Летний детектив для отличного отдыха
Внизу кто-то ходил, двигал вещи.
Нужно взять топор, спуститься и посмотреть.
…Откуда у меня топор? Нет никакого топора!..
Надо просто так, без топора, спуститься и посмотреть.
Тут Плетнев понял, что ему страшно. Он боится идти смотреть.
Он сто лет ничего не боялся и даже забыл, как это бывает, когда боишься не абстрактных понятий – вроде цен на нефть или изменения котировок на бирже, а человека, забравшегося к тебе в дом.
И топора нет!.. Откуда у него топор, он городской человек, городской во всех отношениях, в пятом поколении, а может, даже и в шестом, он ничего не знает о топорах, козах и прочих радостях сельской жизни! Понесло его схимничать и анахоретствовать!
Хорошо в деревне летом.
Очень осторожно, касаясь рукой деревянных нагретых солнцем перил, стараясь ступать как можно тише босыми ногами, Плетнев спустился по лестнице. Зеркало на противоположной стене отражало, как обычно, невесть что, но одно было совершенно понятно – в большой квадратной комнате со столом посередине кто-то есть, и этот кто-то ходит, появляясь и пропадая в растрескавшейся амальгаме.
Плетнев перевел дух. Оказывается, он почти не дышал, спускаясь по лестнице. Он бросился вперед и схватил обеими руками ближайший к нему стул с резной спинкой. Стул оказался непомерно тяжелым, к чему приготовившийся защищаться Плетнев был совсем не готов.
Вырвавшийся из рук стул грохнул о пол, раздался пронзительный визг, Плетнев опять схватил его и занес над головой. Чертов стул потянул его назад, так что Алексей чуть не повалился на спину.
– Вы что?! Вы кто?! Мамочки!!!
Плетнев перехватил поудобнее свое орудие, и тут в окне возникла голова соседа Николая Степановича, которая покрутилась из стороны в сторону и деловито осведомилась:
– Женька, ты чего орешь на всю Ивановскую, язви твою!.. Ничего толком сделать не может, надо ж, какая девка никчемушная! – Тут он заметил Плетнева в трусах и со стулом над головой. – Здоров! Как спалось на новом месте?
Плетнев с грохотом обрушил стул себе под ноги.
– Я уж думал, ты на рыбаловку укатил, лапочка моя! – Голова Николая Степановича разинула рот и захохотала. – Велосипед спроворил с утра пораньше да и поехал зорьку посидеть, машина-то твоя запертая стоит! Велел вон Женьке цветков нарезать и тебе поставить, чтоб для удовольствия. Вы, городские, цветки в банках все любите!
– Он меня чуть не убил, – пожаловалась никчемушная девка Женька, шмыгая носом. – Стулом замахивался!
– А ты не дрейфь, Женька! – громовым голосом велел Николай Степанович. – Городские, они все отчаянные!
– Дверь-то заперта, так я в окно пролезла! А тут он со стулом! Хорошо, не шарахнул!
– А ты бы его тогда тоже… того! Шарахнула! – И Николай Степанович вновь захохотал, очень довольный своей шуткой. – Ну, поставила, и давай, давай, дуй оттуда! Нечего у человека под ногами путаться, язви твою душу!..
Фигуристая девица в немыслимо коротких шортах и обтягивающей маечке похлопала на Плетнева глазами и сказала тихонько:
– Дядь Коля просил вам цветов поставить, я и поставила. А вы на меня стулом…
– Прошу прощения, – выдавил Плетнев. Ему вдруг стало так неловко, что он даже задышал с трудом. – Я подумал… Не знаю, что я подумал…
– А вы вчера приехали, да?
– Да. Извините меня, пожалуйста.
– А как вас зовут?
– Алексей… Александрович.
– А я Женя. Мы с вами соседи. Вы заходите к нам, если что понадобится. Мы вон с той стороны, – и она махнула рукой куда-то на солнце. – А вы один приехали, да?..
