– Странное самоубийство, не думал, что такая девушка наложит на себя руки.
– А я считаю, без вон его не обошлось, – кивок в сторону Стаса. Брат, прохаживавшийся вдоль дома, будто услышав эти слова, обернулся, говорящие мгновенно затихли.
Полиция тоже вначале считала брата причастным к случившемуся. Потом Марата, после меня, по очереди мы проходили перед следователем, а тот, кивая своим мыслям, задавая одни и те же вопросы, искал и не находил виновных. Долго искал. Меня таскали на допрос полтора десятка раз, очень подозрительной виделась наша последняя ссора. Мало что можно ожидать от детдомовца. Я оказывался перед следователем чаще других, даже когда алиби подтвердилось, он вызывал меня, задавая одни и те же вопросы и ожидая, чего? – запоздалого раскаяния, признания. Так и не дождался, отпустил. Чего нельзя сказать о моем начальнике, он-то после третьего визита в полицию отправил меня на все четыре стороны.
Возможно, так даже лучше. Вскоре после потери работы я переехал из Спасопрокопьевска в Воронеж. Странное дело, но там место нашлось сразу, и главное, никто не терзал старые раны. Я стал лишь одним из серой массы служащих крупной конторы, я почти с наслаждением влился в нее, я шел на унылую работу счетовода как на праздник, я…
Все равно, поминал Виту почти каждый день или каждую ночь.
– Чушь говорите, без любовника тут не обошлось. Ну не верю я в самоубийство, такая сильная, открытая девушка. И возраст, не подросток уже, но и не в летах, ни к чему задумываться о смерти. Тем более, такой.
– Бессмысленной? Я тоже так думаю. Но вот брат…
– Да что брат, того, детдомовского, возьмите. Он же…
– Дело шито-крыто вышло, а как без брата ее?
И ни полслова о Марате. Да так и было с самого начала, после двух-трех допросов с него сняли все обвинения, хотя алиби у богатого воздыхателя никогда не имелось, больше того, внятно объяснить, где находился в момент самоубийства Виты он и сам не мог. Потом только вспомнил, появились какие-то мутные свидетели, некие знакомые и друзья знакомых, которые что-то говорили, путаясь между строк протоколов. Но Шелгунов отбоярился, а после уже ходил на место смерти уже чуть не как следователь: фотографировал, записывал, спрашивал. И буравил всех своим удавьим взглядом. Даже оперативники подчинялись, не в силах справиться с наглой настойчивостью. Помогали чем-то, подписывали что-то, бог его знает, что и зачем.
Спорщики разошлись вовсю, повысили голос, перешли на личности. На них стали оглядываться, толпа, заинтересовавшаяся разбирательством на давно забытую тему, обступила полемизирующих, разделилась. Кто-то встал против Стаса, кто-то против меня. Совсем как в дни конца августа вечность назад.
А ведь ничего не предвещало. Обычное дело для большого города, где суициды случаются чуть не каждую неделю. У нас есть даже мост, подобный злопамятному Крымскому в Москве, там тоже с пяток человек в год непременно сигает в мутные воды Хотейки. Кто-то не возвращается.
Вот только журналист, прибывший на Осеннюю, долго беседовавший со Стасом, написал слишком много отсебятины в статье, что позволило ему представить читателям не слишком приятные в отношении семьи Чернецких выводы. Через несколько дней возле дома стало не протолкнуться.
Мне кажется, журналисты своими домыслами, подтолкнули следствие к версии о причастности кого-то из знакомых к доведению Виты до суицида. Возможно, я не прав, но уж слишком часто и долго те обсасывали, смакуя, все подробности нижнего белья семьи ли, знакомых ли, любимых нынешних или прошлых. Занимали страницы газет и минуты, нет, часы на кабельном. Поневоле поддашься соблазну проверить, правда ли то, о чем столь сладостно поют властители местных дум.
