Летний детектив для отличного отдыха
– Не возьмешь теперь? – привычно спросил Федор, как будто спрашивал так сто раз.
– Не-а, – мальчишка помотал головой. – Я бы взял, да сердится она.
– Сам вижу. Ну, бывай.
– Бывай, дядь Федь.
Паренек уже отъехал на приличное расстояние и даже прозвенел в звонок, когда Федор вдруг закричал:
– Стой, стой!
– Чего?!
– А чего, в этот дом жилец опять приехал? – И кивнул на Плетнева, прятавшегося за шторой. – Машина-то стоит!
– Стало быть, приехал, – издалека прокричал обстоятельный мальчишка. – Я сам не видел! Я только в тот раз видел!
– Ну, значит, мы поглядим, – под нос себе пробурчал Федор, слез с мотоцикла и покатил его к плетневским воротам, замотанным цепью. – Эй, есть кто дома?!
Алексей Александрович вздохнул, вытер о джинсы внезапно вспотевшие ладони, помедлил, вышел на крыльцо и прищурился от солнца.
Федор с той стороны забора завалил мотоцикл набок, ударом сапога вытолкнул подножку и взглянул на Плетнева.
– Здорово, – сказал он как будто с удивлением. – Мы с тобой сегодня виделись.
– Виделись, – согласился Плетнев.
– Так я зайду?
Плетнев пожал плечами.
Привычно откинув крючок, Федор зашел на участок, и Плетневу вдруг показалось, что на него надвигается нечто первобытное – мамонт, ураган, ледниковый период.
Он никогда не имел дела ни с чем первобытным.
Цивилизация и гуманизм. Гуманизм и цивилизация.
– Ты чего уставился? На мне узоров нету, – сказал Федор.
Так они стояли, один на крыльце, другой на дорожке, а потом Федору надоело стоять, и он не торопясь пошел за дом. Плетнев ничего не понял, сбежал с крыльца и двинул за ним.
А что ему еще было делать?..
Федор поднялся на террасу, оглядел плетеные кресла, венские стулья, деревянный стол, чему-то усмехнулся и уселся на перила, которые скрипнули под его весом.
Плетнев считал себя большим специалистом в ведении всякого рода переговоров. Позиция противоположной стороны была безупречной. Федор на перилах в любом случае получался выше Плетнева, куда бы тот ни сел, в кресло или на стул. Значит, нужно или стоять, или сесть, признав тем самым свое подчиненное положение.
Я трус – о да, права Оксана с ее бриллиантовыми реками на шее. Но я, черт побери, умею вести любые переговоры!
Поэтому подниматься на террасу Плетнев не стал, а сделал все наоборот. Вышел на лужайку, опустился в качалку и положил руку на спинку.
Таким образом, Федор оказался теперь спиной к нему, и, чтобы разговаривать, ему придется пересесть и свесить ноги наружу, что было бы глупо. Или слезть с перил и выйти на лужайку, а сидеть тут негде, качалка-то занята! Значит, придется стоять.
Цивилизация или первобытность? Первобытность или цивилизация?
Федор на перилах покрутил башкой, ничего не понял, развернулся и спрыгнул на лужайку. Подошел к Плетневу, вольготно разместившемуся в качалке, и сказал как ни в чем не бывало:
– Ну-к, подвинься.
Один – один.
Некоторое время они просто качались – качалка натужно подрагивала от непривычной тяжести, потом Федор наклонился, сорвал цветок клевера и сунул его в зубы.
– Надолго?
– Что?
– Приехал надолго, спрашиваю?
– Как пойдет.
– А чего это ты столько лет не ездил, а тут – на€ тебе! Нарисовался. Тебя уж тут и не ждал никто. Все гадали, кому ты дом-то продашь.
Плетнев на это ничего не ответил.
– Собираешься?
– Что?
– Продавать?
Тут Плетнев, большой специалист в ведении всякого рода переговоров, оттолкнулся ногой, качалка заскрипела и затряслась пуще прежнего, и спросил:
– А ты купить хочешь?