– Женька! – прокричал с улицы Николай Степанович. – Дуй оттуда, кому сказал!..
– Вы спортсмен, да? С Олимпийских игр?
– С чего вы взяли?!
– А у вас фигура такая!.. Как у спортсмена! – И девица захихикала.
Плетнев осознал, что стоит перед ней в одних трусах, как будто сцену играет из дешевого водевиля, и разозлился.
…Ну что вам от меня нужно, а?! Цветы в банках, козы в клумбах, девицы в шортах!.. Я уеду сегодня вечером или завтра утром.
Всем спасибо, все свободны.
– Вам, может, к завтраку чего принести? Мы по вторникам в магазин ездим, так у нас все есть!..
– Спасибо, ничего не нужно.
– Ну, я тогда пойду, да? – и Женя ему улыбнулась. Плетнев улыбаться не стал, только кивнул.
Девица взобралась на подоконник, немыслимые шорты задрались еще выше, но потом вдруг передумала и спрыгнула обратно в комнату.
– А можно я через дверь выйду?
– Пожалуйста, – проскрежетал Плетнев и посторонился, пропуская ее.
Она с ног до головы окинула его оценивающим взглядом – он мог поклясться, что взгляд был именно оценивающим, женским, манким.
Еще не хватает мне деревенских сильфид!..
– Так вы к нам приходите! У нас все есть! – Она отодвинула щеколду и шагнула на крыльцо, окунулась в солнечный океан. – Только к блаженным не ходите, ну их! Я боюсь. Их у нас все боятся! Мы с девчонками однажды к ним на двор забежали, а старуха в доме одна и зелье варит! Страшно нам стало до жути! А она ка-ак повернется, ка-ак на нас глянет, у меня аж сердце в пятки ушло, мы побежали, а старуха с крыльца грозится, что всех проклянет!..
– Проклянет? – машинально переспросил Плетнев.
– И к Вальке не ходите, она злющая! Любка воровка, где убирается, оттуда вещи пропадают! Ей Прохор Петрович сколько раз предупреждения предупреждал! А Федор вообще, тюрьма по нему плачет…
– Женька, язви твою душу, что ты врешь?! – закричал откуда-то неугомонный Николай Степанович. – Сказано тебе, вали оттуда! Сколько ты в чужом доме прохлаждаться будешь?!
– А дом этот не чужой, а Прохора Петровича, – уже с улицы заговорила девица. – Его мой батя своими руками строить помогал!
– Батя-то твой помогал, только ты-то ни при чем!
– При чем!
– Женька!
Девица растворилась в солнечном свете, пропала из глаз, и на ее месте возник Николай Степанович в белой майке-алкоголичке и обвисших тренировочных штанах. Все как вчера.
– Ты ее не слушай, – приказал он Плетневу деловито. – Все она врет. От скуки девка мается, вот и врет. Никудышная такая. У ней родители работящие, а сама-а-а! Ну, как есть современная молодежь, одним словом. Все в Москву мечтает удрать или, на худой конец, в Тверь и там в модельеры поступить. Ну, которых по ящику показывают, они там в разных нарядах туда-сюда без дела шастают. А родители ни в какую! Вот она и крутит хвостом-то, и брешет! А отцу с матерью, думаешь, это приятно?..
Плетневу было решительно все равно, что приятно, а что неприятно отцу с матерью фигуристой Женьки.
– Может, тебе к завтраку чего принесть?
Плетнев чуть не завыл.
– Мне ничего не нужно.
– Ну, – вдруг заторопился Николай Степанович, – ты отдыхай, отдыхай. Если чего надо, кричи, я тут близко. Напротив. Речка знаешь в какой стороне?
Плетнев молча смотрел на него. Старикашка смешался, стал отступать, чуть не упал и вскоре тоже пропал в солнечном мареве.
Плетнев закрыл дверь, задвинул щеколду и обошел вокруг стола, косясь на трехлитровую банку с желтыми и белыми цветами.
