Зима

(умирает

умножить на двадцать четыре

умаялся

умучился

умер)

чтобы торжественно подержать в руке почву, и больше ничего, горстку, дышащую со своей собственной скоростью, медленно, медитативно и оставаясь полностью собой, вопреки всей этой злости и гниению, самой землей, напоминая ему, как она твердеет и замерзает, когда падает температура, и как снова оттаивает и размягчается, когда та поднимается. Вот что такое зима: упражнение для запоминания того, как успокоиться, а потом снова мягко вернуться к жизни. Упражнение в приспособлении к любому замерзшему или расплавленному состоянию, в которое она тебя приводит. Поэтому нежный Арт поищет землю в буквальном смысле. Городскую землю. Он поищет в тех местах, где городские деревья встречаются с тротуаром: порой вокруг них остаются клочки земли, если только их не замуровывают под теми упругими пластмассовыми штуками. Природа ко всему приспосабливается. Природа все время меняется.

Выйдя на главную улицу, он видит девушку. Это та самая девушка, которую он видел из окна почти три часа назад. Она все еще на автобусной остановке. Сидит на том же месте и по-прежнему что-то читает. Что бы это ни было, читает она очень усидчиво.

Арт смотрит, как автобус подъезжает и останавливается, подбирает каких-то людей, а затем включает сигнал закрытия дверей и едет дальше.

Арт смотрит, как другой автобус включает сигнал, останавливается, а потом снова отъезжает. Тем временем она по-прежнему сидит и читает.

Она выглядит лет на девятнадцать. Довольно симпатичная, но бледная. Вид помятый. Но самое важное – она сосредоточена.

Никто так не концентрируется, когда просто сидит на автобусной остановке.

Арт забывает о земле.

Он переходит дорогу и становится напротив крытой остановки. Отсюда ему видно, что она читает. Это меню «на вынос», рекламная листовка какого-то фастфуда. Арт подходит ближе, пока не различает слова БЕСПЛАТНО, ДОСТАВКА, АССОРТИМЕНТ и ВЕДЕРКО.

Она читает меню «Чикен Коттедж».

Она читает первую страницу буклета. Раскрывает буклет. Читает с одной, потом с другой стороны. Закрывает буклет и читает последнюю страницу так внимательно, как будто это интересная книга.

Дочитав последнюю страницу, переворачивает буклет и снова читает первую.

Утро сочельника. Прошло три дня.

Прошло двадцать минут после назначенного времени встречи.

Девушки нет.

Нет ни одной похожей на нее девушки или женщины, ожидающей где-либо поблизости от того места, которое он предложил: возле рядов сидений перед информационными табло.

Значит, она не явилась.

Стало быть, она не придет.

Хорошо. Уже легче.

Это была очень-преочень дурацкая затея, и он уже пожалел о ней.

К тому же он сэкономит 1000 фунтов – деньги, которые он совсем не хотел тратить на эксперимент.

Он как-нибудь это переживет, когда приедет к матери. Или придумает что-нибудь, например: «Бедная Шарлотта, она так сильно заболела. Никогда не видел ее такой больной». [Тогда почему ты ее оставил, как ты мог?] «Да нет, она у матери, поехала к матери на Рождество». Или еще лучше: «Ее мать специально приехала в Лондон ухаживать за ней, чтобы я мог встретить Рождество вместе с тобой».

Он покупает себе кофе, а затем обводит взглядом людей, ожидающих на сиденьях и вокруг. Пару раз обходит по кругу и проверяет на всякий случай.

Вообще-то он даже не запомнил, как она выглядела: они общались друг с другом ровно столько, сколько нужно, чтобы съесть сэндвич.

Он не может ей позвонить, поскольку она сказала, у нее нет телефона.

Наверное, все же неудачная мысль – кадрить девушку, у которой даже нет телефона.

Он погружается в себя.

Он больше не чувствует себя так же, как если ведешь себя иначе, поскольку знаешь, что на тебя смотрят со стороны.

