Летний детектив для отличного отдыха

Федор замолчал, покачиваясь из стороны в сторону.

– А ты думаешь…

– Я думаю, что это все одно к одному. Главное – зачем? Зачем застрелили собаку? Зачем убили Николая Степановича? Чего ради? Вот этого я никак не могу понять. – Плетнев попытался вспомнить слово и вспоминал довольно долго. – Мотива нет, вот чего!..

– Только Люба ничего ни у кого не крала, – вдруг воинственно заявил Федор, – и этой старой кочерге, которая на нее бочки катит, надо мозги прочистить!

– Вот и прочисть, – зевая, сказал Плетнев.

– И прочищу!

– А зачем Люба деньги обещала выплатить?

– Какие деньги?

– Да ну тебя, – пробормотал Алексей Александрович.

Камин горел, дождь шумел, шкура грела босые ноги, и все это было так хорошо и прекрасно, и так радостно, что он напился, и понимал, что напился, и еще отчего-то радовало, что Федор Еременко знаменитый гонщик, а не прохиндей, а завтра он пойдет с Элли к глупой Любе, которую все время пытается защитить Федор и делает это очень неловко, и от всех этих теплых чувств они еще выпили, а потом еще немножко, разговаривая об Америке, ее странностях и красотах, и, кажется, Федор велел Плетневу купить байк, и тогда на следующий год они смогут «прокатиться» и посмотреть любимые Федоровы места в Колорадо или в Вайоминге, и Алексей Александрович с удовольствием согласился.

Среди ночи вдруг погас свет, и Федор сказал, что это, должно быть, от того, что молния попала в трансформатор или дерево повалилось на провода. Без света стало еще уютней, и они немного выпили, сидя на коврике перед камином.

А потом Плетнев устроился спать на полу, потянув на себя шкуру, и ему было так удобно, что он улыбался, засыпая, а Федор еще что-то бормотал про то, что мотоцикл у него заклинило первый раз в жизни.

Утром Алексей Александрович был бодр и свеж как ни в чем не бывало, а Федор маялся головой и повторял то и дело:

– Я больше никогда, никогда!..

– Я в твоих штанах пойду, а? Мое все мокрое! И кроссовки насквозь! Я твои надену, ладно?..

– Что ты орешь!..

– Выпусти меня, а то собаки сожрут.

Следом за Плетневым Федор выбрался на крыльцо, охнул и зажмурился от солнца.

– Я больше никогда!.. Мик, нельзя, свои.

Косясь на собаку, которая взбежала на крыльцо и привалилась к хозяйскому колену, Плетнев сделал несколько шагов, стараясь не показывать виду, что боится страшного зверя, и обернулся:

– Ты Любе своей скажи, чтобы она идиотских бумажек больше не подписывала!

– Чего сказать?!

– Что слышал. Одну я изъял, а больше пусть не усердствует.

– Я не понял ничего, – пожаловался Федор.

– Вот и хорошо, – неожиданно ответил Алексей Александрович. – Байк дашь покататься?

– Не дам!..

В прекрасном настроении Плетнев пошел по еще не просохшей дороге в сторону своего дома. Улица была чистой, умытой, солнце особенно золотым, а зелень особенно изумрудной, и за поворотом дороги с левой стороны он увидел небольшую толпу возле железного трансформаторного ящика. Там что-то громко говорили, размахивали руками, и Валюшкин голос оттуда слышался, и, кажется, «газпром» гудела на одной ноте.

Плетнев, который теперь точно знал, что, если на улице толпа или шум, значит, непременно надо бежать, выяснять, в чем дело, и кидаться на помощь, повернул и подошел.

Солнце светило в глаза, и он приставил ладонь козырьком ко лбу.

– Доброе утро.

Люди обернулись к нему и как по команде смолкли. Плетнев заглянул за них.