Следователи и проверяли. При этом куда большее внимание уделяя моей персоне, нежели Стасу или, тем паче, Марату, да что ж удивительно-то. Сам себе давно это объяснил. А вот Шелгунов, с ним действительно непросто. Может, я и пересказываю чужие домыслы, но в его трехэтажном королевстве, как говаривали не только отвергнутые по разным причинам арендаторы, было явно не все в порядке. Вроде как универсам работал в минус последние несколько лет, при этом, предоставляя и арендаторам, и налоговикам совершенно другие отчеты. Рассказывали, как сам Шелгунов старательно пускал пыль в глаза, чтоб перекредитоваться, ему срочно требовались деньги. Да, это всем было очевидно, кроме, разве что, Виты, Марат до денег был падок. И те подъемные сто тысяч евро со счета в германском банке, что получала незабвенная от своего покойного отца после замужества, могли бы стать неплохим подспорьем для разоряющегося, но не желавшего терять лицо и фирму, нувориша. Если, конечно, в его хозяйстве действительно имелась пробоина ниже ватерлинии. Я так и не узнал об этом, слишком поспешно покинув город, а теперь и не хочется. Ни ворошить прошлое, ни поминать Марата всуе.
А мои дела оказались выставлены на всеобщее обозрение. Журналисты взад и вперед прошлись и по прошлому и по будущему, заранее предположив во мне мелкого хищника, вроде шакала, жаждущего урвать кус не по зубам – еще бы, для меня такая сумма виделась запредельной. Да, по сути, ей и остается, я как был человеком с доходами ниже среднего, таковым и останусь. Вита, странное дело, ни разу не поминала этих денег в наших беседах, даже когда я в открытую говорил, зачем именно Марат собирается сделать ее своей женой. Улыбалась, старательно пытаясь очистить имя конкурента, будто не понимая, насколько ранит меня одним этим. Может, действительно не понимала, не видела? Нет, скорее всего, нет.
Боюсь, не могла выбрать. И это самое скверное, что могло случиться в наших отношениях, что привело их к гибели. И к тому, что произошло с Витой. Со мной. Со всеми.
В ту последнюю встречу очень хотелось высказаться. Почему-то казалось: те же доводы, только обличенные в другие слова, обязательно подействуют. Вита поймет, и что я чувствую к ней, и что другие на самом деле. А она… Виталина любила шутковать, придуриваться, порой, довольно неприятно, но старалась не переходить грань. А когда поняла, что иначе меня не переубедить, смеялась над собой, доводя меня, именно меня, до белого каления. Зачем надо было ей так издеваться, я до сих пор не могу сказать. Имелась в ней некая загадка, не всегда приятная, разгадать ее я долго пытался, но затем оставил. Возможно, попытайся снова, что-то получилось, возможно, было б куда лучше, сумей я тогда сделать это. Но я и так прожил восемь лет с сослагательным наклонением, может, хватит уже?
Я отделился от толпы спорщиков, доставших меня еще тогда. Думаю, мать и брата Виты еще больше, им и вовсе прохода не давали, особенно, когда стало ясно, что деньги достались брату, а следовательно, никак нельзя исключать… Да не нужны ему огромные по меркам Спасопрокопьевска барыши, а вот власть над чужими умами, без этого Чернецкий не мог. Владеть сестрой, как он владел матерью, в этом и состояла суть его существования. Может, еще поэтому Вита старательно унижала себя в наших злых беседах, поминая брата к месту и не слишком? Может, поэтому написала о своем желании уехать как можно дальше?
Я куснул губы, не заметив, как присел на диван. Он оказался жесток, совсем не таким, как я помнил. Неудивительно, столько лет прошло, да и память штука коварная. Выворачивает все наизнанку, вроде случилось одно, а выплывает совсем другое.
Я некстати вспомнил, как Вита говорила о брате, почти всегда с долей иронии; много времени спустя, я понял, что она Стаса боится. А вот Марат в ней вызывал нескрываемое уважение. И этим меня еще больше раздражала – представляю, как Вита отрекомендовывала мою персону в беседах с Шелгуновым.
– Молодой человек, я же сказала вам, вещь продана, встаньте.
Я оглянулся и поднялся. Владелица с укоризной разглядывала мой вид, оценивая и находя его стоимость незначительной. Я хмыкнул про себя. А вот Вита в этом находила даже определенную прелесть, говоря, что приведет меня в надлежащий вид… выходит, пусть и таким образом, но говорила мне о деньгах наследства? Или это она о том, что зарабатывала сама? Я вздрогнул, но не отошел далеко. Мелкий хищник… дешевый человечек… банальное, заурядное ничтожество. Сколько бессознательной злобы в подобных эпитетах. Если б знали, насколько они не правы. Если б могли.