Но затем он видит вдалеке – без всяких сомнений – ту самую девушку, и его поражает, как бы она могла быть кем-нибудь другим.

Она появляется и исчезает – неподвижная точка в бурлящей толпе на перроне «Хитроу-экспресса», посреди багажа, рулонов оберточной бумаги и пластиковых пакетов: она стоит, глядя вверх на вокзальный потолок, пока люди снуют вокруг нее по перрону.

Арт быстро становится в очередь к билетному автомату, чтобы не показаться невежливым, сделав это при ней. После покупки билета остается не так уж много времени. Арт идет к назначенному месту встречи – рядам сидений. Но ее нет и близко.

Он снова смотрит поверх голов. Она там – по-прежнему на перроне.

Когда он идет забрать ее (ведь до отправления поезда осталось меньше пятнадцати минут), он понимает, куда она с таким интересом смотрит: это какой-то старинный металлический узор на вокзальных окнах.

Он останавливается в конце перрона. Перебрасывает чашку кофе из одной руки в другую. Она по-прежнему не видит его.

Он проталкивается по перрону сквозь идущую навстречу толпу.

– О, привет, – говорит она.

– Сегодня что, День поездок налегке? – спрашивает он. – Если это так, кажется, здесь на вокзале больше никого об этом не известили. Где ваш багаж?

– Я… э… не знал, брать ли вам кофе, – говорит он. – Не знал, как вы это воспримете.

– У вас есть место, – говорит он уже в поезде. – Я люблю стоять. Я могу сесть на полу, ничего страшного. Я сяду на полу.

– А, я работаю в «СА4А Энтс», – говорит он. – Это развлекательный отдел «СА4А». «СА4А». Знаете «СА4А»? Не могу поверить, что вы не слышали. Они гиганты – они повсюду. Я консолидатор по авторским правам. То есть я проверяю все виды медиа, онлайн и офлайн, фильмы, визуалку, печатную продукцию, саундтреки – практически всё – на предмет нарушения авторских прав, любого незаконного, без упоминания имени автора цитирования или использования и докладываю в «СА4А Энтс», если нахожу что-то не то или без упоминания имени автора, чтобы они могли потребовать справедливое вознаграждение или подать в суд. А если они все-таки упомянули «СА4А», я проверяю, чтобы всё было хоккей. Что? Нет, я работаю на дому. А. Ха-ха. Нет, всё хоккей означает, типа, скреплено подписью, юридически чисто. Скучать не приходится, к тому же я сам себе начальник. Рабочее время выбираю сам – хоть посреди ночи, если захочу, всё на моих собственных условиях, потому я, собственно, этим и занимаюсь. Еще это означает, что я кучу всего смотрю – всякую всячину, которой иначе не увидел бы никогда в жизни.

– Арахис? – говорит он. – То есть это означает, что вы должны носить специальную гигиеническую одежду или, если едете на поезде, всех извещать, чтобы люди с аллергией на орехи знали и не садились рядом с вами? Ах, это. Все это очень плохо для планеты. Мне совсем не нравится. Из принципа. В смысле быть тем, кто действительно заботится о нашей планете. Ну ладно, раз уж вы так говорите.

– Простите, что спрашиваю, – говорит он. – Сколько вам лет?

– И снова простите, – говорит он, – каюсь в своей старомодности, но весь этот… пирсинг? В смысле я все понимаю, но зачем так много?

– Просто я должен объяснить, что моя мать – женщина с характером, – говорит он. – Она ужасно чистоплотна, можно даже сказать, помешана на чистоте. Она немного старше, чем вы, возможно, ожидаете: она довольно поздно меня родила, и она из тех людей, что оставляют обувь за дверью. Всё чистенькое и опрятное, все чистенькие и опрятные, ну я хочу сказать, что сам тоже люблю чистоту и порядок, но ее можно назвать максималисткой.

– А зачем мне багаж? – говорит она.