Пломба с серых дверей трансформаторной будки была сорвана, внутренности с черными эбонитовыми ручками и белыми переключателями – все на виду. Часть ручек и переключателей оказалась то ли сорвана, то ли покорежена, болтались какие-то провода.

– Ты где был-то, Леша? – негромко спросила обычно очень бойкая Валюшка. – Я кричала, кричала! Где носило-то тебя?

Плетнев посмотрел на нее. Витюшка тронул его за руку и подбородком показал на велосипед, который валялся рядом с будкой, весь помятый и искалеченный, как будто по нему прошелся асфальтоукладчик. Рядом валялся какой-то огородный инструмент с длинной ручкой.

– Я в людях разбираюсь! – отчетливо выговорила Тереза Васильевна. – Меня положение обязывает в них разбираться! И я вам точно говорю, дорогой товарищ участковый, кто это сделал. Это он сделал!

Плетнев ничего не понял.

– Велосипед-то твой, – даже не спросил, а как-то полуспросил Витюшка, и Плетнев посмотрел внимательно, зачем-то нагнулся и потрогал раму и обод. Это на самом деле был его велосипед!

Он полез через канаву, тюк мокрого барахла, который он тащил в руках, очень мешал, и Плетнев кинул его в траву.

– Минуточку! – грозно сказал человек в форме. – Ничего нельзя трогать, гражданин, на месте злостного хулиганства!

Но Плетнев его не слушал.

Ему вдруг так жалко стало велосипед, на котором он только-только научился ездить, который вел себя, как норовистая лошадь, и несколько раз сбрасывал его, а потом они все же как-то приспособились, пристроились друг к другу! Он поднял из травы искалеченный остов, посмотрел и швырнул обратно.

Жалобно тренькнул уцелевший звонок.

– Это ваш велосипед?

– Мой.

– А тяпка ваша?

Плетнев ничего не ответил, сопя, перелез через канаву и подобрал тюк.

– Одну минуточку!

– Леш, ты чего, ночью на велосипеде катался?!

– Да ладно тебе, Алексей, чего ты!

– А я говорю, дорогой товарищ участковый, это он все тут разворотил из хулиганских побуждений, а вчера пытался совершить надо мной надругательства и отъем документов.

Не слушая, Плетнев зашагал по дороге, наступая Федоровыми кроссовками в лужи.

Он чуть не плакал – из-за велосипеда.

Он не смог бы этого объяснить, но велосипед, и Элли, и отмытая розовая плитка, и река, и коза, и соседи стали частью его жизни уже давно, несколько дней – вечность! И это оказалась такая наполненная, цельная, осмысленная жизнь, и все это было так важно для него, что никто не смел прикасаться к этому, тем более разрушать!..

Никто не смел красть и ломать его велосипед! Никто не смел вмешиваться в его только-только начавшуюся жизнь и портить ее!

– Я вам русским языком говорю, обождите!..

– Леша, да постой ты, куда несет-то тебя!

– Что ты все стрекочешь, стрекоза?!

– А на вид такой приличный! Документы бы у него проверить не помешало.

Кто-то схватил Плетнева за плечо, он остановился и оглянулся. Человек в форме, догнавший его раньше остальных, собирался что-то сказать, но, взглянув ему в лицо, передумал и руку опустил.

– Что вам нужно? – глядя только на него, спросил Плетнев так, что человек растерянно пожал плечами. – Ничего? – уточнил Плетнев.

Человек кивнул головой в фуражке.

– Прекрасно.

– Задержите его, дорогой товарищ участковый, по всей строгости закона!.. Он тут нам будет характер свой показывать, а мы должны терпеть?! Меня положение обязывает!.. – бесновалась «газпром».

Плетнев вздохнул и с силой выдохнул. Ярость отпустила его, и вернулась способность соображать.

В конце концов, думать он умел лучше всего.

– Если вы что-то хотите у меня спросить, пойдемте, – приказал он человеку в фуражке.

