Жена самурая

Соседи

Алиса Власьевна, пожилая дама в потертом пальто, возвращалась из гостей. «Поздновато гуляешь, голубушка, – ругала она себя, аккуратно продвигаясь по скользкому асфальту темной арки к подъезду. – Засиделась чуть не за полночь».

Алиса Власьевна преувеличивала – время едва подбиралось к десяти, однако для старушки, крайне редко выбиравшейся куда-то, было уже поздно. Но подруга юности Василиса Артемьевна, или просто Васена, только вчера выписалась из больницы после инфаркта, и в беседах за чашкой чая они и провели весь вечер.

Четыре старые, «сталинской» постройки трехэтажки образовывали некое подобие «колодца», внутри которого располагался небольшой дворик с игровой площадкой и парковкой, заполненной машинами. Очень удобно – даже охраны не требовалось, из двора был только один выход – через длинную темную арку, и тот запирался на ночь при помощи кованых решеток с небольшой калиточкой в них. Ключ же хранился у Андрея Ильича – председателя товарищества собственников жилья. Управдома, как именовал он себя, а вслед за ним – и все жильцы.

Алиса Власьевна почти добрела до своего подъезда и остановилась буквально на секунду, перевести дух. Ее взгляд уперся во что-то темное, похожее на большой тюк.

«Совсем обнаглели, лень до мусорного бака добраться и туда бросить!» – возмущенно подумала старушка, подслеповато щурясь и доставая из кармана очки, чтобы лучше рассмотреть странный предмет. Когда она, подойдя ближе, склонилась над тюком, из ее груди вырвался сначала возглас ужаса, а потом и вовсе истошный крик – снег вокруг был окрашен красным, что отчетливо просматривалось в исходящем из окна первого этажа свете. На крик из окна выглянул мужчина, узнал в вопящей старушке свою соседку и открыл форточку:

– Что случилось, Алиса Власьевна?

– Ва-ва-вадик… – еле выговорила она, осторожно отступая от зловещего свертка в сторону подъезда. – Вы-вызывай милицию…

– Да что случилось-то? – не мог понять сосед, однако трубку на столе нашарил. – Толком скажите.

– Тут, кажется… труп… – выпалила тонким, срывающимся голосом Алиса Власьевна и повалилась в снег.

Александра

– Итадакимасу![1] – Я склонилась в почтительном поклоне, согнулась, почти коснувшись лбом татами. Сидеть на коленях было не очень удобно, но уже почти привычно.

Акела одобрительно хмыкнул, подхватил с подставки палочки-хаси и выразительно взглянул на меня. Ох, как же тяжко мне давались все эти его ритуалы, кто бы знал! Но я вот уже два года стараюсь делать все, чтобы порадовать мужа.

За это время много всякого случилось, Сашка перенес пару операций по пересадке кожи, и теперь его обожженное лицо приняло мало-мальски человеческий вид. Мы переехали в город из поселка – опять же, Сашка настоял, мотивируя это тем, что Сонечке, нашей шестилетней приемной дочке, в городе куда больше возможностей для развития. Тут сложно было спорить – возить ребенка каждый день на машине смысла не имело, да и папа мой тоже поддержал зятя. Продав коттедж, мы купили большую хорошую квартиру в старом районе города – «сталинку» с высокими потолками, – и Сашка почти полгода занимался там ремонтом, руководил нанятой бригадой строителей, оставив нас с Соней на попечении отца. Я тоже не осталась без дела – засела за книги и написала-таки диссертацию, вернулась на работу, на свою любимую кафедру нормальной анатомии. От моей частичной парализации почти не осталось следа, да и левой рукой я научилась владеть почти так же отлично, как правой. Единственное неудобство состояло в том, что мне пришлось приложить немало усилий, чтобы научиться еще и трупы препарировать, держа скальпель в непривычной левой руке. Но и это я сумела преодолеть – нет ничего невозможного, я-то это точно знала.

Сашка же ушел от моего отца, решив вспомнить то, что хорошо умел и знал, – восточные единоборства. Он открыл клуб и набрал несколько групп учеников и теперь пропадал в небольшом полуподвальном помещении дни и вечера, а в выходные брал с собой на занятия и Соню.