Сегодня у нас, выходит, суббота. Уезжать сейчас бессмысленно, а завтра тем более. Попадешь в такие пробки, что в Москву въедешь как раз к концу следующей недели.
Значит, поеду в понедельник, не слишком рано, часов в одиннадцать. Решено.
А до понедельника нужно как-то дожить.
Значит… Что это значит?..
Плетнев поднялся на второй этаж, аккуратно застелил разгромленный диван, где он совершенно непонятным образом спал – почему так вышло, что спал, у него же бессонница, которую лучшие доктора лечили лучшими препаратами, да так и не вылечили! – напялил джинсы и с сомнением посмотрел на футболку. Вчерашний пот давно высох, но футболка так просолилась, что стояла колом. Нужно свежую в сумке искать, хоть и неохота!
Он по очереди заглянул в каждую комнату второго этажа – жарко, пыльно. Должно быть, Любанька поленилась здесь как следует помыть. В комнатах стояли старомодные комоды и старомодные кровати, накрытые старомодными покрывалами. Кое-где из стен торчали провода, видимо, предназначенные для светильников, но без всяких светильников. Покойный Прохор Петрович на самом деле не слишком утруждал себя хозяйственными делами!..
В самой большой комнате, справа от той, где ночевал Плетнев, размещалась библиотека – шкафы до потолка, полные книг. Алексей Александрович подошел и вытащил одну наугад.
Книга называлась «Угол белой стены», печаталась в серии «Военные приключения» и была издана в семьдесят третьем году. Том оказался изрядно потрепанным. Плетнев засунул «приключения» обратно и вытащил еще одну книгу, вовсе из другого места.
«Тайны абвера», том третий. На первой странице «Тайн» имелась фиолетовая печать с надписью в овале «Домашняя библиотека П. П. Усачева». Плетнев усмехнулся и вернул «абвер» на место.
Также присутствовали «Библиотека приключений», занимавшая две полки подряд, Александр Дюма в изобилии, «Антология советской фантастики», «Зарубежный детектив», серии «Великие разведки мира» и «Загадки прошлого».
По всей видимости, Прохор Петрович – покойный – не любил себя утруждать не только хозяйственной деятельностью, но и, так сказать, умственной. Серьезной литературы не признавал.
Зато мебель была серьезной, кабинетной, вовсе не деревенской, а, пожалуй, даже казенной: кожаный диван, широкие кресла с прямыми спинками, письменный стол с тумбами.
Плетнев задумчиво подергал ящики – все заперты. Должно быть, и не открывались никогда.
Ну, что ж, хоть на два дня, а придется обживаться – доставать из машины барахло, варить кофе, придумывать себе занятия.
Вот вопрос: как именно следует одиночествовать и искать смысл жизни вдали, так сказать, «от шума городского»? То есть теоретически понятно, а практически? Что нужно делать в момент переосмысления и трудных раздумий? Просто так сидеть?
Или читать нечто из «Библиотеки военных приключений»? Или строить глазки фигуристой Жене, которая все время врет от скуки? Или подглядывать за «ведьмой» с соседнего участка? Или базарить со сторожем Николаем Степановичем?
Или это все не годится для одиночества и раздумий и искать смысл жизни следует как-то по-другому?..
А и правда – в какой стороне речка?
Плетнев вяло сварил кофе и вяло его проглотил. Много лет он не мог ни есть, ни пить по утрам, и хотя сегодня так получилось, что утро началось днем, все равно по привычке он ничего этого не хотел. Подумал спросить у Николая Степановича про велосипед, потом решил, что разговоров и причитаний – «лапочка моя, язви твою душу!» – будет до вечера, осторожно открыл заднюю дверь и босиком вышел на просторную квадратную террасу.