Его собеседник вдруг засмеялся, сверкнули белые ровные зубы – любой американский стоматолог удавился бы с горя при виде таких зубов, лишающих его всякой надежды на заработок, – и сунул руку Плетневу в бок.
– Федор.
– Алексей.
– Вишь, чего у нас творится.
– А что у вас творится?
– Степаныча порешили.
– Кто его порешил?
Федор пожевал стебелек, от чего цветок во рту описал круг, и пожал плечами:
– Разное говорят. Может, браконьеры. – И взглянул внимательно.
Плетнев промолчал.
Он уже слышал эту глупость про браконьеров и не понимал, зачем Федор ее повторяет. Проверяет его реакцию? И достаточно ли у него ума, чтобы вот так проверять реакцию? И к чему деревенскому мужику Федору его, плетневская, реакция?
– А ты чего думаешь?
Плетнев, прищурив глаза, посмотрел сначала на солнце, потом на собеседника.
– О чем? О браконьерах?
– Ну, кто мог Степаныча порешить! Как-никак сосед твой! За домом столько лет ходил, – он так и выразился «ходил». – Его здесь каждая собака знает!
И осекся.
Вот именно, подумал Плетнев. Собака-то была. И у вас с этим самым Степанычем из-за собаки неприятная история вышла.
– Я ничего не могу сказать. – Плетнев проводил глазами шмеля. У него была страшная аллергия на всевозможные укусы, и шмель представлял собой серьезную угрозу. – Я тут человек новый.
– Вот именно, – вдруг с жаром подхватил Федор. – Ты всякой брехне не верь! Мало ли чего наговорят по деревенской привычке!..
– Какой брехне?
– А всякой! – Его собеседник вдруг выхватил изо рта стебелек и зашвырнул в траву. – Брешут, будто я Степаныча порешил, слыхал?! Мать твою так и эдак и еще разэдак! В следствие уже тягали! У вас, говорят, вражда была, и вся деревня об этом в курсе дела! Какая у нас вражда, твою мать!..
– Из-за собаки, – подсказал хорошо осведомленный в деревенских делах Плетнев.
– А ты не вякай, чего не знаешь!
Странное дело, почему-то Плетнев его совсем не боялся. Вот так, сидя в качалке за домом, в деревне Остров, без всякой охраны под предводительством начальника службы безопасности, и понимая, что, если Федору придет в голову пырнуть его ножом или ударить по голове, он ничего не сможет с этим поделать! Не боялся, и все тут.
Свою тещу он боялся гораздо больше.
Бывшую тещу, любительницу бриллиантовых рек и платиновых берегов.
– Не убивал Степаныч Волка, ясно тебе? Я уж сто раз всем талдычил – не убивал! Мне тогда сгоряча показалось, что он, так я его за грудки и тряхнул хорошенько!
– Какого волка? – не понял Плетнев.
– Волк, кличка такая! Какой кобель был, человек, а не собака, да и не всякий человек такого ума бывает, как Волк! Я на Степаныча-то попер, шум поднял, он мне по морде засветил, и справедливо, между прочим! Я ему тоже засветил, а он мне и шумит: все, мол, Федор, в расчете, а теперь слушай!.. Ну, я послушал. Не ходил он в тот день в лес. По-честному не ходил! И все мне показал – и валенки, и лыжи, и «Буран»…
– Какой буран? – опять не понял Плетнев.
– Снегоход, какой, какой! Обыкновенный! Или ты думаешь, я не отличу, сегодня «Буран» в лес гоняли или третьего дня?!
Плетнев понятия не имел, как можно определить по снегоходу, когда именно он был в лесу, но на всякий случай сказал, что это всякому понятно.