Весь уклад жизни полностью изменился. Мы отказались от услуг домработницы – ну не то чтобы совсем, но, во всяком случае, приходила она теперь раз в неделю, делала генеральную уборку, а все остальное время мы с Соней поддерживали, как могли, чистоту. Я научилась готовить – тоже прогресс для меня, избалованной папиной дочки. Мне хотелось во всем потакать прихотям мужа, и потому я ухитрилась овладеть искусством японской кухни. Соня, видя, как и чем увлечен ее обожаемый папа, в котором она просто не чаяла души, довольно быстро освоила технику еды с помощью палочек-хаси, и даже мой отец, забирая ее на выходные к себе, удивлялся, как смог такой маленький ребенок научиться делать это так ловко и так быстро.

– Вы из нее что вырастить хотите? – грозно вопрошал мой родитель, возвращая нам дочь вечером воскресенья. – Гейшу?

– Папа! – предостерегающе начинала я, но Акела, сделав мне знак умолкнуть, спокойно отбивал папины нападки:

– Что дурного в том, чтобы девочка видела что-то еще, кроме традиционных вещей?

– Ну, то-то ты ее в свой клуб и таскаешь! Еще меч ей всучи!

– Захочет – возьмет сама, – отрезал Акела, и папа, только махнув рукой, умолкал, зная, что переспорить немногословного, но упорного зятя ему не удастся.

Финансовый вопрос у нас остро не стоял – я работала, Саша тоже, кроме того, вполне приличные суммы лежали на счетах в банках, но мы как-то сразу договорились не прикасаться к этим деньгам без особой нужды. И только с отцом спорить по этому вопросу оказалось невозможно – ежемесячно его телохранитель привозил крупную сумму для Сони. Эти деньги папа так и называл – «Сонькина стипендия». Отказываться мы пробовали, но мой отец был слишком крут нравом и слишком много прошел в жизни, чтобы не справиться с нами. Да и обижать его не хотелось – кроме меня и Сонечки, у него больше никого не осталось, только сестра, но она давно жила отдельно и к брату в гости не наведывалась. Мои братья погибли по собственной глупости и слабости, а я выжила, хоть и оказалась изрядно потрепанной. Но рядом со мной всегда был муж, которого я не могла разочаровать таким простым выходом из запутанной ситуации, как смерть. И я – выкарабкалась. И теперь у нас дочь. Я чувствовала себя совершенно счастливой и состоявшейся, моя жизнь наконец-то обрела смысл, я сумела свить гнездо, и даже птенец у меня в нем появился, пусть и не родной по крови. Но, видимо, так уж было написано обо мне в Книге Судеб там, наверху, – я ведь и сама была не родной отцу. Он удочерил меня четырехлетней, но узнала я об этом случайно, будучи уже взрослой. За все это время ни разу ни папа, ни братья мне даже не намекнули на то, что я на самом деле не Гельман, как они. Для моей семьи я всегда была своей – любимой младшей сестренкой, которой можно доверить любой секрет с уверенностью, что он секретом и останется, любимой дочерью с характером мужским и упрямым, с которой можно обсудить любые дела и знать, что поймет, не осудит, поддержит. Папа научил меня простому, но очень мудрому правилу – свой за своего. У меня ни на секунду не возникало сомнений в том, что только так и нужно жить.

Муж тоже разделял эту теорию, однако считал, что у меня – женщины – это не должно стоять на первом месте. Потихоньку, мягко, как-то совсем незаметно даже для меня, Сашка сумел воспитать во мне другое полезное умение – быть женой. Женой во всех смыслах этого слова, более того – практически в самурайских традициях. Если бы кто-то раньше сказал мне, что я стану спокойной, уравновешенной, буду говорить тихим голосом, не срываясь по каждой мелочи в крик, я ни за что не поверила бы. Мне, избалованной, воспитанной мужчинами практически без женского участия (брат-гомосексуалист не в счет), ближе были мотоциклы и огнестрельное оружие, нежели кухонная утварь и ведение домашнего хозяйства. Но Сашка как-то ненавязчиво сумел сделать так, чтобы я сама – сама! – захотела пересмотреть свою шкалу ценностей. Да и появление в доме Сони тоже оказало на меня сильное влияние.