– Леш, а что случилось-то? Ты где был? – тихонько спросила Валюшка, и Витюшка на нее прикрикнул.

Мужик в фуражке послушался и пошел за Плетневым, а за ним потянулись все остальные.

Плетнев пропустил участкового в калитку, закрыл ее перед изнемогающим от любопытства Валюшкиным носом и прошел к своему дому.

– Велосипед я вчера оставил на террасе с той стороны. Если хотите, я покажу где.

– Пройдемте.

Плетнев поднялся на террасу, хмуро глянув на лужайку, где он вчера скакал под дождем и был безудержно счастлив.

На полу, прямо под дверью в дом, валялось какое-то барахло, и Плетнев подошел и посмотрел.

Участковый взглянул следом.

– Вот е-мое, – протянул он и сдвинул фуражку на затылок.

Лоб у него моментально вспотел.

Плетневский дом – бывший Прохора Петровича – был разгромлен. Алексей Александрович знал, конечно, значение слова «разгром», но никогда не видел, что это такое на самом деле.

В его доме не осталось ни одного… живого места.

Мебель была перевернута, выпотрошены ящики, выворочены из горшков герани и еще какие-то цветы, названия которых Плетнев не знал, но исправно поливал. Посуда перебита, даже вилки погнуты!.. По полу валялись какие-то тряпки и бумажки, о существовании которых Плетнев и не подозревал. У холодильника, огромного, металлического, занимавшего весь простенок, в середине вмятина, как будто по нему ударили лопатой или топором. Вся еда из него вывалена на пол и засыпана землей из горшков и кадок. От вещей Алексея Александровича не осталось ничего, все было перепорчено, истоптано, изорвано.

– Не ходите туда! – прикрикнул на него участковый, когда он полез внутрь.

Плетнев дернул плечом.

На втором этаже следов вторжения было меньше – разгромлен письменный стол и из шкафов вытащены и разбросаны все книги. Диван тоже искалечен – поролон торчал из рваных и грязных ран.

Плетнев спустился вниз и обнаружил в дверях впавших в столбняк Витюшку с Валюшкой.

Человек в фуражке куда-то делся.

– Звонить пошел, – объяснил Витюшка, обнял трясущуюся супругу и прижал к себе. – Все, хватит, слышь! Без тебя мокро!

– Витюш, это чего такое у нас делается, а?

– Откуда я знаю!

– Нужно Артемку домой загнать, не ровен час, на злодея этого набежит!..

– Ну, понесла!..

– Витюш, ведь страшно-то! Страшно как!..

Плетнев свалил в угол террасы свои мокрые вещи, которые, оказывается, все время таскал в руках, деревянными шагами спустился по лесенке – раз, два, три, четыре ступеньки, – пошел на лужайку и сел в качалку.

– Леш, это у тебя… когда это у тебя так… Господи, побегу дверь на замок замкну!

– Беги, беги, – хмуро сказал Витюшка, подошел и сел рядом с Плетневым.

Они помолчали, потом Витюшка спросил:

– Ты сам-то ночью где обретался?

– У Федора.

Витюшка как будто удивился немного.

– А чего вы там делали у него?

– Пили.

– До утра?

– До утра спали.

– Вона как… Вы там, значит, а этот поганец окаянный, стало быть, тут, чтоб сгореть ему, мать его так и разэдак!..

– Дай сигарету, – попросил Алексей Александрович равнодушно.

Витюшка полез в карман и вытащил пачку.

– Главное, грозища была не приведи господи, – проговорил он виновато. – Всю ночь грохотало! Я ведь и не слыхал ничего, понимаешь?.. Не, я бы прибег, если б слыхал только! Веришь, нет?

– Верю, – сказал Плетнев и закурил.

Крепкий табак защипал горло так, что слезы выступили на глазах.