– Кто-то там еще шатался, в лесу-то! Только я особенно не смотрел, уверен был, что Степаныч это! И малахай вроде его, и зипун! Далеко мелькнул, на взгорке, да и, говорю же, я уверен был, что Степаныч, и не приглядывался! А Волка я вообще не видал, он всегда так по лесу шарился, сам по себе. А потом – раз, выстрел. Из карабина, не из двустволки! Я подбежал, а Волк не дышит уже…
И Федор замолчал.
– Жалко Волка, – сказал он тяжело. – Такой кобель был. Так и не дознался я, кто та паскуда, которая его пристрелила!
И Плетнев понял, что Федор Еременко до сих пор тоскует по своему Волку, тоскует, жалеет и не может забыть, и гнетет его, что так он и не понял, кто именно застрелил в лесу собаку! В лесу ведь все просто и ясно, и каждый след рассказывает Федору, кто именно, когда и куда шел, а убийцу он так и не нашел.
Федор вдруг оторвал от качалки зад, нагнулся, подобрал выброшенный цветок и опять сунул в зубы.
– Вот я и думаю, кто Степаныча-то убил! Может, та самая сволочь, что и Волка! А нашел бы я ее тогда, может, и Степаныч был бы жив!
Он сбоку глянул на Плетнева, потом на солнце и продолжил:
– Брешут-то всякое! А ты здесь человек новый, не всякому слову верь.
Плетнев кивнул. Он был совершенно уверен, что все это «просто так». Этот мужик точно знает, что егерь не убивал его собаку, а он сам не убивал егеря и никаких вопросов не боится, и сейчас начнется главное, именно то, зачем он затеял весь разговор.
Пожалуй, Алексей Александрович догадывался, о какой именно «брехне» его собирается предупредить этот самый Федор. Если бы не подсмотренный и подслушанный разговор на дороге, не догадался бы!..
Проверяя себя, он поднялся с качалки, по привычке закинул руки за голову – вот нисколько он в своей цивилизации не боялся Федоровой первобытности, – прижмурился на солнце и спросил:
– А я слышал, что Люба, которая здесь убирала, какие-то вещи подворовывала, правда это?..
– Вот это как есть брехня, – тяжело и упорно глядя на него, произнес Федор медленно. – Вот самая распоследняя, гнусная брехня! А тем, кто на нее брешет, я ноги оторву и спички вставлю, ясно тебе? И кто повторять станет…
– Что ж до сих пор не оторвал?
– Не твое собачье дело! – вдруг тихо и грозно сказал Федор, и Алексей Александрович руки опустил – на всякий случай. – Я со своими делами сам разберусь, ты лучше за своими гляди!..
Сам того не зная, Федор попал в точку. За своими делами Плетнев действительно смотрел плохо. Пришлось даже в спешке бежать из Москвы, чтобы они, эти дела, не настигли его и не растоптали остатки… чего? Гордости? Достоинства?.. Прежней прекрасной жизни?..
– Ты Любаньку куска хлеба не лишай, – продолжал Федор так же тихо и грозно. – У нее пацаненок, а у нас тут фиг заработаешь!.. Сроду она ничего ни у кого не брала!
Плетнев хотел сказать, что брать-то, может, и не брала, но чистоту наводит из рук вон плохо, но не стал.
Все же он был трусоват, а Федор грозен.
– Небось сам полы мыть не станешь, ты вон какой… холеный!
Плетнев уставился на него, а Федор усмехнулся.
– А чего такое? Слово не нравится? У завидовского егеря жеребец был, Алмаз. Чистых кровей и тоже навроде тебя, холеный! Работать ничего не работал, красовался только. Как какая комиссия из города приедет, ну, проверяльщики вроде, так давай жеребца по кругу гонять, и любуются на него. Ну, он три круга сделает, потом его обратно в стойло, и там моют, скребут, мажут чем-то. Целый штат держали, чтоб за жеребцом ухаживать, о как!..
Федор поднялся, пристроил изжеванный цветок себе за ухо, сплюнул в клумбу и сказал без всякой угрозы:
– Так что, если узнаю, что ты на Любаньку брешешь, кастрирую, как того жеребца. Его потом кастрировать пришлось, уж больно прыткий был! Как проверяльщика какого-то сбросил, так и кастрировали! А то знатный был жеребец, чистых кровей! Ну, бывай.