– Я бы совершенно не возражала, – говорит она. – С чего мне обижаться, если бы вы купили мне кофе? А, понимаю! Ха-ха! Я люблю голяком. Вы что, покраснели? Ладно, на будущее – я люблю чистым, без всего. Сейчас мне все равно не хочется, но спасибо.

– Но вы же платите, – говорит она. – Нет, вы меня наняли, и это я буду сидеть на полу. Нет, я не возражаю. Не возражаю! Правда. Слушайте, мы можем оба… может, сядем вдвоем? Местечко возле тех сумок в проходе. Пошли? А?

– Кто это? – говорит она. – Что-что? Вы хоккеист? А, всё хоккей. Ха-ха!

– Я работаю в «Текстурированных волокнах», – говорит она. – Полдня насыпаю в упаковки арахис, а вторую половину подбираю арахис, упавший на пол, и кладу его обратно в миски. Простоять двенадцать часов за прилавком в торговом центре и никому не продать ни кусочка мыла – такой облом. Нет-нет, не настоящие орехи, а упаковочный наполнитель, так называется упаковочный наполнитель – «арахис», в общем, мы его так называем. Эти зеленые штуки, белые штуки – полистирол. Вы ошибаетесь, его перерабатывают. И там нет ничего вредного. Это совсем не так вредно, как вы думаете. Мне даже нравится. Да! Нет, это интересно, потому что… потому что они такие легкие-прелегкие, и когда их подбираешь, всякий раз удивляешься. Всегда ждешь, что они тяжелее. Даже если говоришь себе, хоть и знаешь, что они легкие, и кажется, заранее знаешь, но когда поднимаешь – сразу такая, ух ты, какие легкие, как будто взяла в руку саму легкость. Это типа как если твоя рука вдруг стала легче. Легкая, как птичьи косточки. Когда набираешь целую пригоршню, смотришь на свою руку и не веришь собственным глазам, ведь хотя ты и видишь, что у тебя полная ладонь чего-то, такое чувство, что там ничего нет.

– Надо же, а вы и правда старомодный, – говорит она. – Мне двадцать один. Вставила все по такому особому случаю. Разве у вас нет других знакомых с пирсингом? Ладно, не волнуйтесь. Выну все, как только доберемся.

– И кстати, – говорит она, – расскажите немного о той, за кого я должна себя выдавать. Как ее зовут?

Арт понимает, что за целых полтора часа ни разу о ней не вспомнил.

Шарлотта.

– Ее зовут Шарлотта, – говорит он.

Он усмехается про себя.

– Что смешного? – спрашивает девушка.

– Смешно это говорить, так и не узнав вашего имени, – говорит он. – И вы тоже не знаете моего.

– Может, имена и не нужны, – говорит она. – В любом случае я теперь Шарлотта.

– Ладно, – говорит он. – Но, если честно, меня зовут Арт.

– Что, правда? – говорит она. – Арт?

– Ну, сокращенно от Артур, – говорит он. – В честь… ну знаете, короля.

– Что за король, простите? – говорит она.

– Ну вы же не по правде, – говорит он.

– Да? – говорит она.

– Вы же знаете, кто такой король Артур, – говорит он.

– Да? – говорит она. – Если честно, меня зовут Люкс.

– Как-как? – говорит он.

– Эль-ю-ка-эс, – говорит она.

– Люкс, – говорит он. – Правда?

– Сокращенно от Велюкс, – говорит она. – В честь… ну вы знаете, окон.

– Вы выдумываете, – говорит он.

– Да? – говорит она. – Проехали. Помогите мне придумать Шарлотту. Мне нужен урок по Шарлотте.

Он говорит, что его мать никогда не видела Шарлотту. Так что Шарлотта вообще-то может быть кем угодно.

– Даже мной, – говорит она.

– Я не это имел в виду, – говорит он.

Он краснеет, и она это видит.

– Ваша Шарлотта обидчивая? – говорит она. – Слегка ранимая?

– Сущее наказание.