Девочка первое время практически не воспринимала меня как взрослую: еще бы – худая, маленькая, носившая одно время короткую стрижку, я скорее походила на подростка, чем на серьезную преподавательницу. Да и на роль мамы годилась с огромной натяжкой. Со стороны, наверное, казалось, что у Акелы две дочери… Но со временем ситуация поменялась. Соня все чаще предпочитала мое общество Сашкиному, старалась как можно больше быть возле меня, крутилась в кухне, с интересом наблюдая за тем, как я учусь готовить что-то японское, помогала по мере сил. Мы вели с ней долгие разговоры, я рассказывала какие-то сказки, которые вспоминала из собственного детства, а Соня с каждым днем раскрывалась мне навстречу, и слово «мама», вырвавшееся у нее во время первого новогоднего утренника в детском образовательном центре, куда я водила ее, было для меня лучшей наградой за все. Точно так же в свое время я ждала от мужа – тогда еще не мужа – слов любви…

Мы стали жить чуть скромнее финансово – и не потому, что денег не было, просто мой Акела наконец получил возможность делать то, что хочет лично он, а не те, кто нанимал его на работу. А он был просто помешан на традициях средневековой Японии, и потому в квартире у нас царил мебельный минимализм, Соня воспитывалась строго, хотя и в огромной любви и внимании. Баловать ее мы как-то сразу не стали, и только папа нарушал установленный порядок, задаривая единственную внучку подарками. Запретить ему делать это мы были не в силах, и даже Акела молча махнул рукой, понимая, что переделать тестя на свою колодку не сможет.

– Ладно, пусть, – скупо бросил он мне, давая понять, что не одобряет, но и противиться не будет.

В общем, наша жизнь оказалась счастливой, спокойной и вполне удовлетворявшей нас обоих.

Неожиданно для меня Акела вдруг увлекся новым видом – тэссен-дзюцу, искусством боя на металлических веерах-тэссенах.

– Как это? – с недоумением спрашивала я, разглядывая странный предмет, ничем не напоминавший грозное оружие.

– Аля, веер – не орудие нападения. Это – защита.

– В смысле?

– В прямом. Им невозможно убить – если, конечно, не махнуть по сонной артерии. – Едва улыбнувшись, Сашка забрал у меня веер и, раскрыв, показал острый край: – Вот этим.

– Но это же сложно.

– Для этого есть специальная техника. Мой первый учитель был единственным в стране мастером тэссен-дзюцу. Не знаю, как сейчас, а в то время – да, единственным. Да и сэнсэй Табанори, к которому я езжу в Осаку, считается лучшим мастером этого вида боя. Почему-то сегодня ему уделяют мало внимания, наверное, дело в том, что техника изготовления боевых вееров практически утрачена.

Я не могла понять одного – ну, зачем ему еще и это? Ведь и так – шест бо[2], кэндзюцу[3], куда еще-то? Ведь это время… Сашка не мог относиться к делу поверхностно, если брался за что-то, то доводил до идеального состояния, следовательно, все свободное время теперь будет уходить на изучение техники боя на веерах. Я и так редко вижу его. Но что поделать – таков уж Акела.

Наша трехкомнатная квартира в старом «сталинском» доме напоминала скорее музей, чем жилище. У Акелы имелась обширная коллекция старинного японского оружия, множество ценных гравюр и настоящие боевые самурайские доспехи. О существовании многих вещей я даже не догадывалась, выходя за него замуж, хотя о коллекции мечей он рассказал мне как-то. Это был подарок за верную службу от одного из его прежних «работодателей» – когда-то давно мой муж был телохранителем очень высокого класса, а в случае надобности мог легко решить любые проблемы – даже кардинально и… эээ… не совсем законно.

И была в этой коллекции пара мечей, которой Сашка дорожил особенно – подарок его первого учителя, сэнсэя, как он его называл. Этими мечами в черных лакированных ножнах он мог любоваться часами, бережно протирать их специальным материалом, сдувать пылинки. Даже мне было строжайше запрещено прикасаться к ним, а сам Акела делал это исключительно в белых матерчатых перчатках.

– Лак на ножнах – вещь тонкая и нежная, чтобы не повредить, приходится вот так осторожничать, – объяснял он мне, а я уже передала домработнице Гале строжайший наказ не прикасаться к оружию. Та только перекрестилась:

– Да бог с тобой, Сашенька! Экие страсти! Пусть уж Александр Михайлович сам…

Самурайскими доспехами Акела тоже дорожил, пожалуй, больше, чем собственной жизнью, – однажды, протирая пыль, едва не уронил шлем на пол, так я на его крик бежала из кухни, испугавшись, что у мужа сердечный приступ.