И ушел, а Плетнев остался. Железным голосом проскрипела калитка, брякнула цепь, завелся мотоцикл, поревел немного, и все стихло.
…Что я должен сейчас сделать? Опять дать деру в Москву? Позвонить в службу безопасности, вызвать подмогу? Они приедут и живо растолкуют деревенскому мужику Федору как-там-его-фамилия, как можно, а как нельзя разговаривать с Алексеем Александровичем Плетневым. Позвонить нотариусу, если только он не в Сен-Тропе по летнему времени, отдать необходимые указания по продаже этого чертова дома в деревне Остров, а самому улететь в Монте-Карло?
Вариантов масса, и все очень в духе… холеного жеребца Алмаза, впоследствии кастрированного!..
Какое отвратительное, круглое, гадкое слово – холеный! Сговорились они все оскорблять его так больно, как только возможно! И Оксана с ее бриллиантовыми реками, и Маринка, и вот теперь это чучело огородное!..
– Я больше так не могу, – пробормотал себе под нос Алексей Александрович. – Ну, не могу я!..
– Чегой-то ты там не можешь, Леша?
Озверев, он повернулся на голос, и вот, ей-богу, так и дал бы спросившему по морде, даже кулаки сжал вроде – как-то неубедительно сжал, по-ребячьи, – но ничего из этого дела не вышло. Над забором с той стороны торчала развеселая Валюшка.
– Леш, давай, завтрак на столе, дуй к нам! Мы не садимся, тебя ждем.
– Спасибо, я не хочу, – сквозь зубы пробормотал Плетнев. Руки у него дрожали.
– Да чего там не хочу, я ж тебя не в загс приглашаю, я замужняя! – И тут Валюшка кокетливо захохотала, но вдруг как-то странно перекосилась, ойкнула и пропала с глаз. Послышался какой-то шум и ругательства.
– Я тут на поленнице стояла, – раздалось уже из-за забора, – так она, зараза, возьми и рассыпься! И кто это так поленницу кладет, не руками, а одним местом! Витюш, Витюш, глянь, все развалилось! Леша, ты тут не лезь, в обход иди!
Как будто Плетнев собирался лезть к соседям через забор!
– Леш, давай, шевелись!
Алексей Александрович, специалист в ведении разного рода переговоров, в одну секунду очень отчетливо и раз и навсегда понял, что спорить с Валюшкой не имеет никакого смысла. Она будет приставать до тех пор, пока он не сойдет с ума или не придет завтракать, – и Плетнев пошел завтракать.
В сердцах он чуть не оторвал цепь с калитки, саданул по ней, но звука никакого не вышло, калитка лишь жалобно заскрипела.
– Добрый день.
– Здрасти, – не глядя буркнул Плетнев. Ему некогда было рассусоливать, его ждала Валюшка и сардельки, купленные в Твери задорого!
– Меня Виталий зовут, я Степаныча зять.
Плетнев приостановился.
Молодой мужик, вытирая руки о джинсовые шорты, шел к нему через дорогу.
– Я вас в тот раз не застал, – заговорил он издалека, – вы уехали сразу! А я поговорить хотел.
Плетнев молча смотрел на него. У этого человека вид был вполне городской – плечи и живот абсолютно белые, зато нос и щеки красные, прихваченные солнцем, на ногах вьетнамки. Никто из местных жителей не носил вьетнамок!..
– Вон, в машине копаюсь, – и Виталий подбородком указал на «Волгу», торчавшую задом из распахнутых ворот. – Чего теперь с ней делать, ума не приложу! Говорил ему в тот раз, давай я тебе иномарочку справлю, пусть не новую, зато ездить будет! А он ни в какую! Я, говорит, Витька, всю жизнь на «Волге» отъездил, мне привычнее! Да и запчастей целый воз, куда я их дену? В твою, говорит, иномарку не воткнешь! Так и не купили! А эта три дня ездит, неделю чинится. Три дня ездит…
Плетнев молча слушал.
