– Асенька, на самом деле страшно только терять близких и умирать самому. Со всем остальным можно легко справиться. Ты посмотри на Стасова: он уже десять лет как снял погоны – и живет себе припеваючи. А Мишка Доценко? Тоже ведь не жалуется.
– Еще бы ему жаловаться, – невесело усмехнулась она. – Он у Стасова работает. И потом, они оба – мужики.
– Ну хорошо, а Татьяна? – не сдавался Чистяков. – Она-то не мужик. Вот мы сейчас приедем – ты с ней поговори и убедишься, что и у нее все в полном шоколаде. А она, между прочим, вообще не работает, дома сидит, ребенка воспитывает, хозяйством занимается. Ася, я понимаю, для тебя главная проблема – отношения с начальством, тебе только с Гордеевым было хорошо, с любым другим начальником на любой работе тебе будет плохо, даже если ты в своем любимом розыске останешься. Второго Гордеева у тебя никогда не будет, это очевидно, поэтому где бы ты ни работала – тебе всегда будет некомфортно. Уходи со службы, сиди дома, читай книги, наслаждайся жизнью. Татьяна тебе подтвердит, что я прав.
– Таня дома работает, книжки свои пишет. А я что буду делать? Щи тебе варить? Носки стирать?
– Между прочим, ничего плохого в этом нет.
Настя умолкла. Бессмысленный разговор, тысячу раз повторенные слова, многократно опробованные аргументы, и все это ни к чему не приводит. Не может она принять решение. Не может.
* * *
С Татьяной они не виделись почти полгода. Регулярно общались по телефону, а повидаться все времени не было. Татьяна показалась Насте слегка пополневшей, но это вполне могло быть ложным эффектом, которое создавало светлое свободного покроя платье.
– Цветешь, молодая пенсионерка, – бодро заметила Настя, целуя хозяйку дома.
Она решила взять себя в руки и не показывать плохого настроения. Праздник же все-таки!
– Цвету, – с улыбкой согласилась Татьяна.
Доценко с пирогами уже прибыл, ждали только Стасова, у которого в субботний день случились-таки какие-то неотложные дела на работе. Настя улучила удобный момент, чтобы поговорить с Татьяной наедине.
– Тань, как тебе на пенсии сидится? Нормально?
Татьяна внимательно поглядела на нее, потом кивнула, словно соглашаясь с какими-то своими мыслями, и осторожно прикрыла дверь в кухню, где они обе в эту минуту находились.
– Значит, Коротков не ошибся? Собираешься уходить?
– Не знаю. Страшно, – призналась Настя. – Колобок говорит, что не надо бояться, что это совсем не страшно и все будет отлично. Мишаня, кажется, тоже доволен. А ты что скажешь?
– Я? – Татьяна вытащила из пачки сигарету, прикурила, сделала несколько затяжек. – А ты что, не видишь сама?
– Что я должна видеть? Ты прекрасно выглядишь…
– Ну конечно. Ты не замечаешь, как меня разнесло? Я поправилась за полгода на десять килограммов.
– Как – на десять? – ахнула Настя.
Значит, ей не показалось, Татьяна действительно пополнела.
– Только не делай вид, что это незаметно, – грустно улыбнулась та.
– Ну… чуть-чуть…
– Чуть-чуть – это потому что платье такое, скрадывает формы. А на самом деле – тихий ужас. Плохо мне, Настюша, очень плохо. А выгляжу я хорошо, потому что два часа макияж делала и настроение к приходу гостей специально поднимала. Видела бы ты меня умытую. Краше в гроб кладут.
– Так ты болеешь, что ли? – испугалась Настя.
– Ага, болезнь называется «дурь». Или депрессия. Знаешь, я когда уходила со службы, так радовалась! Думала, вот, наконец, высплюсь, ребенком займусь, времени свободного – уйма, книги свои буду как пирожки печь, кучу денег заработаю. А что вышло? Целыми днями сижу на диване и плачу. Иногда даже рыдаю. За полгода ни строчки не написала, из издательства звонят постоянно, а мне им даже ответить нечего. Ни к чему руки не лежат, ничего делать не хочется, только свернуться калачиком на диване и реветь. Стасов не знает, что со мной делать, он, по-моему, придумывает себе всякие занятия на работе, чтобы не приходить домой слишком рано и не созерцать целый вечер мою зареванную физиономию. Я уже опухла от постоянных слез. Теперь я понимаю, почему люди, выйдя на пенсию, начинают болеть и быстро стареть.
Она говорила спокойно, почти весело, словно подшучивая на собой, но Настя видела, что на самом деле Татьяна чуть не плачет.
– Неужели так тяжело? – спросила она с сочувствием.
– Очень.
Татьяна помолчала, глядя в окно, потом быстро вытерла выступившие слезы.
– Нельзя так резко… Всю жизнь прожила под словом «надо». Надо утром встать, умыться, одеться и идти. В детский садик, в школу, в университет, на работу. Все время надо, надо, надо… Казалось, это слово меня задушит, задавит, мне так хотелось от него избавиться, сбросить с себя, проснуться утром в будний день и понять, что НЕ НАДО. Что можно не вставать, не одеваться и никуда не идти. Я думала, что этого мне будет достаточно для полного счастья, потому что все остальное у меня уже есть: любимый муж, любимый сын, друзья, дело, которое приносит хороший доход. А оказалось, что все не так. У меня нет ни одного повода чувствовать себя несчастливой, а я чувствую. И объяснения этому нет. Нет объяснения, понимаешь? – она повысила голос, и в нем зазвучали истерические нотки. – А есть только слезы и ощущение, что идти больше некуда, и жизнь кончилась, и в ней больше не будет ничего радостного и светлого. Это и называется депрессией.
