. Сегодня она работала в день.

– Как ночка? – закурила Диана, параллельно потягивая энергетик через трубочку.

– Спокойная, – кивнул я.

– Может тебе перебраться на недельку в больничку? Чего зря бензин тратить, – хихикнула она, забравшись на скамью с ногами, подобрав их под себя.

– Я вот тоже думаю, а не поспать ли мне сегодня в первой палате, чтоб не таскаться туда-сюда, – выдохнул вместе с дымом я и вполне серьёзно добавил: – Тем более, Калусовский сегодня выходной.

– Я прикрою, – подмигнула мне Диана, выбросив пустую банку энергетика в урну, а за ней дотлевающий окурок.