Детонатор

– Даже не думай, – сказал Евсеев, приставляя к паху собеседника длинную тонкую заточку, похожую на спицу, но сделанную из гораздо более прочного сплава.

Бомж шумно сглотнул, его кадык дернулся и замер. Он сидел совершенно неподвижно, и пот стекал по его лицу, оставляя грязные разводы. Между тем ночь была прохладной, как и положено майской ночи.

Не убирая заточку, Евсеев скользнул взглядом по перрону, на котором собралось человек семь-восемь, потом посмотрел на поезд, который был уже так близко, что слышался лязг его железных колес и сочленений. Люди тоже повернулись в сторону поезда, игнорируя двух неряшливых бродяг, устроившихся на дальней лавке. Евсеев мысленно поблагодарил себя за предусмотрительность, позволяющую ему оставаться фактически невидимкой, поскольку обычные граждане не жалуют бомжей вниманием.

– Видишь поезд? – спросил он.

– Да, – глухо ответил пленник.

– Тебя как звать?

– Тимохой. Тимофеем, значит…

– Достаточно будет Тимохи, – решил Евсеев. – На брудершафт мы с тобой не пили, но мне почему-то кажется, что ты не станешь возражать, если я стану обращаться к тебе запросто, по-свойски.

– Нет, – выдавил из себя бомж и скосил глаза на заточку, укол которой все сильнее ощущался между ног.

– Вот что, Тимоха, – сказал Евсеев, – я сегодня добрый, поэтому раскрою тебе один секрет. Государственной важности секрет, учти. Так что гордись, Тимоха.

– Может, не надо? – жалобно спросил бомж.

– Надо, Тимоха, надо. Нас с тобой интересует последний вагон, четырнадцатый по счету. Считай.

Евсеев показал подбородком на состав, постепенно замедляющий ход на станции «Мирная».

– Они пронумерованы, – подал голос Тимоха.

– А ты все равно считай. Так надежнее.

Состав остановился. Четырнадцатый вагон находился в каких-нибудь двадцати метрах от наблюдателей и был хорошо освещен фонарями.

– Нам повезло, – сказал Евсеев. – Согласен, Тимоха?

– Да, – ответил бомж, и в голосе его не прозвучало ни одной радостной нотки.

– В этом вагоне, который последний, – доверительно заговорил Евсеев, – везут одну очень важную вещь, которую необходимо перехватить по пути следования. Мне поручено выяснить, насколько хорошо этот вагон охраняется. Что скажешь по этому поводу?

– Не знаю. Никто не выходит, за окнами тоже никого…

– Однако же кто-то внутри есть. Видишь, свет за шторками в двух купе? А возле сортира кто-то курит – там красный огонек мелькает.

– Вижу, – сказал бомж, постепенно начавший свыкаться с наличием острого колющего предмета в непосредственной близости от своих половых органов.

– А теперь посмотри на крышу, – предложил Евсеев.

– Смотрю. И что?

– Дополнительная вентиляционная труба установлена. Это что значит?

– Что? – тупо спросил бомж.

– Это значит, что газовая атака невозможна. – Рассуждая, Евсеев медленно воткнул заточку по самую рукоять. – Почему?

– О-о… – простонал бомж, уставившись на свои темнеющие в промежности штаны.

Крикнуть он не мог из-за болевого шока. Проткнув его заточкой, убийца не вытаскивал ее, не отпускал, а двигал из стороны в сторону, ожидая, когда нервная система жертвы не выдержит мучительной пытки. Постороннему могло бы показаться, что мужчины занимаются чем-то непотребным, но никто на них не смотрел. Ни одна живая душа.

– Вот тебе и «о», – продолжал Евсеев. – Газовая атака невозможна, потому что газ будет выдавлен избыточным давлением внутри вагона.

Бомж снова застонал. Глаза его сделались совершенно белыми, по вяло отвисшему подбородку сбегала липкая слюна.