Здесь была тень, лишь на перилах лежало солнце сочными ломтями. Плетнев подошел и потрогал перила, теплые, гладкие. Участок заканчивался где-то за деревьями, отсюда не видно, но Плетнев знал, что там есть решетка, а в решетке калитка, а за калиткой березы, лужайка и мостки.
Он с сомнением посмотрел на собственные босые ноги. А если он дойдет босиком до калитки? Можно или нельзя?
Фу-ты, черт! Ему вдруг стало неловко, как перед девушкой Женей. Нет, он, конечно, городской человек, кто же спорит, но даже он способен дойти до калитки босиком! Или… не способен?
Сердитыми пятками он затопал по дощатому полу, прошагал по нагретой плитке и оказался в постриженной щекотной траве. Кто же ее тут стрижет? Должно быть, Николай Степанович, больше некому.
Плетнев дошел до кустов черной смородины, увешанных гроздьями ягод. Смородина была старая, коренастая, листьев маловато, зато ягод много. Можно варенья наварить. Или наливку сделать.
Мама любила какую-то хитрую смородину, называла ее «бланшированная», как-то так. И маленький Плетнев эту смородину обожал. Не было лучшего лакомства в его жизни, чем свежий творог, политый «бланшированной» смородиной!.. На свету она была рубиновая, яркая, потом он видел такой цвет только у самых лучших итальянских вин.
Плетнев задумчиво сорвал гроздь и стал по одной объедать ягоды. Помыть бы не мешало, но один раз можно и так.
– Сосед! – закричали из-за забора. – Ну-к, подь сюда! Подь сюда, сосед!
Плетнев, к которому эти призывы, конечно же, не могли иметь никакого отношения, продолжал по одной ягоде класть в рот смородину и думать о маме.
– Кому говорю, подь сюда-то! Или ты оглох, сосед?!
Над высоким сплошным забором с правой стороны вдруг возникла круглая голова в панаме, так близко, что Плетнев отшатнулся и рассыпал все ягоды.
– Ты чего? Не слышишь, что ли?
– Слышу, – пробормотал Плетнев. Присел и принялся собирать смородину в горсть. Ему так жалко стало, что она пропадет!..
– Подь ко мне, у меня чегой-то шланг сорвало и никак не прикручивается! Ты в шлангах понимаешь?
– Нет.
– Ну, зайди, зайди, хоть подержи, я сама прикручу!..
Плетнев вздохнул и оглядел забор, в котором не было ни малейшего намека на дверь или калитку. Голова между тем скрылась, и с той стороны забора доносились неясные звуки.
– Да чтоб тебя взяло! От сволочь такая!.. Да я тебя!.. Ну, где ты там, сосед? До завтра ждать, что ль, я буду?!
– Как к вам попасть?
– Чего попасть?!
Алексей Александрович пожал плечами и пошел по своим делам. В конце концов, он тут только до послезавтра и нет никакой необходимости устанавливать дипломатические отношения с соседями.
Он вдруг вспомнил, как их устанавливала Марина – всегда лучше всех, всегда и во всем виртуозно, и ему стало так жалко себя и ушедшей жизни, которая сейчас казалась ему прекрасной!..
– Правильно идешь! – вдруг грянуло с забора. – Прям до мостков и дуй, а там перелезешь – и вот наша калиточка!.. Я ж ведь и забыла, что ты в первый раз-то!
Плетнев, толкнув калитку, вышел со своего участка, который вдруг показался ему очень большим, дом маячил за деревьями, как будто очень далеко, и очутился внутри картины кого-то из импрессионистов. Он перевидал их множество и никогда не мог запомнить имен!..
Березы шелестели в вышине, как могут шелестеть только березы и только в июле – тоненьким, быстрым, немного металлическим звуком. Солнечные пятна лежали на чистой и очень зеленой траве. За березами были ручей и мостки, надежные, выкрашенные надежной коричневой краской. Плетнев вышел на мостки, доедая из горсти смородину, и зачем-то на них попрыгал, как будто проверял. Мостки не шелохнулись.