А моя незначительная стоимость…, кто только ее ни поминал. Как только ни склонял. И как же мне всегда хотелось переубедить доказывающих, доказать, что я стою хоть на алтын, но больше.
Даже Вита, она, стоило мне завести разговор в это русло, немедля включала свою шутковальную машину. Начинала прибедняться, принижать себя, не понимая, почему делает мне больно. Что стоит за моим детдомовским стремлением доказать значимость.
Только чем им докажешь, как убедишь? Я полжизни провел в тщетных попытках уверить знакомых ли, начальство, друзей, вернее, тех товарищей, что считал таковыми. Были б родные, ближе, чем тетка, не желающая иметь со мной дела, убеждал и их. Наверное, хорошо, что нет.
Стаса не имела смысла уговаривать, у него суждения на всех устоявшиеся, не переспоришь, – да я и не пытался, ни к чему. Виту…, с ней все и всегда оказывалось непросто. Я не понимал, сиротской душой своей, как можно так не считаться с мнением других, мнивших себя важными персонами, не подпадать под их влияние, полагать себя кем заблагорассудится. Видел, насколько сам не вписываюсь в общество Виты, но полагал: это от того, насколько я важен для нее, как необходим. Почти так же, как она для меня.
В итоге, сорвался. Не выдержал, не мог вытерпеть, да что там, просто понять, почему, как так, зачем. Остался при своих и все потерял.
– Молодой человек…
– Извините, – наплевать на этих людей так и не сумел. Но вот доказать… пожалуй. – Но кое-что здесь принадлежит мне. Забыл забрать восемь лет назад, сделаю это сейчас.
– А вы кто такой, собственно?
– Гарик? – брат, наконец, соизволил снизойти. Поджал губы и повторил: – Игорь? Что ты здесь забыл? Я думал, пропал в тумане навсегда.
Сам так предполагал, да только судьба выкрутила жизненную загогулину вон как хитро.
– Пропал бы, да только. Позвольте, – я наклонился к валику. Диван достался Вите от бабушки, умершей за несколько дет до нашего знакомства, когда девушка еще училась в институте. О всех секретах его устройства знал теперь только я. Больше некому. Вита и та забывала частенько, а вот я… странно, что до конца предполагал: буду спать на нем, пока не переберемся в свою квартиру, подальше и от Стаса, и от всех прочих. Может даже и не в Спасопрокопьевске. Да, я тоже положил глаз на сто тысяч, а кто не клал? Разве только брат, которому они, усмешка судьбы, и достались.
Я отнял валик с места, вжикнул спрятанной молнией. Темно-красный цвет, резко контрастирующий с голубой обивкой, бросился в глаза. Ничего не тронуто, никто не догадался.
Раздвинул шелковые бока, вытащил рубашку, ту самую, в которой пришел в последний раз к Вите. Бело-голубую с темным пятном на груди. Как в такой показаться на людях, да еще после той ссоры? Как такую замыть дома, если глаза и уши квартирной хозяйки не перестают наблюдать?
– Вот это, – я поднял рубашку, показал брату, матери, соседям. Спорящие разом замолкли. Забавно, хоть на какой-то миг завладел их вниманием, стал человеком, к которому прислушиваются, не стремясь перебить и уйти. Слишком многие это делали, слишком часто. А я все равно пытался доказать им, да что там, пытаюсь и сейчас. Иначе зачем?
Вита кинула мне СМС: «Больше не звони, уезжаю». Меня холодный пот продрал, сразу подумалось, к Марату, больше некуда. Про дачу даже не вспомнил. Бросив все, кинулся к ней. Помню, квартирная хозяйка, сдававшая угол в трехкомнатных апартаментах, увлеклась очередной серией из жизни лейтенанта полиции Коломбо, даже не услышала, как я покинул дом.
Прибыв на Осеннюю, принялся стучать, боясь, что опоздал. Нет, Вита только начала собираться, сумка на колесиках стояла пустой, на кровати валялись костюмы и платья. Казалось, я получил лишнее подтверждение своему извечному страху – девушка переезжает к Марату.