– Таким образом, атаковать вагон придется в лоб, без всяких военных хитростей, – заключил Евсеев, после чего потянул заточку на себя, а потом вогнал ее обратно… и снова… и снова…

Умирающий задергался, запрокинув голову так сильно, словно желал проследить, как будет возноситься к небесам его бессмертная душа. Это было забавно. Евсеева всегда смешила наивная вера в то, что после смерти будет еще что-то. Как будто Богу больше заняться нечем, как заботиться о жалких людишках, живущих пустой, никчемной жизнью и умирающих так внезапно, так нелепо, так некрасиво.

– Я бы на их месте воспользовался гранатометом, – сказал Евсеев, провожая взглядом тронувшийся с места поезд. – К счастью, меня там не будет. Мое дело – позвонить и предупредить, понял?

Бомж не ответил. Он сидел на месте, откинувшись назад и упершись в дощатый брус скамейки. Под его широко расставленными ногами собралась темная лужа.

– Ну, приятель, счастливо оставаться, – сказал Евсеев, вытирая пятерню о свитер покойника. – Шпиона из тебя не получилось, но ты не жалей. Паршивая это работенка, скажу я тебе.

Покойник не ответил. Не оглядываясь на него, Евсеев зашагал восвояси, доставая на ходу старенький мобильник, припрятанный во внутреннем кармане пиджака. Еще лет десять назад это могло бы привлечь к нему внимание, но теперь все свыклись с тем, что мобильной связью пользуются поголовно все, от несмышленых малышей до дряхлых стариков, от глав государств до последних отбросов общества.

– Вариант А отменяется, – сказал Евсеев в трубку. – Защита.

Сбросив вызов, он пошел дальше, насвистывая мелодию есенинского «Клена». Все-таки сегодняшний день не прошел бесследно, оставил о себе кое-какие воспоминания.

Получив сообщение лазутчика, Петр Сердюк – или Петро, как звали его близкие, – тоже присвистнул, но коротко и немелодично.

– Проблемы, командир? – спросил Беридзе с едва уловимым кавказским акцентом.

Они сидели в бордовом японском внедорожнике, стоящем на обочине безлюдного ночного шоссе. Беридзе, выполнявший роль водителя, то и дело оглаживал руль, но это был не признак нервозности, а многолетняя привычка, от которой он и не думал избавляться.

Это был статный грузин с седыми висками, делавшими его похожими на маститого артиста или оперного певца. Одевался он во все черное, предпочитая узкую одежду, подчеркивавшую его атлетическую фигуру.

Петро Сердюк носил неизменную трехдневную щетину, зато тщательно выбривал виски и мощный загривок. Он отлично говорил по-русски, хотя с детских лет терпеть не мог этот язык.

– Не любишь проблемы, Бочи? – спросил он.

– А кто их любит, командир? – удивился грузин.

– Да хотя бы я.

– Шутишь?

– Серьезно. – Сердюк с наслаждением потянулся. – Нам испытания Богом посылаются. Чтобы не скисали.

– Это правильно, – сказал Беридзе, хотя было заметно, что лично он обошелся бы без проблем и испытаний.

Скучный человек. Ограниченный. Сердюк нахмурился:

– Заводи тачку. Поезд на подходе. А я пока с Селезенкой свяжусь, нехай готовится семафор переключать. – Сердюк включил смартфон и вызвал Селезнева, отвечавшего в отряде за всякие компьютерные и электронные штучки. – Боевая готовность номер один, – сказал он. – Вы на месте?

– Со мной Комиссаров, Кястис и Кроха, – отрапортовал Селезнев. – У Кястиса прицел на гранатомете сбился, но он уже наладил. Комиссаров, как всегда, дрыхнет. Кроха саблю точит, на абордаж готовится.