– А ты?! – вдруг рассердился Витюшка. – Чего тебя понесло из дому на ночь глядя?! То сидит, калачом не выманишь, а то понесло его!

Алексей Александрович затянулся.

– У Федора мотоцикл заклинило, – объяснил он. – Мы его почти на руках несли. Из сил выбились, да и дождь лил. Я возвращаться не стал.

– Вона как, – повторил Витюшка. – Оно понятно тогда…

Так они сидели и курили, и Алексей Александрович совершенно не знал, что теперь он должен делать, когда загремела цепь, заскрипела калитка и из-за угла дома выскочила Элли.

У нее был такой вид, как будто она только что потеряла близкого человека.

Увидев их, она остановилась и замерла, как суслик.

– Что случилось?!

Плетнев пожал плечами, Витюшка глянул на него и почему-то тоже пожал плечами.

– Все живы? – спросила Элли, не приближаясь.

– Типун тебе на язык, Неля!

– Нет, просто прибежала Валентина и сказала, что здесь… – она перевела дыхание и облизнула губы, – смертоубийство.

– Тьфу тебя! Ты ее больше слушай, она еще не то настрекочет! Вон поди, загляни!

Элли посмотрела на Плетнева, поднялась на террасу и осторожно заглянула в дом. Так осторожно, как будто оттуда могло вылететь привидение.

Смотрела она недолго, сбежала со ступенек и подошла к качалке. Сесть ей было некуда, но Плетнев позабыл, что нужно встать и уступить место.

– Да, – сказала она негромко. – Может, стоит утешаться тем, что все живы, здоровы и нет войны?

– Не помогает, – ответил Алексей Александрович. – Я пробовал.

– Тогда тем, что могло быть и хуже?

Тут он заинтересовался и спросил:

– Насколько хуже?

– Ну, например, дом могли спалить.

– Типун тебе, да что ты городишь-то, Неля?! – возмутился Витюшка.

– Да, – повторила она странным тоном. – Теперь вам придется всем этим заниматься.

И она кивнула на дом.

– Придется, – согласился Плетнев.

– Да чего там заниматься, – загудел Витюшка, – самое главное, чтоб мудака этого найти, а разгрестись мы поможем! И добро дело наживное, обзаведенье новое купишь! Заработаешь и купишь!

Плетнев засмеялся. Витюшка понял его по-своему.

– Ну, не сразу, конечно, а потихоньку-полегоньку все выправишь!.. Тут ведь самое главное, чтоб урода этого, паскуду, которая нам всю жизнь испортила, найти и к порядку призвать!..

Жизнь испорчена, подумал Плетнев. Именно об этом говорила Нателла Георгиевна.

Жизнь будет испорчена безвозвратно, и ничего уже не удастся вернуть, все будет потеряно.

Идиллии пришел конец.

Скорее всего, ее и не было никогда, все это сказки, мечты о счастье, о земле обетованной. Об убежище.

Кажется, Нателла Георгиевна и об этом говорила!..

– …Участкового унесло, теперь не скоро объявится, пока это он до доринского поворота доедет, а потом опять обратно вернется!.. Ах ты, мать честная, вот дела-то у нас какие! Неля, Нель, а супружница моя куда подевалась?

– Валя? – рассеянно переспросила Элли. – Она… по людям побежала, чтобы двери закрывали и детей далеко не отпускали.

– От до чего дошло, – Витюшка в сердцах плюнул в траву. – Сроду у нас такого не было, чтоб мы замки навешивали и за ребят боялись!

Плетнев наконец сообразил встать с качалки.

Закинув руки на шею и глядя в небо, он обошел куст, немного скособоченный на одну сторону, остановился и спросил, как называются эти цветы.

– Гортензия, – ответила Элли, переглянувшись с Витюшкой, и эти переглядывания вдруг вывели Плетнева из себя.

Ну да, он не знает, как они называются, и что тут такого?! Они все, разумеется, в курсе, он один – городской дурачок!

