Ощущение покоя, которым он только что наслаждался, исчезло. В то же время он знал, что Эрик не стал бы звонить, если бы дело не было действительно серьезным. Значит, это нечто выходящее за рамки привычной гадости, с которой им приходится сталкиваться.
Он пошел к зеленому домику, построенному когда-то его отцом. Там была даже ниша с кроватью, что противоречило уставу садово-огородного кооператива, запрещавшего ночевать на дачах. Он подкрутил громкость, чтобы услышать хотя бы последнюю песню диска, а потом спрятал проигрыватель под кухонный стол, чтобы его не видно было в окно. Он глянул в зеркало, которое висело над раковиной и умывальником на внешней стене дома. По сравнению с музыкой, которую он только что дослушал, сам себе он не казался оригинальным.
Не слишком короткие русые волосы, которые он подстригал сам. Старые джинсы, застиранная рубашка и вконец растоптанные кеды. Ни тебе ретро-панк, ни седермальмский винтаж. Просто скучная одежда. Хотя он ведь и не планировал ничего, кроме свободного дня в саду. Вообще, и в других случаях его стиль одежды никак нельзя было назвать продуманным.
Если бы кто-нибудь проходил за забором его огорода, то мог бы удивиться этой странной картине. Мужчина средних лет, он же комиссар уголовной полиции, стоит между только что посаженной картошкой и посеянной морковкой и слушает совершенно непонятную музыку, смесь панка и клезмера[2 - Клезмер – народная музыка восточноевропейских евреев. Песни часто исполняются на идише, английском, русском, украинском, французском и цыганском языках (прим. пер.).]. Такая картина, скорее всего, не совпадает с представлениями о том, как должен вести себя настоящий владелец дачи. Не исключено, что и в уставе кооператива прописаны параграфы о запрете громкой музыки, подумал Рикард. Но он не собирался это проверять. Да, его музыкальный вкус, а в особенности его фанатический интерес к старому панку, явно выделял его на фоне «среднестатистического» показателя, отличая от большинства. Во всех остальных отношениях, по его собственному мнению, он чаще всего был обыденно-банальным, «средним».
Он уже давно перерос того буйного и восстающего против порядков подростка, каким когда-то был. Что-то в его характере поизносилось, что-то отполировалось. Он не тосковал о себе молодом и особо на эту тему не раздумывал. Все это было в другое время. То время было и прошло. Ему нравилось жить так, как живет «средний Свенссон». Нравилась его работа. Правда, все то ужасное, с чем он сталкивался в силу профессии, ему стало тяжелее переносить после рождения сына пять лет назад. Но существование сына, его Эльвина, было тем, что его держало. Тем, что дарило ему счастье и радость в повседневности. Хотя, конечно, ему хотелось бы встречаться с сыном чаще, а не только по выходным два раза в месяц.
Его вполне устраивал и его закончившийся брак с Марианной. Только после развода он понял, что именно было не так. То, что было очевидно кому угодно. Сверхурочные. Работа по выходным и праздничным дням. Экстренные вызовы. На нем лежала вся ответственность за расследования. Никого другого не было, на кого можно было бы свалить вину, если что-то пошло не так. Однако тот факт, что его ценили на работе, был слабым утешением в семье. Семья оказалась на последнем месте в списке приоритетов. И не один раз, а много. Он пытался это как-то компенсировать. Проводил время с сыном. И не просто так. Это их совместное время было действительно «качественным», по определению психологов. Он готовил ужины. Думал, что они с Марианной были равноправны, по крайней мере, в кухне. После развода он понял, что она это воспринимала не так – и она была права. Именно она всегда прикрывала тылы, готовила паста-салаты и бутерброды, когда сын отправлялся в походы со школой, быстрые ужины в будни с мясными тефтельками или спагетти, да и все остальное, когда не было времени на то, чтобы готовить что-то вдохновляющее, креативное или шикарное. А сам он готовил, когда был свободен. И тогда это были колоссальные, экзотические проекты: варка по несколько часов, рыба, маринованная в соке лайма, или молодая картошка, сваренная с морской солью, как это делают на Канарских островах. Все было продумано, к блюду подавалось нужное вино или пиво сезона. Эти роскошные обеды были, естественно, весьма популярны среди друзей, но, как Рикард понял намного позже, способствовали углублению трещины между ним и женой. Эти приемы устраивались ради удовлетворения его собственного эго, а не ради равноправия. Этот контраст между буднями и теми редкими случаями, когда он был дома, стал слишком велик.