В проточной воде полоскались длинные ветки каких-то подводных растений, а в крохотной заводи цвела кувшинка или лилия, шут их знает, большой желтый раскрытый цветок – тут уж начался Васнецов!..
Сюда бы кресло полосатое приволочь – такое специальное дачное кресло под названием шезлонг, – улечься в нем, надвинув на глаза кепку, вытянуть ноги и дремать. Вполне в духе всех бездельников и тунеядцев, начало которым положил Обломов, герой великого русского писателя Гончарова. В детстве Плетнев ненавидел обоих, и писателя, и его героя.
Прозрачная слюдяная стрекоза вдруг приземлилась на лилию или кувшинку, шут их разберет, чтобы довершить, так сказать, идиллию.
Плетнев ненавидел идиллии. Ему казалось, что любая идиллия – вранье.
– Ну, где ты там пропал, сосед? В ручье, что ль, утоп?
Он оглянулся.
С правой стороны затрещали ветки, раздвинулись кусты то ли малины, то ли еще чего-то, и показалась давешняя круглая голова в панаме.
– Иди скорей, у меня там заливает все!
Плетнев полез в кусты, сильно укололся, охнул, поджал ногу, выскочил и запрыгал.
– Чего ты? – недовольно спросила тетка. – Ничего у нас там нету, ни стекляшек, ни железок! Чего скочешь-то?!
…Зачем я все это делаю? Что со мной такое? Или так полагается, когда приезжаешь в деревню, чтобы подумать о смысле жизни и о том, что дальше?..
Следом за теткой, стараясь не ступать на наколотую пятку, он проковылял на соседский участок, длинный и узкий, как тоннель. Впечатление тоннеля дополняли еще бесконечные крыши бесконечных теплиц, поднятые и откинутые рамы, и от этого казалось, что идешь по коридору, заставленному шкафами с давно не мытыми стеклами.
– Вот здесь, глянь!.. Сорвало и хлещет!
Плетнев прошел еще немного, вдруг под ногой плюхнуло, плеснулось, и он погрузился по щиколотку то ли в жидкий навоз, то ли еще в какую-то дрянь.
На дорожке между теплицами стояла лужа, присыпанная сверху щепой и опилками.
Джинсы сразу залило, и брезгливый Плетнев, морщась, стал выбираться, но выбраться было некуда – лужа простиралась, похоже, на весь участок.
– Да ты чего? Ну, говорю же, текет! Вишь, сколько натекло! Но ничего, все впитается, лето нынче жаркое, даже хорошо, что мне дорожку полило! Вон, гляди!
И перед носом у Плетнева возникла обширная задница, обтянутая чем-то фиолетовым.
Куда глядеть-то, мрачно подумал он, жалея джинсы и себя.
Из железной трубы, под которую были подложены кирпичи, широкой струей летела вода. Толстый зеленый шланг валялся рядом. Тетка подхватила шланг, стала натягивать его на трубу, вода брызнула веером, застучала по крышам и окнам теплиц, облила тетку и самого Плетнева с головы до ног.
– Мой-то с утра в гараж укатил, – перекрывая шум воды, закричала тетка. – В гараж ему надо! А что у меня помидоры горят, на это ему наплевать!..
Она все пыталась натянуть шланг, вода все била в разные стороны, Плетнев пытался прикрыться от струи рукой, но где там!..
Алексей Александрович понял, что придется покориться, и покорился. В конце концов, он сам во всем виноват. Понесло его в деревню, схимничать и анахоретствовать!
Он сделал блестящую карьеру – все поздравлявшие его с сорокалетием напирали именно на то, что карьера блестящая! – не может быть, чтоб он не справился с каким-то там шлангом!
Тетка все кричала, вода все била, с глухим стуком обрушиваясь на стекла теплиц и на мокрую ткань джинсов, а Плетнев оглядел трубу, обнаружил за парником кран, вылез из лужи, высоко, как цапля, поднимая ноги, подошел и завернул его.