– Меня перестало все это забавлять, – сказал он отчетливо, как на совещании. – Не знаю, как вас, а меня перестало!

– Чего перестало? – спросил ничего не понявший Витюшка.

– Нас и не забавляло, – ответила все понявшая Элли.

Плетнев еще походил немного вокруг куста, а потом скомандовал:

– Расходитесь по домам. Я дождусь участкового и приду к вам, Элли. До имеретинского обеда мы не дотянули, значит, пусть будет нормальный человеческий завтрак.

Странный это был завтрак.

Все молчали, Плетнев жадно ел, как никогда не ел с утра.

Решения были приняты, он точно знал, какие это решения, и не спрашивал себя, правильные они или нет.

Он всегда долго думал, прежде чем принять решение – думать получалось у него лучше всего, – а приняв, никогда не сомневался.

В этот раз он думал всего ничего, но точно знал, что своих решений не изменит.

…Я не стану звонить в службу безопасности и вызывать подмогу. Слишком часто и слишком бездумно я полагался на «специально обученных людей», чем бы они ни занимались в моей жизни!.. На все сегодняшние вопросы я отвечу себе сам, без посторонней помощи. В конце концов, именно в мою жизнь вмешался некто, уверенный в своей безнаказанности и превосходстве, как были уверены жена и теща, и, ей-богу, этот некто даже не подозревает, с кем связался!..

– Кофе? – робко спросила Нателла, когда он съел шестую оладью. Может, она была восьмой, он не считал.

– Спасибо.

Кофе оказался очень вкусным, и Плетнев сообщил об этом хозяйке. Она приободрилась и рассказала историю о том, что самый лучший кофе варит ее мама в Кутаиси и соседки со всей улицы по утрам собираются к ней. Они завтракают, болтают, а потом мама гадает им на кофейной гуще на предстоящий день, и всегда получается, что день будет необыкновенно прекрасным, и – странное дело! – он таким и оказывается! Поэтому соседки не пропускают ни одного утреннего кофе у ее мамы.

– Гениально, – оценил Плетнев. – Просто гениально.

– В кофе самое главное – пенка, – упавшим голосом сказала Нателла Георгиевна. – Если у вас получается кофе без пенки, его нужно вылить, потому что это не кофе!..

Элли все время молчала, и смуглое лицо ее казалось осунувшимся и побледневшим, как после бессонной ночи.

– Все не так страшно, – заявил Плетнев, когда Нателла налила ему вторую чашку.

Чашки были ломоносовского фарфора, в тоненькую голубую и золотую клеточку. Плетневу однажды на день рождения подарили такие чашки.

Нателла Георгиевна моментально уселась, чтобы слушать, и Элли подняла на него глаза.

– Я все понял, и про убежище, и про рай на земле, и про то, что все теперь погибло и пропало! Ничего не пропало! – Плетнев повысил голос, как будто они собирались ему возражать. – Нужно просто разобраться в ситуации.

– Как?! – темпераментно воскликнула Нателла и специальным трагическим образом сложила руки. – Как разбираться, э?

Плетнев покосился на нее.

– Я знаю, что вы-то как раз не хотели ни в чем разбираться! Вы считали, что все разбирательства плохо закончатся, но вы не правы, Нателла Георгиевна.

– Я не права, э?

– Мама, подожди.

– События происходят одно за другим, и нам кажется, что они связаны между собой, – продолжал Плетнев быстро. – Нужно понять, так ли это на самом деле, и если связаны, то кем или чем. Кроме того, было одно событие, о котором все забыли, но я считаю, что с него и надо начинать.

– Какое событие, э? Что ты говоришь? – Теперь Нателла говорила с сильным акцентом, и это было смешно.