Он закрыл дачу, положил металлическую пластину на дверь и навесил большой амбарный замок. Вообще-то солнечное воскресное утро в мае месяце – самое, наверное, неудачное время для кражи, да и все соседи тут и заняты посадками. Но домушники-наркоманы, залезающие в чужие квартиры и дачи района, вряд ли задумываются о стратегии или тактике совершения краж.
Рикард спустился по тропинке почти к самой воде и пересек широкий газон. Пока что на траве успели расположиться в основном семьи с детьми. Но если погода продержится, то скоро сотни людей – чаще всего молодежь – будут осаждать эти травянистые склоны с пластиковыми пакетами из «Сюстембулагет»[3 - Systembolaget – магазины государственной алкогольной монополии. Винно-водочные товары и крепкое пиво в Швеции продаются только в этих магазинах, которые открыты по будням с 10:00 до 19:00, закрыты по воскресным и праздничным дням, а по субботам открыты только 5 часов (прим. пер.).], наполненными банками теплого пива «Норрландс Гульд» и сидра «Коппарберг». Уже сейчас ему была видна группа скинхедов, оккупировавших один из деревянных столов парка. Откуда они взялись, недоумевал он. Уже много лет он не видел бритоголовых в башмаках со стальными носами. Теперь расисты одеваются в костюмы, заседают в Риксдаге и заняты тем, что подают в парламент предложения, суть которых сводится к тому, что только этнические шведы имеют право представлять Швецию на Евровидении или появляться на телеэкране в качестве Люсии. В то же время он был вынужден признаться самому себе, что и его коллеги, полицейские, не были свободны от подобных взглядов. Часть скинхедов, которые были активными в те веселые девяностые годы, сменила интересы и, не дай бог, стала полицейскими. Как тот идиот, «Дядюшка Синий», блогер из полиции в Мальме, писавший о своем презрении к женщинам, гомосексуалам и иммигрантам[4 - Нашумевший в Швеции случай, закончившийся оправданием блогера в суде и восстановлением на работе, поскольку описанные им истории оказались вымышленными. Тем не менее общественное мнение осуждало блогера, поскольку его материалы, как считали многие, «бросали тень на всю полицию» (прим. пер.).].
Больше всего в этой истории его раздражало то, что люди могли и вправду подумать, что Рикард и его коллеги разделяли позицию блогера, получившую огласку в сети. Он знал, что люди могут чересчур поспешно обвинять всех полицейских за взгляды, которые выражает лишь горстка подонков, особенно когда им суфлирует медиа. Так и получилось, что образ тупых, размахивающих дубинками мачо-полицейских продолжал существовать и дальше. Хорошо, что хоть начальником полиции назначили бывшего любителя панк-стиля, для разнообразия.
Рикард шагал мимо станции метро «Хурнстулль». Инсталляция, думал он. Что же такое Эрик обнаружил в квартире? Коллега был обычно склонен к драматическим преувеличениям, но на этот раз, похоже, все наоборот. Провокационное произведение искусства, или о чем там могла идти речь, не казалось слишком серьезным. А голос у Эрика был явно встревоженным, когда он звонил.
Глава 3
Когда Рикард дошел до улицы Хегалидсгатан, 46, то убедился, что парадная действительно находится рядом с кафе «Делло Спорт» на углу с улицей Польсундсгатан. Если бы не шведская машина полиции, припаркованная вопреки всем правилам во втором ряду, можно было подумать, что ты в Италии. Владелец кафе сидит вместе с друзьями у серебристого столика из нержавейки на тротуаре, перед ним розовеют страницы спортивного приложения итальянской газеты «Делло Спорт». От поджаристой брускетты пахнет оливковым маслом. Солнце нагревает осыпающуюся штукатурку кирпичной стены.