В трубке послышалась возмущенная реплика Стефана Крохи, начисто лишенного чувства юмора, и Селезнев заржал. Конечно, никаких сабель у группы не было, а лишь автоматы Калашникова, ручные противотанковые гранатометы и даже легендарный «Узи», о котором написано гораздо больше добрых слов, чем он того заслуживает.

– Разговорчики! – прикрикнул Сердюк.

Он немало лет отдал службе в украинской национальной гвардии и имел хорошо поставленный командирский голос, заслышав который умник Селезнев по прозвищу Селезенка предпочел заткнуться.

– Действуем по плану Б, – продолжал Сердюк. – Помнишь, что от тебя требуется?

– Переключить семафор и остановить поезд, – отрапортовал Селезнев.

– Компьютер не подведет?

– Я не только семафор, я всеми железнодорожными стрелками манипулировать могу.

– Это лишнее. Остановишь поезд, и все. Но по сигналу, без самодеятельности. И подгадай, чтобы последний вагон оказался на уровне платформы.

– Попытаюсь.

– Ты не попытайся, ты сделай.

– Не первый год работаем, – откликнулся Селезнев.

– Главное, чтобы не последний, – отрезал Сердюк. – Кроха и Кястис нехай выдвигаются на огневой рубеж. Я скоро буду. Отбой.

Он выключил смартфон. Повинуясь его кивку, Беридзе включил зажигание.

– С богом, – буркнул Сердюк.

Грузин промолчал. Он полагал, что Господа лучше в темные делишки не впутывать. Он сам по себе, а они сами по себе. Так спокойнее.

Пассажиры скорого поезда Москва – Челябинск спали на своих полках – кто мирно, кто беспокойно, кто с надсадным храпом, кто тихо сопя в две дырочки. Пиво было выпито, харчи ополовинены, вода булькала в бутылках, пристроенных так, чтобы можно было нашарить в темноте. Под рукой также находились мобильники, чтобы, проснувшись, поинтересоваться временем, которое в вагонах течет, как обычно кажется, медленнее, чем снаружи.

А вот в последнем вагоне спали далеко не все. Глеб Галкин, например, бодрствовал, тупо глядя в щель между занавесками на редкие огоньки, мелькавшие за окном. Его напарник Белоусов дрых без задних ног, сунув под подушку табельный пистолет. Серебристый контейнер с тромонолом надежно покоился в багажном отделении под полкой, на которой он лежал. По большому счету, он не храпел, а лишь редко всхрапывал, как норовистый жеребец, ухваченный под уздцы. В такие моменты Галкин угрюмо косился на него и вспоминал о загубленном пиве.

За стенкой тоже отдыхал лишь один, а второй гонял «тетрис» на дисплее планшета. Это был Ефремов, ожесточенно крививший рот всякий раз, когда разноцветные геометрические фигурки грозили заполнить все игровое поле. Самсонов видел десятый сон. Лежал он на спине, закинув руки за голову. Бледные губы Самсонова были собраны трубочкой, как будто он намеревался свистнуть. Сползшая простыня одним углом лежала на полу, отмеченная отпечатком подошвы Ефремова.

В обоих тамбурах на противоположных концах четырнадцатого вагона дежурили маленький мохнатый Титов и здоровяк Беляев, едва не достававший макушкой до потолка. Первый то и дело дышал на стекло, чтобы рисовать на нем всякие закорючки. Сигареты у него закончились, чему он в глубине души был рад, хотя проникотиненный организм требовал своей дымной дозы.

А Беляев докуривал неизвестно какую сигарету по счету, морщась от горького привкуса во рту. Он думал о родителях, которые вот уже третий год подряд безрезультатно зазывали его погостить дома. Их было жаль, но всякий раз, когда Беляев звонил, чтобы предупредить о своем скором приезде, ему непременно что-то мешало. Так вышло и на этот раз. И сейчас чувство вины наполняло его душу горечью более сильной, чем никотиновая кислота. Беляеву было так паршиво, что хоть из поезда на ходу выпрыгивай, и он не подозревал, что очень скоро пожалеет о том, что не сделал этого, когда была возможность.