– А вы… в отпуск, да?
Плетнев пожал плечами.
После холеного жеребца Алмаза все разговоры с жителями и гостями деревни Остров казались ему оскорбительными.
– Я вот что у вас спросить хотел… Да, может, в тень пойдем? У меня от этого солнца вся кожа слезла, и чешусь, как порося…
Следом за Виталием Плетнев зашел на участок Николая Степановича. Первый раз зашел!..
Дом, обыкновенный деревенский, не то что плетневские каменные хоромы, был ухоженным и веселым, и какие-то цветы вовсю цвели в палисаднике, и толстые шмели качались в них, гудели довольными голосами. За домом ровные гряды с зеленью, довольно много, и парник, всего один, никакого коридора, как у его подруги Валюшки. Гамак между старыми яблонями, садовые инструменты составлены возле сарая, все в полном порядке.
Какая-то мысль вдруг пришла Плетневу в голову, некое несоответствие было во всем этом с образом егеря – язви его душу, – что-то показалось ему странным, но что именно, он не смог определить.
– Вы присаживайтесь, – предложил Виталий.
Скамейка возле дома была как будто украдена из парка, с гнутой спинкой, досточка к досточке, на устойчивых ногах, крашена в кастрюльный синий цвет.
– Это все Степаныч плотничал. – И зять вздохнул. – На все руки мастер был! И мужик отменный. А-а, чего там!..
– Леша-а-а! – заголосили с улицы. – Да что за наказанье! Где ты есть-то?!
– Вас Алексеем зовут?
Плетнев кивнул.
– Что вы хотели спросить?
– Я все понимаю, и менты вас наверняка спрашивали, но я так, на всякий случай… Вы той ночью…
– Я ничего не видел и не слышал, – перебил Плетнев, рассердившись. – Шел сильный дождь, а у меня крыша железная, дождь по ней очень шумит! Я не слышал ни-че-го. И ничего не видел.
Виталий покивал, довольно горестно. Он все вытирал о шорты большие волосатые руки, и вид у него был растерянный.
– Как бы мне этого гада… И, словно назло, ну никто ничего не видел, блин! Будто ослепли и оглохли все! Один он у меня был, понимаете? Никого из родни нет больше.
Плетнев точно помнил, что Виталий сказал – зять.
– А дочь где же? Дочь Николая Степановича? Если я правильно понял…
– Умерла давно, – Виталий перестал вытирать руки и колупнул скамейку. – Одни мы были с дедом, а теперь и его не стало! Мне бы только этого гада…
– Вы бы лучше в правоохранительные органы обратились, – дал ценный совет холеный жеребец Алмаз, и мужик махнул на него рукой.
– Да это понятно все! Только кто там чего искать будет, в органах этих! Невелика потеря – деревенский дед! И главное, ведь порешил из своих кто-то, больше некому! Ну, некому больше! Тут никаких чужих сроду не было, откуда им взяться-то?! Чтоб сюда проехать, нужно пропуск получить, а это все непросто…
– Непросто, – согласился Плетнев. Ему пропуск, ясное дело, оформляла секретарша.
– Нужно, чтоб бумага была, в гости едешь или в дом свой, и от шоссе неблизко, просто так ногами не дойдешь! Да ясное дело, свой кто-то!
– Леша, тудыть тебя за ногу! – закричала Валюшка.
– Мне надо идти, – заявил Плетнев.
– Вы, если чего вспомните, скажете?
– Мне нечего вспоминать, Виталий. Я бы с радостью вам помог, но я на самом деле ничего не видел и не слышал.
– Ну, оно понятно. И «Волгу» куда девать, ума не приложу!
Плетнев автоматически посмотрел на машину с раззявленным багажником и поднятым капотом.