Эрик ждал у входа в подъезд. Он явно торопился в это утро и выскочил из дома, не успев переодеться. На нем был самый мешковатый и бесформенный из всех его хип-хоповских прикидов, и Рикард считал, что Эрик – несмотря на свои тридцать пять лет – выглядит ненамного старше тех школьников и гимназистов, которые собирались по вечерам в парке Танто. Он даже не снял подросткового кепи бренда Fubu. Стиль одежды, темная кожа и дразнящая улыбка делали его похожим на копа из сериала «Прослушка». Рикард знал: Эрик надеялся на то, что его будут воспринимать как крутого парня, выросшего в каком-нибудь гетто Лос-Анджелеса, хотя это было совершенно не так. Уголком глаза он заметил неправильно припаркованную за углом ржавую машину Эрика марки Oldsmobile, из чего следовал вывод, что где-то был еще и полицейский в форме, который прибыл в обычной патрульной машине. Oldsmobile – был еще одним атрибутом «подлинного гангстера», которым в свободное время притворялся Эрик, вдохновленный рэпером The Game и группой «Public Enemy».
Эрик молча кивнул ему.
– Я думаю, это заинтересует тебя больше, чем семенная картошка. Вряд ли это можно классифицировать в качестве «обычного», так сказать, дела.
Он показал дорогу во внутренний двор. Там все выглядело так, будто оператор приготовился снимать новую версию фильма «Дети подворотен»[5 - R?nnstensungar – шведский фильм по пьесе Оке Ходелл (?ke Hodell), поставленной в театре Мальме в 1944 г. В 2006-м был снят музыкальный фильм «Дети пригородов», где девочку-сироту превратили в беженку из Африки, а заботившегося о ней художника – в рок-музыканта (прим. пер.).] или комедию тридцатых годов в колоритной упаковке южной части столицы. Плющ вьется по стенам песочного цвета, в центре двора – специальная стойка для выбивания ковров, а чугунное литье забора держит на расстоянии соседскую шпану. В одном углу – заколоченный деревянный сарай, в котором, вероятно, хранились бочки дворового туалета с тех еще времен, когда отхожие места были не в квартирах, а во дворах Стокгольма.
Рикард прошел за Эриком дальше, через двор, в следующий дом. На втором этаже у одной из дверей стоял молодой полицейский. Лицо у него было серо-зеленого цвета, и он явно с трудом сдерживал тошноту. Кисловатый запах, стоявший на лестничной площадке, говорил о том, что парня недавно вырвало. Рикард признал в нем одного из новеньких. Коротко кивнув, он натянул на обувь защитные бахилы и прошел за Эриком в квартиру, пробравшись через сваленные в кучу кеды, тапки, туфли и зимние сапоги. В прихожей висело пальто, а на крючках – несколько курток-худи, и уже здесь Рикарду стало ясно, что тут многое отличается от обычного места преступления. Из комнаты струился яркий белый свет, создавая резкий контраст слабому желтоватому солнечному свету, падавшему из окон.
– Иди направо, на белый свет, – раздался голос Эрика за спиной. Рикард считал себя закаленным в том, что касалось осмотра мест преступления, и за свои двадцать лет в полиции он сталкивался бессчетное число раз с кровью, смертью и грязью. И все же он непроизвольно вздрогнул, войдя в комнату, залитую белым светом. В представшей перед ним сцене было нечто искусственное и продуманно мерзкое.
На кровати в комнате, похожей на спальню, сидела женщина. Ее голову подпирали розовые подушки, прислоненные к изголовью. Безжизненный взгляд упирался в стену напротив. На ней были трусы, и больше ничего. Тело неестественно блестело в ярком свете двух прожекторов, установленных на полу по обеим сторонам кровати. Казалось, что она вспотела под теплыми лучами ламп, хотя этого, конечно, быть не могло. Лицо было накрашено и казалось покрытым эмалью. Тело тоже блестело, как полированное, что никак не вязалось с обычной матовостью кожи трупов. Создавалось такое впечатление, что она не хотела быть мертвой, а собиралась на какой-то праздник.
От этого контраста между накрашенным молодым лицом, блеском кожи и обвисшим голым телом Рикарда передернуло.
– Черт подери, ты был прав. Это запредельно, выходит за рамки нормы.
Совсем как фарфоровая кукла, подумал он. Труп выглядел точно как старинная фарфоровая кукла, только без платья с кринолином. Губы женщины были четко обозначены помадой. Чуть выпяченные, с острыми контурами верхней губы. Лицо казалось слегка припудренным чем-то белым. Вряд ли это был ее собственный выбор. То же самое касалось и светлых волос. Они были завиты и закреплены голубыми шелковыми лентами. Если бы не нагота, она вполне подошла бы для съемок в костюмированной драме. Или для какой-то гротескной коллекции кукол из фильма ужасов.