– Прошлой зимой у Федора Еременко застрелили собаку, и он был уверен, что застрелил егерь. Когда убили Николая Степановича, первым делом вспомнили про Федора и про то, что они тогда почти подрались. Но Федор утверждает, что они быстро во всем разобрались, и в тот день, когда убили собаку, Николай Степанович вообще в лес не ходил.

– При чем тут собака прошлой зимой? Когда этим летом у нас самого егеря убили, слушай! И какая теперь разница, он или не он застрелил ту собаку! Может быть, по ошибке застрелил! Я ведь тоже ошиблась и стукнула тебя бревном по голове! А ты не медведь, э?..

– Я не медведь, – машинально согласился Плетнев. – Николая Степановича убил кто-то свой. Чужие здесь не ходят. В ту ночь была гроза – опять гроза! – и все свои сидели по домам. Получается, что чужие?..

– Он не стал бы пить с чужими. – Элли переглянулась с матерью. – Ну что вы!.. Мы столько лет его знаем. Он был очень простой человек, но у него имелись свои правила.

– Пил он как раз со своими, – буркнул Плетнев, – вернее, со своим, и я знаю, с кем именно.

Элли вытаращила глаза.

У нее глаза. Н-да. Ну и что?..

Плетнев, который сбивался с любой мысли, когда она на него смотрела, залпом допил остывший кофе и чуть было не сказал ей: отвернитесь.

– Сварить еще, мальчик?

– Я не мальчик, Нателла Георгиевна! – возразил он с несколько преувеличенной досадой. – Я взрослый человек и…

– Хорошо, хорошо, конечно, взрослый, кто спорит?.. – Она подхватила со стола кофейник и погладила Плетнева по голове. Он дернулся и отшатнулся. – Ну-ну! Не переживай, мальчик.

Кажется, она едва удержалась, чтобы добавить – мама с тобой.

– Как вы узнали, с кем Николай Степанович в ту ночь пил? – возбужденно заговорила Элли, когда ее мать скрылась на кухне. – Откуда?! Нас всех опросили, но мы ничего не могли сказать! Никто ничего не видел!

Плетнев осторожно потрогал свою голову – там, где ее погладила Нателла Георгиевна.

Неужели можно просто так взять и погладить его по голове? Такой естественный, такой женский, простой жест.

Э?..

– Алеша?

– Да.

– Откуда вы знаете, с кем Николай Степанович…

– Я видел отпечатки протекторов, я же вам говорил. Шины «Микки Томпсон», их не перепутаешь ни с какими другими. Дождь шел только в ту ночь, когда убили егеря, потом началась жара, и до этого все время было сухо, значит, они могли появиться только тогда.

– Я помню, помню, вы спрашивали про внедорожники, но ни у кого в деревне их нет!..

– Есть.

– Как?!

– Элли, я не стану вам ничего рассказывать, пока не буду точно знать, что тогда произошло! Я же говорю – события следуют одно за другим, но мы не знаем, как они связаны.

– Да, но человек, который пил с Николаем Степановичем, убил его!

– Откуда вы знаете? Может, они просто пили, а потом он уехал и появился совсем другой человек?..

Она опять уставилась на него, и он снова потерял мысль.

– Да, но все остальное, – сказала она растерянно и смешно почесала в затылке. – Кто-то же украл эти дурацкие кольца у Терезы Васильевны! Кто-то разбил трансформатор, изуродовал ваш велосипед и бросил его так, чтобы все подумали, что это ваших рук дело! Кто?! И зачем?! И кто залез в ваш дом и все там разгромил?..

– Нет, не так, – подумав, возразил Плетнев и стал качаться на стуле. – Все это правильные вопросы, но их следует задавать в определенном порядке.

– В каком, Алеша?!

Что ты будешь делать! Ему так нравилось, как она выговаривала – Алеша.

Ему нравилось, как Элли называет его по имени, а ее мать гладит его по голове.

Матери и дочери – такая странная история. Такая нерушимая связь. Он не понимал этого раньше, а теперь понял.