Настя сидела, ссутулившись, смотрела неподвижными глазами на яркую коробку с конфетами и не знала, что сказать.
– Так что если тебе нужен мой совет, – продолжала Татьяна после паузы, – то не уходи со службы. Мужикам это почему-то дается легче. То ли они устроены по-другому, то ли у баб ощущение конца жизни появляется раньше… Не знаю. Но если ты еще можешь работать – не уходи. Сидение в четырех стенах, при всей кажущейся привлекательности, счастливой тебя не сделает, это точно.
Настя открыла было рот, чтобы сказать, что ей сделали предложение о переходе на преподавательскую работу, но дверь распахнулась, и в кухню ворвался негодующий Коротков.
– Девчонки, ну что за бардак! Мясо через десять минут будет готово, а мы еще по первой не выпили и закуску есть не начинали. Тань, давай без Стасова садиться за стол, сколько можно его ждать.
– Давай, – согласилась она. – Пошли, будем садиться.
За столом Татьяна была оживленной, смеялась, ухаживала за гостями, и Настя, исподтишка наблюдая за ней, думала о том, что чужой опыт все равно не заменит собственного. Колобок говорит, уходить не страшно, Татьяна утверждает, что лучше этого не делать. Кто из них прав? Все равно не узнаешь, пока сам не попробуешь. Надо принимать решение. Но, Боже мой, как не хочется!
* * *
Он считал, что в последнее время ему не очень-то везло. Нет, не так, – поправлял он сам себя, – не в последнее время, а до последнего времени. Потому что, решив прервать полосу сплошной безденежной обломной невезухи, он придумал, как можно срубить бабки, а начав осуществлять свой хитрый замысел, внес в него некоторые коррективы и понял, что все должно получиться еще легче, чем планировалось.
Батарея была приятно теплой, в домах уже топили, и Чигрик, сидя на подоконнике, впал в некоторое подобие блаженной истомы. Скоро должен явиться хмырь, а следом за ним – его баба. Сегодня Чигрик еще с пустыми руками, осматривается пока, прикидывает, что к чему, расписание чужой жизни составляет и уточняет, а вот уж в следующий раз начнет работать в полную силу.
Он наслаждался сам собой, собственной рассудительностью и осмотрительностью, гордился тем, что не торопится и действует обстоятельно и без суеты, но и без излишней медлительности. В какой-то умной книжке он прочел, что человек от природы стремится к достижению максимального результата, то есть хочет получить как можно больше прибыли при минимуме вложений. Поэтому человек от природы – вор, ибо вместо того, чтобы долго и упорно зарабатывать, куда проще и быстрее украсть. Это Чигрику понравилось. А то предки совсем задолбали своими нотациями на тему «работать и учиться, получать профессию». На фига это нужно-то?
Он уже и сам не помнил, откуда взялась его кликуха – «Чигрик», то ли от «чирика», как именовались давным-давно красные десятирублевые купюры, то ли от чирьев, которые всю жизнь его мучают, регулярно появляясь то на шее, то на спине, то в паху. А может быть, с тех незапамятных времен, когда он, шестиклассник, стоя у доски, записывал мелом
фразу под диктовку учителя, и вместо «чего» написал «чиго». Много лет с тех пор прошло, сейчас ему уже двадцать пять…
Он ловко сковырнул крышечку с горлышка пивной бутылки и сделал два больших глотка. Хорошо пошло! И подоконник удобный, широкий, и этаж – из жилых последний, выше только чердак, поэтому никто мимо Чигрика не ходит, а ему самому со своего места отлично видна дверь квартиры. Сидеть можно сколько угодно, хоть до завтра, в глубоких карманах куртки лежат еще две бутылки пива, пакетики с чипсами и сигареты, так что не пропадет. И в туалет можно не бегать, на один пролет поднялся, туда, где вход на чердак, – и полный порядок.
Чигрик ждал терпеливо и, наконец, дождался. Лифт остановился на последнем этаже, двери начали раздвигаться, и Чигрик моментально соскочил с подоконника и сделал шаг в сторону, чтобы остаться незамеченным и в то же время видеть, кто пришел и в какую квартиру. Увиденное его сильно озадачило.
* * *
Наталья Максимовна Седова (после развода она не стала менять фамилию) слушала дочь и одновременно гладила юбку. Одна складка отчего-то все время заглаживалась не так, как надо, и Наталья сердилась на юбку за ее слишком сложный крой, на себя – за собственную неловкость и на дочь – за то, что она говорила. Соня только что вернулась из ресторана, где встречалась с отцом.
– Я не понимаю, почему он не может поехать со мной вдвоем куда-нибудь, – возмущалась девушка. – Со своей Миленой ездит, а я? Почему мы должны ехать втроем? Какая-то потаскуха ему дороже меня, что ли?
– Сонечка, у отца нет денег на такие вояжи, – терпеливо объясняла Наталья.
– Но с Миленой же он ездит!