– Какая гадость! Никогда не видел ничего подобного. Мы, конечно, сталкиваемся с разными психами. Но этот случай должен попасть в разряд самых отвратительных. Какой придурок мог сотворить такое?
Он отвел глаза.
– И никакой записки? Никакого объяснения?
Эрик покачал головой:
– Ничего. Но я согласен. Это должен быть настоящий психопат. Полный отморозок. И все же он умудрился не оставить никаких следов, насколько я вижу.
– Что ты уже успел обследовать?
– Почти ничего, я только быстренько, очень поверхностно, посмотрел квартиру. Хотел дождаться тебя. Пробовал обойти соседей, но никого нет дома. – Эрик кивнул в сторону кровати и поморщился: – Такое впечатление, что ее покрыли каким-то лаком, то ли для мебели, то ли для пола. Но я не нашел никаких банок или кисточек.
Он подошел к кровати и показал рукой на капли, которые были заметны на ногах женщины. Рикард подошел ближе.
– Блин. – Кишки у него в животе, казалось, завязались в узел. Пятна на простыне блестели, будто жир стекал с блестящего тела, которое сидело в кровати, как жертвенный агнец, приведенный на заклание. Рикард сделал глубокий вдох, хотя ему вообще не хотелось вдыхать этот спертый воздух, и наклонился к женщине. – Боюсь, что вряд ли удастся установить точное время смерти с помощью определения температуры тела. Если лак, которым она покрыта, сохраняет тепло. Посмотрим, что скажут эксперты.
Он присел на корточки и показал пальцем на сине-зеленые пятна на ее шее и ушах:
– Скорее всего, она убита ночью, если исходить из размеров трупных пятен. И по бокам шеи лака не видно, так что лак не мог повлиять на то, как выглядят трупные пятна.
Он выпрямился и встал рядом с Эриком. Женщина пялилась на них большими глазами. Патологически большими глазами.
– Может быть, ее задушили? – Эрик пожал плечами.
– Если судить по ее глазам, то да, задушили. Похоже, что она не оказывала сопротивления. А это странно.
Рикард кивнул. В комнате не было никаких признаков того, что она пыталась сопротивляться. Никаких капель крови. Никакого беспорядка. Он обошел кровать и посмотрел на тело с другой стороны. На шее не было никакой красноты. Никаких синяков. Никаких частиц кожи под ногтями, насколько он мог видеть.
– Ее могли накачать наркотиками. И убить во сне. Возможно, сначала она была изнасилована. Или после. Но я не вижу на простыне следов спермы.
Эрик вздохнул.
– Может, это был какой-то ее знакомый? Который пришел вместе с ней вчера вечером и подсыпал что-то ей в чай. А потом задушил. В раковине на кухне стоят две чайные чашки.
– Вряд ли. Трудно поверить, – возразил Рикард, – что она знала кого-то, кто внезапно ее убивает и превращает в отвратительное подобие произведения искусства. Человек, который до этого предположительно вел себя совершенно нормально. Человек, которому она, вероятно, доверяла. Может быть, даже любила.
Эрик покачал головой.
– Или родственник? Бойфренд? Или просто приятель? Даже думать не хочется о том, что могло двигать таким человеком.
Он вытер лоб и осмотрелся, чтобы заставить себя оторвать взгляд от женщины.
– А это что за прожекторы? Когда стоишь с ними рядом, то чувствуешь себя как в сауне.
– Убийца хотел быть уверенным, что все, что он хочет продемонстрировать, будет отчетливо видно. Что его «сообщение» дойдет до адресата.
– Да, но что он хочет этим сказать? Что он сошел с ума? Что ему нужна помощь психиатров?
– Вряд ли. Может, это ревность? Извращенная месть за измену? Но я не понимаю, почему это должно быть выражено именно в такой форме.
Эрик отошел на пару шагов и снова посмотрел женщине в лицо.
– Может быть, речь идет о сексе? Не изнасилование, а какая-то сексуальная игра, которая вышла из-под контроля? Ролевая игра. В куклы. А она должна была бы, например, выглядеть как Лолита? Понятия не имею.