– Тогда зачем вам вообще захотелось привозить ее домой? – говорит она. – Почему просто не сказать родным правду о том, что она сущее указание…

– Наказание, – говорит он.

– …и что вы не хотите привозить ее и поэтому просто решили этого не делать? – говорит она.

– Если вам не нравится эта работа… э… Люкс, – говорит он (сделав паузу перед ее именем, поскольку мысленно спрашивает себя, настоящее ли это имя, или она просто сказала первое, что пришло на ум). – В смысле, я не буду настаивать, если вы передумали. Через четверть часа будет остановка, и я с радостью оплачу вам обратный билет до Лондона. Если в нашей договоренности вас что-то не устраивает.

Она тут же впадает в панику.

– Нет-нет-нет, – говорит она. – У нас ведь уговор. Тысяча фунтов за три полных дня. Что, кстати, равняется – я подсчитала – почти четырнадцати фунтам в час, а если во вторник, когда мы с этим покончим, вы приплатите всего-навсего восемь фунтов, каких-то несчастных восемь фунтов 27-го числа, в смысле если вы заплатите мне в конце тысячу восемь фунтов, то получится ровно четырнадцать фунтов в час. Что гораздо круче прежней почасовой оплаты.

Он молчит.

– Хотя меня вполне устраивает и ваше первоначальное предложение – тысяча фунтов, – говорит она.

– Мне немного совестно, – говорит он. – Я отвлекаю вас… увожу вас… от вашей семьи на Рождество.

Она смеется, как будто он сказал что-то очень смешное.

– Моя семья уехала из страны, – говорит она. – Не переживайте. Представьте себе, что я… не знаю, что я работаю в гостиничном бизнесе. И, значит, после этого Рождества у меня будет еще одно чудесное Рождество. Когда ваше Рождество закончится, у меня еще будет свое, и я отмечу его на то жалованье, которое вы заплатите мне за работу на Рождество.

– Деньги – странная вещь, – говорит он.

Она обворожительно улыбается.

– Заметано, – говорит она. – Всё по-чесноку. Ты – мне, я – тебе. Если ваша мать ни разу не видела Шарлотту, тогда вообще изи. В смысле, мне бы хоть пару наводок. Типа, ваша Шарлотта умная или тупая? Добрая или злая? Любит животных? Всё такое.

Ваша Шарлотта.

Шарлотта – умная.

Шарлотта – тупая.

Шарлотта – умная.

Он смотрит на девушку рядом с собой – незнакомку, произносящую имя Шарлотты.

Шарлотта – красивая. Красивее всех. Чувствительная и понятливая, как никто другой, кого он… Шарлотта вернулась, Шарлотта на кровати – со своей прекрасной обнаженной спиной, повернутой к нему линией позвоночника. Шарлотта – сногсшибательная. Другие слова для Шарлотты? Музыкальная. Чуткая. Вечно подлавливает его из-за своей извращенной совести, умения улавливать подтекст того, о чем ты говоришь, и реагировать на то, о чем ты неумышленно проговорился, или на то, что ты пытался, но не сумел сказать. Абсолютное незнание себя самой. Ее до смешного искренняя университетская диссертация о словах песни Гилберта О’Салливана «Ooh Wakka Doo Wakka Day: речь, семиотика и харизма в массовой эстраде 1970-х годов»[17]. Ее почерк. Ее духи. Обломки ее бус и браслетов. Ее топорщащаяся косметичка в тумбочке, запах ее косметики. Ее страстность, ее страсть ко всевозможным вещам. Ее личное отношение к миру. Ее бесконечные обиды и злость на несовершенства мира, как будто они задевают ее лично, адресованы лично ей, лично ее оскорбляют. Ее бесконечная эмпатия. Ее бесконечная эмпатия ко всему на свете. Ее бесконечная эмпатия ко всему, кроме него. Шарлотта – занудная. Шарлотта – бесящая. Шарлотта, выбешивающая тем, что всегда останавливается поговорить буквально с каждой кошкой, которую увидит на улице, на любой улице – здесь, там, в отпуске в Греции, повсюду, где бы ни увидела чертову кошку, она садится на корточки и протягивает руку, как будто Арта рядом нет, как будто кошка все равно не захочет с ним разговаривать, если бы даже он был рядом, как будто весь мир состоит только из нее и какой-то кошки, которой она даже не знает, как будто она единственный человек во всем мире, обладающий животным магнетизмом.