Она приткнулась рылом почти к самой яблоне, и было совершенно понятно, что ездила она редко, вон даже трава не примята! А рядом, чуть левее, почти у самой дорожки, ведущей к дому, остались отчетливые, намертво засохшие глубокие отпечатки протекторов.
И это оказались совершенно особенные протекторы!..
Плетнев посмотрел, отвернулся, а потом еще раз посмотрел.
Если бы не зять Виталий, он бы, пожалуй, нагнулся и рассмотрел как следует, но зять топтался тут же, вздыхал и маялся, и наклоняться Плетнев не стал.
– Я к вам загляну еще, – пообещал он неожиданно для себя и вышел на улицу, по которой металась очень сердитая Валюшка.
– Да куда ты девался-то! На столе все, а он гуляет! И мы с утра не евши!
По парниковому коридору с распахнутыми пленочно-реечными дверьми, из которых несло влажной жарой и навозом, они кое-как добрались до беседки, где за круглым столом восседал Витюшка, а через перила, к саду передом, к столу задом, свешивалась худая белобрысая личность лет десяти. Исцарапанные ноги болтались.
– Это Артемка наш, – представила Валюшка худосочную задницу. – Внук. Садись, садись, Леша.
Перед Алексеем Александровичем появилась глубокая щербатая тарелка с широкой синей полосой, полная жаренной до золотистого цвета картошки, сбоку пристроена малость привядшая сарделька, про которую Валюшка с огорчением сообщила, что пока она по улице бегала, сардельку «упустила». В центре стола красовалось блюдо с зеленым луком, укропом, морковью и огурцами и покрытая льняным полотенчиком тарелка. Валюшка откинула полотенчико, и под ним оказался хлеб, нарезанный толстыми ломтями.
– Ты ешь, ешь, – приговаривала Валюшка, уписывая картошку. – Я потом еще за добавком схожу!
Плетнев ковырнул в своей тарелке.
И что теперь с этим делать? Есть?! На самом деле есть жареную картошку с сарделькой?
– Может, ты с луком любишь? – встревожилась Валюшка. – Мы с Витюшкой с чесночком больше уважаем! Да чего глядеть-то на нее, она и так вся остыла. Ешь давай. Артемка, иди, сынок, за стол, чего ты там висишь!
– А я, бабушка, не хочу.
– Я тебе щас как дам не хочу! Крапивы, значит, хочешь?
– И крапивы не хочу! Мороженого хочу!
– После мороженое будет! Я тебе двадцатку дам, и съездишь!
– Мне двадцатки мало, – заявил Артемка, усаживаясь за стол. – Нам на двоих с Игоряном полтинник надо.
– У Игорька своя мама есть, она ему даст.
– Не даст. Нету у нее.
Валюшка на миг перестала жевать и посмотрела на Витюшку. Тот пожал плечами:
– Придется дать.
– Ну дам, дам полтинник! Картошечки-то поешь, смотри какая! Ты такую любишь, с поджарочками! Своя, не какая-то там покупная.
Тут совершенно неожиданно для себя Плетнев сообразил, что съел почти всю свою порцию, и так ему вкусно, что он даже говорить не может.
– Бежать за добавком-то?
– Чего зря стрекотать, стрекоза? Беги давай! – велел Витюшка.
Валюшка вскочила и побежала, а Плетнев быстро доел картошку, чтобы «добавка» ему положили как можно больше.
– Деда, ты мой велик накачал?
– Еще вчера накачал.
– А ты на рыбалку меня возьмешь?
– Какая теперь рыбалка, сынок, когда я трубы привез, видал? Теперь трубы будем ладить! Ты далеко не уезжай, слышь, Артема! – вслед внуку крикнул он. – Не дозовешься потом, а ты помогать будешь!
– Ладно, деда, мы здесь покатаемся!
– А вот и картошечка! Я ее погрела малость. Господи, до чего хорошо естся, когда на природах! Да, Леш?
Плетнев кивнул с полным ртом – «на природах» елось действительно очень хорошо.