Вода перестала хлестать.
– Ах ты, окаянная сволочь! Сколько раз просила, чтоб мне как следует привернули, так нету их никого! В гараж им надо! На работу им надо! Одной мне ничего не…
Тут тетка обнаружила, что вода больше не идет, бросила шланг, встала на корточки прямо в воду и заглянула в трубу.
– Вот те на!.. Никак насос заклинило! Еще беда!
– Ничего не заклинило. Я выключил.
– Чего?!
– Я выключил воду.
– Как?! – поразилась тетка, вылезла из лужи и встала, широко расставив руки, с которых текло и капало. – Зачем?
– Чтобы шланг прикрутить.
Плетнев уже много лет ничего не делал… сам. Для всяких таких дел – поменять колесо, прочистить трубу, вытряхнуть пылесос – имелся целый штат людей. С некоторой гордостью и превосходством Плетнев называл штат «специально обученные люди». Эти люди худо ли, хорошо ли, делали за него… все. Он понятия не имел, как надо прикручивать шланги на трубы, и гордился этим!..
Впрочем, он же сделал блестящую карьеру. Вряд ли прикрутить шланг сложнее, чем сделать карьеру.
А, пропади оно все пропадом!..
Он плюхнулся на колени в лужу – то ли навозная, то ли опилочная жижа моментально вышла из берегов – и внимательно осмотрел сначала трубу, а потом шланг. Он знал совершенно точно, что в любом случае сначала стоит подумать. Подумать и посмотреть, а уж потом действовать.
Тетка в панаме отчетливо фыркнула. Должно быть, с ее точки зрения, он действовал неправильно.
– У вас есть проволока и какие-нибудь гайки? Мне нужна одна, но большого диаметра!
– Дак… в сараюшке все есть! На верстаке.
И подбородком показала, где именно сараюшка.
Через две минуты Плетнев прикрутил шланг так, что его не оторвала бы от трубы даже сборная по перетягиванию каната.
Он выбрался из лужи и повернул вентиль. Шланг затрясся, наполняясь водой, свернутые кольца заходили вверх-вниз, где-то в отдалении зашипело, плюнуло и полилось.
– Вот спасибо тебе, сосед! – прочувствованно сказала тетка. – Вот спасибо! Глянь, как справил! А мой-то! В гараж укатил! Щас, погоди, только переложу его, чтоб хоть под яблоню лило!..
Плетневу от ее благодарности вдруг стало так приятно, что он даже слегка покраснел от удовольствия.
Его сто лет никто ни за что не хвалил.
Нет, хвалили, конечно! Вот на сорокалетии за «блестящую карьеру», но все ему казалось, что хвалят не его, а именно карьеру, это она, карьера, молодец, что получилась такой блестящей!
А вот просто так, за ерундовое, пустяковое дело – пожалуй, нет. Пожалуй, сейчас уже даже не припомнить, когда именно его хвалили.
– Ты туда не ходи! – закричала на него тетка, когда он двинул в обратную сторону к мосткам. – Ты по улице иди, а то опять ногу наколешь! Тебя как звать-то?
– Алексей. – И не стал добавлять «Александрович».
– Ты, Леша, Прохору Петровичу покойному родственник?
– Нет.
– До чего мужик был понимающий! Ну? А ты чего?
Плетнев молча смотрел на нее. Он умел смотреть вопросительно.
– Ты вчера, что ль, приехал?
Он кивнул. Он умел отвечать без слов.
– Вот и хорошо! А то что за дело, дом столько годов без хозяина! На нашей улице твой самый приличный дом! Только, может, у блаженных лучше будет, да бог с ними! А тебе ничего не надо?
– Спасибо.
– Да чего там спасибо, все свои люди! Мы с Прохором Петровичем покойным…
Плетнев покивал и пошел в другую сторону.
– Леша, Леша!
Он обернулся. Тетка смотрела ему вслед, козырьком приставив ладонь к глазам, солнце било ей в лицо.