Его сменщик по караулу, простак Юдин, не думал ни о чем, а видел сон, в котором явился на собрание без штанов, породив в зале гомерический хохот. Ситуация была, прямо скажем, отчаянная; несчастный Юдин стонал и сучил ногами, мешая отдыхать Антону Новикову. Ворочаясь и прикрывая ухо то теплой подушкой, то локтем, Новиков думал, что если невеста в очередной раз откажет ему в близости, то он найдет другую, доступную и непривередливую. Вопреки своим рассказам, он не был избалован женским вниманием, а если уж совсем честно, то не пользовался популярностью у противоположного пола. Новиков как раз силился понять причину своих многочисленных фиаско, когда поезд начал замедлять ход, а потом и вовсе остановился.

Антон поднял голову, чтобы прочитать название станции, но вместо этого увидел одетого в черное человека, стоящего в пятнадцати метрах от вагона. Поза у человека была странная. Он прижимал к плечу какую-то длинную штуковину, склонив к ней голову в балаклаве.

«Что это? – спросил себя Новиков и тут же ответил на этот вопрос сам: – РПГ-7. Что? Не может быть!»

Могло и было. Из ствола вылетела граната и врезалась в оконное стекло вагона. Бронированное, оно было способно выдержать удар крупнокалиберной пули, но не свирепый огненный взрыв.

Стеклянные осколки вонзились в лицо Новикова, но боли он не почувствовал. Глаза ему выжгло, зубы вышибло, а черепную коробку разнесло так, что мозги расплескались по зеркальной двери. Он умер еще до того, как упал, не издав ни крика, ни стона.

Заорал ошалевший спросонья Юдин, уже предчувствуя близкую смерть, но еще не веря в ее неотвратимость.

– Не-е-ет! – орал он, лихорадочно ища автомат. – Не-е-ет!

Когда поезд, обманутый трюком Селезнева, остановился, Бочи Беридзе, Балодис Кястис, Анатолий Комиссаров и Стефан Кроха уже рассредоточились возле платформы держа оружие на изготовку. Что касается Сердюка, то он взял гранатомет, поскольку не решился доверить столь ответственную задачу кому-либо другому.

Все должно было пройти без сучка без задоринки. До сих пор удача сопутствовала боевикам. Ни одному из людей, оказавшихся на полустанке, уйти не удалось. Всех прикончили одиночными выстрелами, отличился лишь Кроха, не сумевший отказать себе в удовольствии выпустить две очереди из своего пижонского «Узи». Одной он срезал голосистую девку, попытавшуюся скрыться в кустах. Вторую потратил на ее хахаля, бросившегося выламывать штакетину из забора. Перебил ему ноги и только потом добил выстрелом в затылок.

– Ты без этих своих штучек-дрючек не можешь, – укорил Сердюк.

– А пусть не лезет! – огрызнулся Стефан.

Прозвучало это по-мальчишески. Словно речь шла о дворовой потасовке, а не стрельбе настоящими смертоносными пулями.

«Ах ты, пся крев, – подумал Сердюк. – Что-то сильно норовистый ты стал, Стефанчик. В ближайшее время придется с тебя спесь сбить, чтобы не возомнил о себе слишком много».

Но вслух он ничего не сказал. Распекать подчиненных перед боем – последнее дело. Их подбадривать надо, воодушевлять, чтобы чувствовали себя дружной командой, в которой один за всех, все за одного. И Сердюк воодушевлял, проявлял внимание, выказывал доверие. А теперь, широко расставив ноги, целился в синий железнодорожный вагон из гранатомета.

Он любил эту шестикилограммовую мужскую игрушку, без которой не обходится ни одна современная война. Незаменимая вещь. По прямой бьет на четыреста метров, причем специальные гранаты взрываются от удара, а не как ручные, срабатывающие через 3–4 секунды после снятия чеки.