Видеть меня она не хотела, попыталась выставить, безуспешно. Прошла в комнату, где устало слушала обвинения. Наконец, спросила, закончил ли я. Почему-то в ответ спросил, дома ли Стас, можно подумать, хоть кто-то из семьи Чернецких остался бы равнодушен к нашей сваре: до этого момента, буде кто оказывался в комнатах – немедля выходил, выяснять, что мы тут опять устроили. Как выходили всегда, стоило мне появиться на пороге. Мы с Витой уходили из дома, чтоб побыть наедине. После необходимости в этом оказывалось все меньше, а в последний раз мне уже захотелось, чтоб Стас оказался выходным..
Но в тот день комнаты пустовали, Вита догуливала отпуск, остальные работали. Я снова заговорил о Марате, неожиданно, ее будто прорвало. Заругавшись, ровно хабалка, она высыпала на меня ворох накопленных за два года обвинений, она поносила все то, что прежде холила и лелеяла, она перевернула меня вверх дном, она…
Выдержать подобное я оказался не в силах. На столе, где вперемешку лежало разбросанное белье и верхняя одежда, оказались ножницы, не знаю, что на меня нашло, но только спорить сил не осталось. Я схватил их, зачем-то заткнул рот Вите и, когда она меня куснула, с силой ударил в грудь.
Я оглядел затихшую толпу, посмотрел на Стаса. Тот молчал, почему-то отведя взор, впервые за все время нашего знакомства. Глянул на мать, но та все так же отстраненно смотрела в мою сторону, если и слышала, что я делал, не придала значения. Она привыкла во всем полагаться на старшего сына, сейчас и подавно уступила ему во всем.
Кровь со странным шипением вырвалась и раны, я отшатнулся, но огромное пятно уже растекалось по груди и животу. Вита тихо сползла на пол, схватившись одной рукой за ножницы, я бездумно смотрел на нее. Не помню, сколько времени. Казалось, вечность.
Я расправил рубашку и осторожно свернул ее, заниматься хозяйством мне приходилось постоянно, девушкам это нравилось, хотя Вита и тут находила повод к усмешке, впрочем, незлобивой.
Полицейский подошел поближе, ему не понравилось молчание толпы. Странно, но в тот момент, восемь лет назад, мимо дома на Осенней проехала патрульная машина. Мне показалось это неким знаком, но каким именно, я не понимал. Однако, этот величественный проезд заставил меня шевелиться, какое-то время простояв беспомощно над телом, я обнаружил в себе новый заряд энергии. И еще, вдруг осознал, что ничего не чувствую к погибшей. Только одно стукалось в мозгу: надо уходить, надо убрать все следы.
Я стал спешно вешать одежду обратно на плечики, убрал чемодан на место в шкаф. Хотел стереть СМС, но вовремя сообразил – сообщение могут спокойно отследить и так, отправив заявку оператору, стало быть, действие бесполезно. Прошелся по комнате, потом подумал, почему-то, мол, натопчу, остановился. Взгляд упал на записку, спешно схватил, прочел. Потом перечитал, когда голова стала соображать более-менее осмысленно. Все дергала мысль, вот опять подумал на Марата, но после прочтения, осознал, что Вита устала от нас обоих. Как же жестоко поступила судьба, – думалось тогда. Именно судьба, не я.
Вчитывался, холодея, трясущимися руками держа лист, вглядывался в знакомый почерк. Мы оба достали Виту, ей требовался покой, тишина и уединение. Брата она тоже не желала видеть, хоть этим я утешил себя. А после пришло озарение – я отрезал верхнюю часть письма, где Вита сообщала, куда едет, и оставил так – получалось, будто она отправляется в вечность.
Странно, что мысль об этом прошла незамеченной, да в тот момент я не чувствовал ничего, думал лишь как уйти, вернуться, скрыть следы. Больше ничего не пробиралось в мозг, даже вид лежавшей возлюбленной не тревожил. И это пугало, холодное стремление, но и заводило в той же мере. Я не понимал, что со мной происходит, что-то непостижимое, и неудивительно, всегда считал себя человеком порядочным, без холодного расчета, а тут выяснилось прямо противоположное. Видимо, такой же, как и все те, кого ненавидел. Это страшило, и отчасти, успокаивало, подсознательно я понимал: просто так от самого себя не уйти, и это сознание потом пришло восьмилетней местью за случившееся.
Уж не его ли я сейчас бегу, жаждая иного отмщения?