– Может, кваску хватишь?! Мой-то квасок хорош!
– Спасибо.
– Заладил! А морковочки! Выдернуть тебе морковочки? Сахар чистый, а не морковь!
Плетнев отрицательно покачал головой и двинул к калитке. Он уже вышел было, когда тетка догнала его и сунула в руку три мокрые морковки с длинными волокнистыми хвостами, похожими на толстые грязные белые нитки.
– Я ополоснула. Покушай, Леша! И приходи, если чего надо! Меня Валентиной звать. В молодости Валюшкой, а сейчас все больше тетей Валей!
Плетнев, чувствуя себя очень глупо с тремя мокрыми морковками в руке, потянул калитку и вышел.
– Только крючок-то, крючок накидывай! – велела из-за редкого штакетника Валюшка. – Коза забредет, все цветы объест! Это Артемка, внук, все забывает!
Плетнев накинул крючок, чувствуя себя почти деревенским жителем, посмотрел на улицу и вдруг спросил тетку, которая все еще не уходила к своим парникам:
– А здесь… одни дачники?
– Да разные! – охотно ответила та. – Всякие, и дачники, и не дачники! Дачники-неудачники!.. Дядя Коля, Николай Степанович, что за твоим домом доглядывает, егерь местный, круглые сутки здесь живет. Мы с Москвы катаемся, никак не накатаемся, чтоб ей провалиться куда-нибудь совсем!.. У меня папанька-то на ЗИЛе работал, хотя они обое с маманей отсюда, с Острова. Я тут, считай, только и живу, а в Москве чего? Одна беготня и столпотворение. Мы с Витюшкой чуть минута свободная – сразу сюда едем. Мне еще Прохор Петрович покойный говорил: ежели ты, Валюшка, этот участок продашь, миллионершей станешь! И сам ладился купить, только я ни за что продавать не желаю! Пока жива, маманин дом стоять будет! Ну, Федор с той стороны, за тобой который, он из лесничества тоже и тоже все время тут сидит, хотя иногда до города мотается. Дядь Паша с теть Нюрой и девчонки ихние – местные, а уж за ними москвичи какие-то богатые-знаменитые, мы их тут промеж собой «газпромом» зовем!
– Как? – не понял Плетнев.
– А мать ихняя все время талдычит: у нас в Газпроме, у нас в Газпроме. И то у них в Газпроме, и се! Птичьего молока захочешь, в Газпроме имеется! Ну, блаженные тоже с Москвы…
– Кто такие блаженные?
– А две дуры-то эти, не знаешь? – удивилась Валюшка. – Хотя ты ж только приехал! Ихний участок к лесу самый крайний. Вот они-то, если б продали, так уж точно миллионщицами стали, больно участок здоровенный! Так ведь не продают! И не сажают ничего. Папаша ихний какой-то знатный академик был или директор! Помер давно, лет десять как. От сердечного приступа вроде бы, а может, еще от какой болезни. Все по заграницам скакал, вот и доскакался! Чего там хорошего, в заграницах этих? Только участок они до сих пор не продали, видать, оставил им наследство папаша-то! И не растят ведь ничего, ничегошеньки! Старшая мне говорит: не люблю я, Валюша, когда перед глазами грядки, а люблю я, Валюша, когда перед глазами лес! Лесу им мало, понимаешь ты? Вышла вон за калитку, вот и лес тебе! Я, может, тоже лес люблю, только у меня внуки должны все самое свеженькое есть, прямо с грядочки, вот этими ручками для них специально выращенное! А лес мне зачем?!
– Спасибо вам большое, – поблагодарил Плетнев, вдруг сильно устав от ее трескотни. Да и солнце жарило так, что хотелось чем-то прикрыть голые беззащитные плечи.
– Да тебе спасибо, Лешенька! Я пирог спеку, тебе крикну, со своей стороны подам, а ты через забор примешь!