Затаив дыхание, Сердюк нажал левой рукой на спусковой крючок гранатомета. Хлопнул детонатор, фыркнувшая в воздухе граната врезалась в выбранное окно и взорвалась, разбив стекло вдребезги.

– Просыпайтесь, – пробормотал Сердюк. – Гости к вам пожаловали.

Зная, что взорвавшаяся внутри вагона граната не посечет его осколками, он даже не пригнулся.

Новая граната нырнула в жерло гранатомета, направленного на выбитое окно. Первая ласточка подготовила дорогу для второй.

– Ловите гостинец.

«Фр-р» – прошелестел снаряд.

«БО-ОМ!!!» – разнеслось в ночной тишине.

– Вперед! – рявкнул Сердюк, смещаясь чуть левее.

Подскочившие к вагону Комиссаров и Беридзе знали свое дело. Один подставил ладони с переплетенными пальцами, второй поставил туда ботинок – рывок… бросок… И вот уже Беридзе ныряет в дымящийся черный проем, а потом тянет оттуда руку.

Но и Сердюк даром времени не терял.

Фр-р! Вторая граната угодила во второе окно, полыхнуло короткое, злое пламя. Взрывом выбросило наружу оплавленную бутылку, горящие клочья простыни, глянцевый журнал, трепыхающий на лету страницами.

– Кроха, Кястис! – громко позвал Сердюк.

Повторив трюк предшественников, поляк и латыш проникли в вагон, где уже звучали выстрелы и крики.

Сердюк же отбросил гранатомет, схватился за автомат, висящий на ремне, и упал на одно колено, разворачиваясь к протянувшемуся далеко вперед составу.

Из тринадцатого вагона высунулась проводница со всклокоченными волосами морковного цвета.

– Что тут происходит? – завопила она.

– Спецоперация! – заорал в ответ Сердюк. – Всем оставаться на местах.

– А где полиция? – не унималась проводница.

Пришлось утихомиривать ее пулями. Держась за поручень, она некоторое время стояла на ногах, содрогаясь при каждом попадании, как будто через нее пропустили ток высокого напряжения. Когда ее блузка превратилась в кровавые лохмотья, она рухнула вниз головой и исчезла в щели между вагоном и платформой.

На ее месте возник мужчина в железнодорожном кителе. «Начальник поезда, – определил Сердюк. – Небось с этой крашеной лахудрой чаи распивал, а то и что-нибудь покрепче».

Палец утопил спусковой крючок автомата. Из груди дежурного тоже полетели кровавые ошметки.

– Спецоперация! – проорал Сердюк, обращаясь к тем идиотам, которые отваживались не только выглядывать, но и выпрыгивать из своих вагонов.

Сердюк пальнул в любопытного пассажира, сменившего проводницу и ее незадачливого ухажера. Его лицо стало красным, как будто в него плеснули клюквенным соком. Он попятился и пропал из виду.

Но внутри этого и других вагонов нарастал тревожный гул человеческих голосов, в котором угадывались женские причитания и пронзительные детские крики, но как только Сердюк послал туда веер пуль, лица исчезли, как будто их корова языком слизала.

– Идет операция по захвату террористов! – снова закричал Сердюк, надсаживая глотку. – Из вагонов не выходить, мобильной связью не пользоваться.

Он прекрасно знал, что не один десяток пассажиров уже трезвонит знакомым и полицейским, спеша сообщить последние новости о стрельбе и убитых, но это его мало заботило. Времени хватало. Лишь бы парни не подвели.

Сердюк посмотрел на последний вагон, за окнами которого плясали языки пламени и слышался деловитый перестук «калашей». Интуиция подсказывала ему, что его бойцы побеждают.

– Давайте, ну давайте же, – прошептал он, вставляя в автомат полный магазин взамен опустевшего.