Шарлотта, нарочно забравшая с собой специальную отвертку, чтобы он не смог собрать свой ноут и выяснить, можно ли спасти хоть какую-то информацию, не выходя из дома и не покупая другую такую же отвертку.

Он откидывается на чей-то рюкзак за спиной.

– Как же описать Шарлотту, – говорит он.

Но ему уже не нужно ее описывать, потому что девушка, Люкс, заснула, опустив голову на руки, которые положила на чей-то чемодан.

Он тронут этим доверием. Ведь необходимо доверие, чтобы заснуть рядом с тем, кого совсем не знаешь.

Затем его трогает то, что он тронут.

Нарцисс. Она заснула, потому что ты ей неинтересен. (Голос Шарлотты в ушах.)

Он гадает, переспит ли с ней в конце концов…

нарци…

…она худая и гибкая. Ее тело выглядит моложе, чем она говорит. Ее голова слегка великовата. Ее запястья худые, как у ребенка, которым она была еще совсем недавно, лодыжки над ботинками голые: их худоба волнует и даже тревожит. Но ее лицо, отливающее металлом, ожесточенное, наводит на мысль, что она гораздо старше. Одежда чистая, но поношенная. Волосы чистые, но тусклые. Во сне она выглядит изможденной. Кажется, будто она слишком долго недоедала. Кажется, будто сон ударил ей кулаком в живот и сбросил в этот проход вагона с огромной высоты.

Тогда он спросил ее, почему она сидит на холоде, а не в теплой библиотеке через дорогу. Она ответила, что они разошлись во мнениях с женщиной за стойкой «Хранилища идей». «По какому вопросу?» – спросил он. «Это строго между нами», – ответила она. На автобусной остановке он предложил ей купить что-нибудь из меню «Чикен Коттедж». «Чтобы реальность разрушила мои идеальные фантазии?» – сказала она.

Он думает, идет ли ему эта водолазка.

Он бы проверил, как выглядит, на телефоне, если бы не пришлось его включать.

Нарцисс.

Он качает головой. Сам не ведает, что творит. Девушка, похожая на подбитую птицу.

«Сейнт-Эрт!» – скажет она через пару часов, когда они приедут на станцию и она увидит таблички. «Неправильно написали!» – скажет она.

А потом: «Когда мы пойдем смотреть на стену?»

«Какую стену?» – скажет он.

«Из зерна», – скажет она.

А потом: «Тут все похоже на старые открытки – скажет она, когда поезд потащится вдоль побережья. – Как на выцветших открытках из прошлого. Там зáмок? Это реальное место? Вы где-то здесь выросли?» – «Нет, – скажет он, – я вырос в Лондоне, но моя мать купила здесь дом пару лет назад, я его даже не видел, но мамина сестра, кажется, жила здесь и, возможно, присылала мне книги или что-то еще, когда я был ребенком, потому что я знаю много фольклорных преданий о ландшафтах, состоящих из спящих великанов, и тому подобном, и я знаю, что здесь говорят на своем древнем языке, который, видимо, никогда не вымрет, поскольку всегда возрождается, даже если кажется, что он исчезает, и его не убьет ничего на свете. Знаете, такой характерный местный говор. Идиолект».

«Как вы меня только что назвали?» – скажет девушка.

Потом она удивленно поднимет брови, подловив его на том, что он ее недооценивает, у него изо рта вырвется смех, и когда они приедут на станцию, Арт неожиданно рассмеется над собственными предрассудками.

На доске объявлений говорится, что автобусное сообщение отменено на неопределенный срок.

Сноски