– Виктор, – половинкой огурца Алексей Александрович протер свою тарелку до блеска и с хрустом откусил, – вы не знаете…
– Ты мне не «выкай», – перебил мужик. – Я, когда мне «выкают», ни слова не понимаю.
Плетнев проглотил огурец.
Разговаривать с незнакомыми людьми на «ты» он не умел. Ни слова не понимал.
– В деревне у кого-нибудь есть тяжелый внедорожник?
– Чего в деревне есть? – оторопело спросила Валюшка. Она подъедала со сковороды поджарки.
– Джип, – нашелся Плетнев. – Вездеход.
Супруги переглянулись.
– У Ваньки, может? – неуверенно предположила Валюшка. – Который из гаражей?
– У Ваньки есть, – согласился Витюшка. – «Уазик» у него почти новый! «Патриот», что ли! Только Ванька не наш, не с Острова. Он с Дорина, а работает в гаражах, которые при заказнике. У них там хозяйство целое и гаражи. Отсюдова кило€метров пятнадцать.
– Да гаку три! – вставила Валюшка. – Так что все двадцать набежит!
– Что ты все стрекочешь, стрекоза? Если по старой дороге под шлагбаум…
– Он чего тебе, под шлагбаум на машине поедет?
Нет, совсем не то. Отпечатки протекторов, которые он видел на участке Николая Степановича, никак не могли принадлежать «уазику».
– А из города кто-нибудь на джипах приезжает?
– Куда приезжает-то? К нам никто, к блаженным никто, к «газпрому» разве, только это когда было, в покосы еще! У ихнего парнишки день рождения справляли, так много народу понаехало, может, кто и на джипах, я не глядел!..
– Нет, нет, – досадуя на себя за дурацкий разговор, сказал Плетнев, – а к Николаю Степановичу в последнее время никто не приезжал? На большом джипе? На «Лендкрузере» или на «Наваре»?
– Не было никакого навару, – опять переглянувшись с женой, задумчиво сказал Витюшка. – Да ты пойми, Леш, к нему в огород кто поедет и зачем? По охотничьим делам в заказник ездят, он тама и лицензии проверяет, и в лес провожает, если кому надо! А тут-то чего у него? Изба да сарайка!
– А чего ты всполохнулся-то? – Валюшка аккуратно отставила сковороду на перильца беседки, собрала тарелки и отправила туда же. – Или до тебя тоже следствие домогалось?
Плетнев покачал головой.
После двух тарелок картошки его вдруг неудержимо потянуло в сон, и мысли были медленные, вязкие и качались, как цветы, в которые забрался шмель.
– Да, – задумчиво проговорил Витюшка, сорвал какую-то веточку, обкусал ее и стал ковырять в зубах. – Хороший мужик был дядя Коля, а сгинул, и не знает никто, через кого.
– Кому надо, те узнают, ты-то не лезь!
– А что с его дочерью случилось? – вдруг встрепенувшись, спросил Плетнев.
Валюшка, собиравшаяся тащить гору посуды в дом, села и махнула рукой.
– Болезнь какую-то у ней нашли. Лечили, лечили, да так и не вылечили. Померла девка. Года четыре как, да, Витюш?
– Да не меньше.
– Мы по весне приехали, а дядь Коля нам говорит, дочка, мол, померла моя. Она в последнее-то время совсем к нему не ездила, в городе крутилась, а когда малявкой была, все время тут жила. Я ее помню хорошо, хоть она и помладше меня была… А жена его еще раньше преставилась. Такая судьба у мужика нескладная.
А протекторы, думал Плетнев, марки «Микки Томпсон». Их ни с какими другими не перепутаешь и не на всякую машину поставишь. Продаются отдельно, в комплекте не идут никогда, и ставят их только те, кто на самом деле ездит по бездорожью – охотники, рыбаки. Удовольствие не дешевое, возни много.
Плетнев, хоть и не был ни охотником, ни рыболовом, очень любил большие машины и разбирался в них. Ему казалось, это очень по-мужски – любить внедорожники.