А потом дал еще одну очередь вдоль состава.

Новиков и Юдин погибли первыми, не успев схватиться за оружие. Мать Новикова, высохшая женщина с унылым длинным лицом, села на кровати и уставилась в темноту, и хоть ее отделяли от сына полторы тысячи километров, материнское сердце почувствовало беду.

– Антон, – прошептала женщина. – Антошка, милый…

Тут ее затрясло, словно она внезапно перенеслась в зону арктического холода, и она поняла, что больше никогда не увидит сына.

Мать Юдина проснуться никак не могла, потому что спала тем сном, пробудиться от которого никто не в силах. А его отец не отличался особой чувствительностью, к тому же был пьян в стельку. Был месяц май, душе хотелось праздника, а какой праздник без водки? В общем, никто о Юдине не встревожился. А ведь был он хорошим парнем, несколько неуверенным в себе, но добрым, трудолюбивым, отзывчивым. Последняя мысль, вспыхнувшая и погаснувшая в его мозгу, была: «Жаль…»

О чем пожалел он? О том, что так и не нашел автомат, сдуру сунутый под спальную полку? О том, что ничем не может помочь уцелевшим товарищам? Или, может, о том, что вообще очутился в последнем вагоне поезда Москва – Челябинск? Этого никому не дано узнать. Как и то, увидел ли Юдин свет в конце тоннеля, или же пресловутый тоннель этот оказался темным и беспросветным, как тяжелый сон без сновидений.

Смерть Самсонова была затяжной и мучительной. Осколками ему разворотило промежность и кишечник, и он, сидя на полу и подвывая от невыносимой боли, держался за кровоточащие раны.

Ефремов был всего лишь контужен. Он толком не понял, что произошло. Граната взорвалась одновременно с тем, как он выключил смартфон, устав играть в «тетрис». Ему показалось, что это и стало причиной ослепительной вспышки и грохота. Когда Кроха залез в окно, Ефремов ничего не видел и не слышал. Рот был наполнен кровью, легкие наполнились удушливой гарью.

Оценив состояние охранника, Кроха втянул в купе Кястиса и только потом выстрелил. Пуля вышибла Ефремову несколько зубов и проломила ему затылок, как будто он был сделан из глины или гипса.

Самое удивительное, что Ефремов после этого умер не сразу, а еще слышал звуки боя, доносящиеся из коридора. Его это совершенно не волновало, как не волновало то, что его жизненный путь оборвался столь драматично и неожиданно. Все лишилось смысла и важности: вера, политическая обстановка, будущее России, а также ее прошлое. Значение имела лишь последняя искорка жизни, быстро и беззвучно гаснущая на темном экране сознания. А потом эта искорка пропала. И осталась одна сплошная темнота.

Первым бой принял Титов. Неказистый, маленький, он проявил настоящее мужество и не потерял от паники голову. Услышав грохот взрывов, он решил, что произошла какая-то авария, а может, состав сошел с рельсов. Похолодев от неожиданности, Титов схватился за то, что попалось под руку, готовясь к худшему. И лишь потом понял, что поезд стоит на месте, а потому не мог слететь под откос.

Выглянув из тамбура, Титов увидел за стеклом коридор, в котором суетились мужские фигуры в черном, пытаясь открыть дверь купе. Еще двое бежали в сторону противоположного тамбура.

Сдернуть автомат с плеча и снять его с предохранителя было секундным делом. Титов не спрашивал себя, открывать ли огонь или отсидеться в тамбуре, надеясь, что его не найдут. Это было, в общем-то, странно. Титов никогда не мечтал о героических подвигах. Он мало читал, а из фильмов предпочитал смотреть глупые голливудские боевики и комедии, радовавшие глаз, но нисколько не затрагивавшие душу. Титов никогда не произносил красивых речей и тостов о мужской дружбе, о верности долгу и присяге. Однако в решающий момент он поступил так, как, наверное, поступили бы тысячи российских парней на его месте. Он дал врагу отпор.