– Аленька, это очень дорогая вещь, – пояснил он, когда я ворвалась в комнату и обнаружила, что с ним все в порядке, а дело всего лишь в упавшем с манекена шлеме. – Не только по стоимости, но и по исторической ценности. Это боевые доспехи одного из даймё[4] эпохи Токугава. Я привез их из Осаки, когда был там впервые.

Сашка любовно протер тряпочкой шлем, смахнул невидимую пыль с наплечников из какого-то тяжелого металла.

– Ты только представь – эта амуниция вся целиком весила очень много, а ведь воевали самураи на лошадях. И на эту лошадь нужно было еще как-то забраться! И воспользоваться помощью слуг было нельзя – позор, самурай не должен быть слабым.

Я завороженно слушала и боялась даже пошевелиться. Рассказы мужа всегда напоминали мини-спектакли. Он умело перевоплощался то в императора, то в какого-нибудь знатного самурая высокого рода, то в простого ронина[5], а то и в гейшу. Его искренний интерес к Японии и к традициям самураев оказался заразительным, и теперь я с удовольствием сама читала книги и смотрела фильмы Куросавы. Библиотека у Акелы насчитывала больше тысячи книг о Японии и ее обычаях, попадались также редкие старинные издания на японском языке, прочесть которые я, увы, была не в состоянии.

Мне страшно хотелось выучить японский, но сперва диссертация, затем каждодневная работа на кафедре, домашнее хозяйство и маленький вертлявый ребенок, отнимавший все свободное время. Однако, несмотря на все это, я ухитрилась найти в городе курсы и вот уже почти три месяца посещала их дважды в неделю. Просить Акелу помочь я не решалась – муж был занят не меньше, уставал и был все-таки не совсем еще здоров. Кроме того, он вдруг заявил, что собирается снова поехать в Осаку, к Табанори Казуки. С этим японцем Акелу связывала давняя дружба. Тэссен-дзюцу – искусство владения боевым веером – он постигал именно у Табанори-сан, одного из немногочисленных оставшихся мастеров этого вида боя в Японии.

Ольга

– Н-да-а! – задумчиво проговорил эксперт Нарбус, разглядывая лежащий перед ним обезглавленный труп неизвестного мужчины. – Вы смотрите, Оленька, как ровненько…

Высокая стройная девушка в расстегнутой куртке и темно-синих джинсах, которой предложили «посмотреть», только головой мотнула. Находка оказалась та еще… Рухнули мечты о спокойном дежурстве, о тихой ночи в кабинете у телевизора. Черт бы побрал эту бабку с ее любопытством! Но труп и правда странный – голова отсечена так ровно, что даже никакая мысль об орудии убийства не приходит. Чем, интересно, можно так отсечь башку, а? И где она сама, кстати?

– Один удар, всего один удар… – бормочет Нарбус, аккуратно обследуя рану. – Он даже охнуть не успел, бедолажка… никаких шансов позвать на помощь…

– Чем его? – хмуро спросила Ольга.

– А хрен знает! – буркнул эксперт, сдергивая резиновые перчатки и пряча озябшие руки в карманы куртки. – У него теперь не спросишь. Всадник без головы, мать его…

– Очень смешно, – автоматически отозвалась Ольга.

– Да какой тут смех! – согласно кивнул Нарбус, уже начавший закрывать свой чемоданчик. – Первый раз такое вижу. Должны быть хоть какие-то надрубы, надсечки, отломки костные – хоть что-то. А тут – ни фига! Ни крошки! А удар спереди нанесли – срезано снизу вверх спереди назад. Как шашкой рубанули. И головы нет… Зачем голова-то понадобилась? Как трофей, что ли?

Ольга скривилась, представив, какую боль и ужас пережил за мгновение до смерти этот неизвестный мужчина. Судя по его одежде и багрово-синюшным рукам, принадлежал покойный к малоуважаемой, но многочисленной касте бомжей. Да и наколки, явно просматривавшиеся на скрюченных пальцах, тоже говорили в пользу этой догадки.

– Потом следователь по картотеке отпечатки пробить попросит, – словно услышал ее мысли эксперт. – Судя по всему, парняга судим, и не единожды – вон, малолеточная «синька» на пальце, а рядом – уже серьезная, на взрослой такие делают.

– Спасибо, – машинально проговорила Ольга.