Почему не понимал, он же взрослый человек!

Не переживай, мальчик…

– Все ваши вопросы, – заговорил он решительно, – слишком… финальные, понимаете? На них невозможно ответить, потому что сначала нужно ответить на другие.

– Какие?

– Я подслушал разговор в тот день, когда вы стукнули меня по голове. Какая-то женщина в кустах говорила, что этого так не оставит, найдет управу, что-то такое. Это не было… болтовней, понимаете?.. Все всерьез. Я тогда здесь никого не знал и голос тоже не узнал. Потом Федор по телефону угрожал кому-то, я тоже слышал. Да он и не особенно скрывался! Позавчера я видел, как из его дома выскочила Женя, вся в слезах. Что она там делала? Что могло произойти?

– Женя? – недоверчиво переспросила Элли. – Из дома Федора?

– Вот именно.

– А вы…

– Я не ошибся, ничего не перепутал, мне не померещилось, и галлюцинациями я не страдаю!

– Зато я страдаю! – провозгласила Нателла Георгиевна басом. – Мне везде мерещатся медведи, да, мальчик?..

– Я не мальчик!

– Положить тебе в кофе сгущенки, э?.. У нас есть отличная, самая натуральная, почти что советская!..

– Я не пью кофе со сгущенкой. Я вообще сладкий не пью.

Нателла установила на стол кофейник, полюбовалась на него и как-то очень ловко, в одну секунду, собрала все со стола и подала чистые чашки. Солнце сверкало в голубых и золотых прожилках, отражалось от них. Потом она куда-то выбежала, вернулась с подносом, на котором было что-то аппетитно наставлено, и оказалось, что почти пустой после завтрака стол вновь ломится от разных угощений.

Плетнев даже не понял, как это вышло.

Нателла налила ему кофе.

– Что ты смотришь? Я же грузинская женщина, а не какая-то там эмансипированная. – Она повела бровью, и Плетнев отчего-то захохотал, и Элли засмеялась следом. – Стол всегда должен быть накрыт, это очень утешает! Сколько тебе ложек, мальчик?

– Чего?

– Сгущенки. Одну или две?

– Две.

Он отхлебнул и замычал от удовольствия.

Его французский доктор в это время, должно быть, упал со стула в своем французском кабинете.

– Откуда пошел слух, что Люба подворовывает в домах, где убирает? Он ведь откуда-то пошел! Если ни у кого ничего не пропадало, значит, взяться ему неоткуда! У вас когда-нибудь что-нибудь пропадало?

Тут мать и дочь разом оглянулись по сторонам, как будто им только что пришло в голову проверить, пропало или нет!..

Блаженные, подумал Плетнев, с удовольствием прихлебывая из чашки. Ну точно, блаженные!

– Мы почти уверены, что у нас все на месте.

– Тогда у кого пропадало?.. И если все это наветы и клевета, почему Люба не защищается? Почему собирается платить? Зачем ей продавать дом?.. – Тут обе его собеседницы разом всполохнулись, как куры из хозяйства бывшего банкира, и Плетнев повысил голос: – Так сказал Артемка, а ему сообщил его друг Игорян! Почему егерь говорил, что Женька все время врет? Кому и что она врала?

Он допил кофе и повертел из стороны в сторону чашку, в прожилках которой путалось солнце.

– А зачем разбили трансформатор? Это же просто… вандализм какой-то! Хулиганство! А у нас здесь…

– Я знаю, знаю, – перебил Плетнев. – У вас здесь нет никаких хулиганов! Но это не хулиганство, Элли. Это как раз понятное событие, за которым последовало другое. Трансформатор разбили, свет погас, даже фонари на улице выключились. После этого разгромили мой дом. В такую грозу и в полной темноте никто не мог ничего заметить и… помешать. Другое дело, зачем разгромили дом? Я здесь совсем недавно, никого не знаю и вообще чужой человек!