Это было у него в крови. Он смутно помнил рассказы об обоих своих дедах, погибших во время Великой Отечественной войны. Он не был силачом, но умел постоять за себя и никогда в жизни не просил пощады. За обильную растительность на голове, теле и конечностях друзья звали его Чебурашкой, но Титов не был таким уж добрым и пушистым. Он был обычным российским мужчиной, имевшим свои понятия о чести и долге и не готовым предавать эти понятия.

– Стоя-а-ать! Сто-о-о-я-а-а-ать! – непонятно для чего закричал он, открывая огонь сквозь стеклянную дверь, отделяющую коридор вагона от закутка перед туалетом.

Те двое, которые находились ближе к нему, сориентировались моментально и упали на пол, едва заслышав голос Титова и стрельбу его автомата. А вот Комиссаров и Беридзе, атаковавшие дальний тамбур, не успели пригнуться и попали под пули Беляева. Две из них насквозь прошили правое плечо Комиссарова, заставив его крутануться на месте, вопя от боли. Беридзе кусочками металла оторвало левое ухо и размозжило затылок. Если Комиссаров устоял на ногах и даже приготовился стрелять из автомата неповрежденной левой рукой, то грузин вышел из строя навсегда и безоговорочно. Там, где его голова впечаталась в ковровую дорожку, образовалась отвратительного вида лужа, напоминающая блевотину: нечто вроде густого томата с вкраплениями какой-то гадости.

Залегшие Кроха и Кястис дали залп из своих автоматов, но, повалившись практически один на одного, помешали друг другу. Их пули, не задевая Титова, рикошетили от металлических поверхностей и с визгом летали по тесному коридору, вынуждая стрелков вжиматься в пол.

Пользуясь этим, Титов, подбадривая себя воинственным воплем, выскочил из своего отсека, готовясь прикончить нападающих одной очередью.

Он сделал бы это, если бы Комиссаров не продолжал стоять, шатаясь от стенки к стенке. Заметив, что раненый целится в него из автомата, удерживаемого одной рукой, здоровяк Беляев поспешил изрешетить его длинной очередью. Часть пуль принял грудью Комиссаров, карьера наемника которого на этом закончилась.

Но вот беда, остальные шальные пули пронеслись дальше по коридору, попав в Титова. Его палец, обхвативший спусковой крючок, ослаб и перестал подчиняться. Он тяжело упал на колени, качнулся вперед, выпрямился и опрокинулся навзничь, уставившись в потолок стекленеющими глазами.

Кроха на всякий случай добил его из «Узи», тогда как Кястис ужом развернулся в узком проходе, чтобы отразить атаку Беляева.

Но тот уже скрылся, запершись в тамбуре. Вторая дверь была заблокирована изначально, так что Беляев очутился одновременно в ловушке и в надежном убежище. Он сел на пол, прислонившись спиной к одной двери и упершись подошвами во вторую, и молил Бога, чтобы о его существовании забыли.

В принципе, где-то так оно и вышло.

Сообразив, что творится неладное, Белоусов не растерялся, не запаниковал, а первым делом выхватил и взвел курок табельного пистолета.

– К двери! – приказал он осоловелому Галкину. – Держать во что бы то ни стало!

– Чем? – трагически воскликнул Галкин, решивший, что им пришел конец. – Чем держать?

– Да хоть зубами. Или…

Тут Белоусов употребил бранное словцо и полез за контейнером с бесценным тромонолом. Был он в застиранных трусах и растянутой футболке, но вид имел внушительный. Галкин просто не мог ему не подчиниться. Он попытался повернуть щеколду на двери, но, перекосившаяся после близкого взрыва, она не закрывалась. Тогда Галкин не придумал ничего лучше, как вцепиться в ручку обеими руками, и напряг мышцы, чтобы не пропустить неожиданный рывок.