Она работала всего полтора месяца и за это время на труп выехала впервые – в основном ковырялась в прозекторской, а сегодня Нарбус вдруг потянул ее с собой. Валентин Станиславович, полноватый блондин из Темиртау, давно уже осевший с семьей в этом городе, испытывал к Ольге какую-то привязанность, чего не скажешь о его отношении к двум остальным интернам – Ксении и Артему. Тех он просто не замечал, а вот Ольгу нагружал, как за растрату. Дежурить с Нарбусом оставалась только Паршинцева, все интересные вскрытия проводила только Паршинцева – и так во всем. С одной стороны, это было лестно – Нарбус считался едва ли не лучшим судмедэкспертом в городе, но с другой – хлопотно и утомительно. Если Ксюша и Артем уходили из морга ровно в три, как положено, то Ольга – не раньше семи-восьми. Если у двух остальных интернов были законные выходные, то у Паршинцевой даже в субботу-воскресенье мог зазвонить мобильный, и мягкий, с легким акцентом голос Валентина Станиславовича приглашал приехать на какое-нибудь «экстренное» вскрытие.

– Ну, что думаете? – спросил меж тем эксперт, сунув в рот сигарету. – По-вашему, на что похоже?

– А? – встрепенулась Ольга. – Вы об оружии? Даже не знаю… Края ровные, насечек нет, костной крошки – тоже… Что-то настолько острое, что отсекло голову с первого удара… Да и сила у нападавшего должна была быть приличная – убитый-то не маленький мужичонка… Рост около ста восьмидесяти, вес… ну, пусть килограммов семьдесят даже – все равно многовато.

– Ну, это дело не наше, если честно. Так и напишем – удар нанесен спереди назад снизу вверх, ориентировочно холодным режущим орудием. И пусть уже следователи об этом думают, как и о том, где же все-таки его голова. Протокол оформили?

Ольга кивнула и протянула Нарбусу несколько листков, заполненных мелким острым почерком. Шеф пробежал их глазами и одобрительно кивнул, Ольга сунула поглубже в рукава куртки замерзшие руки и побрела в машину следом за Нарбусом.

Он удалялся от места убийства, держа в руках большую спортивную сумку. Старался идти спокойно, размеренно, чтобы не привлекать внимания. Вдох-выдох… вдох-выдох… ровнее дышать, ровнее, чтобы сердце не колотилось так бешено. Все прошло как нельзя лучше, именно так, как он задумал. Теперь останется только совершить все необходимые процедуры, и начало коллекции положено.

Александра

Папа в последнее время сильно сдал. Возраст, да и годы, проведенные в местах заключения, все чаще давали о себе знать. Иногда, приехав в гости, я заставала его у камина с алюминиевой кружкой, с неизменной «беломориной» в пальцах. Он смотрел на огонь и думал о чем-то. Пару раз я попыталась выяснить, о чем именно, но папа только отмахивался:

– Да перестань ты, Санька! Тебе мое грузило зачем?

Подспудно я догадывалась о причинах плохого настроения папеньки. Его внезапно стало глодать то, как он в свое время поступил с ближайшим другом и «соратником» Бесо. Дядя Бесо, вернее, его внебрачный сын и племянник жены, оказались замешаны в серии покушений на членов нашей семьи. От их рук погибли мои братья, а отец и муж едва не отправились на тот свет, прихватив было заодно и меня. Дядя Бесо не был в курсе делишек Рамзеса и Реваза, но папа считал иначе, а потому решил вопрос жестко, заставив Бесо переписать все имущество на свое имя, а потом вынудив уехать из города. Тайком от папы я все это время перезванивалась с ним – Бесо был для меня почти отец, как и второй папин компаньон дядя Моня. Старый грузин не осуждал моего папу, так и говорил – мол, на его месте я бы еще хуже поступил, это ж моя кровь, как они могли, и я в ответе теперь, так что все, мол, правильно. Мне, конечно, это было непонятно, вот это их уголовное братство и «кровничество», но спорить я не решалась. Папа же как отрезал – никогда не говорил о Бесо вслух, будто его и не было вовсе. Даже с дядей Моней они это не обсуждали. Но, заставая папу в одной и той же позе у камина, я догадывалась, что он переживает и явно корит себя за крутость нрава.

Вот и сегодня, когда мы с Соней приехали с утра в поселок к отцу, он уже был в каминной с неизменным чифирем и «беломориной». Соня, не потрудившись даже сбросить лыжный комбинезон, надетый специально для катания с горки, забралась к нему на колени, сунула было палец в кружку, обожглась, смешно сморщилась и звонким голосом спросила:

– Деда, что ты пьешь такое… страшное?

Папа крякнул, отставил кружку на каминную полку и обнял Соню:

– Все-то тебе надо знать, коза! Сильно палец прижгла?

– Нет, – беспечно отозвалась она, развязывая шапку. – Ты поедешь с нами на горку?

– Хочешь, чтобы деда потом по костям собирали? – хохотнул папа, помогая ей раздеться. – Я же старый уже, Сонюшка, разок скачусь – и рассыплюсь.

Соня округлила глаза:

– Рассыплешься? Как Кощей Бессмертный?

– Ну, вроде того, – кивнул папа.

Сонька рассмеялась, чмокнула его в щеку и сообщила:

– Я пойду к бабе Гале! – и практически мгновенно исчезла.

Мы переглянулись, без слов понимая друг друга. Домработница Галя, как и мой отец, постоянно баловала Соню, но на свой лад – кормила пирожками, булочками и прочими сладостями, а также непременно держала в кармане фартука огромную конфету «Гулливер», которые девочка любила больше остальных вкусностей.

– Садись, Саня, – пригласил папа, указывая на кресло, стоявшее напротив него.

– Ты чего такой? – поинтересовалась я, опускаясь в кресло.

– Волосы, смотрю, совсем длинные стали, – игнорируя мой вопрос, заметил отец. – Так-то лучше, а то совсем пацан-сорванец.

– Пап, ты не увиливай – случилось что?

– А должно?

Н-да, несмотря на то что мы не были родственниками по крови, кое-какие привычки совпадали до мелочей. Манеру вот так уводить разговор в сторону я переняла у отца, и он по этому поводу страшно сердился.

– Вроде нет, – я пожала плечами и вытащила сигарету. – Но вид у тебя какой-то…

– Сегодня день рождения Бесо, – вдруг сказал папа и отвернулся к камину, снова уставился на лижущие поленья языки пламени.

Я поняла, что момент удачный, и, быстро набрав номер мобильного телефона Бесо, протянула трубку отцу:

– Прекрати. Поговори с ним.

Глаза отца бешено сверкнули, и я поняла, что сейчас телефон мой полетит в камин, однако в этот момент раздался мягкий голос Бесо с его неповторимым акцентом, и папа вдруг, схватив трубку, заорал:

– Бесо? Генацвали, с днем рождения! Это я, Фима!

Я бросила сигарету в камин и вышла, чтобы дать отцу возможность спокойно поговорить. Мне пришло в голову, что, возможно, мое присутствие будет стеснять его – папа поклялся никогда не общаться с Бесо, но я же видела, как ему трудно, все-таки такая давняя дружба обязывает, да и пару раз они крепко выручали друг друга. Честно сказать, я изначально была очень против этого разрыва, считала, что Бесо не должен отвечать за своих родственников, но кто меня-то спрашивал… Акела же коротко и ясно дал понять, что вмешиваться я не имею права, а спорить с мужем – это совсем не то же самое, что спорить с папой.

Вспомнив, что дочь моя где-то опасно притихла, я направилась в полуподвальную кухню и, естественно, обнаружила там и Соню, и Галю. Дочь сидела за кухонным столом в фартуке, с руками, запорошенными мукой, как снегом, а Галя укладывала на противень только что слепленные пирожки. Следующая партия готовых лепешек дожидалась начинки на столе.

– Вот вы где! – Я чмокнула Соню в макушку, и дочь проворно выскочила из-за стола и обхватила меня за талию.

– Погоди, оглашенная! – охнула Галя, сунув противень в духовку и устремляясь ко мне с полотенцем. – Все брюки матери извозюкала!

– Баба Галя, да ты что, они ведь кожановые! – с серьезным лицом пояснила Соня, и мы с Галей так и покатились со смеху.

– Соня – кожаные, ко-жа-ны-е, поняла? – по слогам пояснила я сквозь смех.

Соня надулась – она терпеть не могла критики и считала свои словечки единственно правильными.

– Галя, как у папы здоровье? – усаживаясь за стол, спросила я.

– Да как, Санюшка… Он разве скажет когда? Врача вот позавчера вызывали, сердце опять.

– А мне почему не позвонили?

– Ефим Иосифович запретил, сказал – тебе своего хватает.

– Так, Галя, чтобы больше таких разговоров не было! – отрезала я. – Он мой отец, я имею право знать.