Последний крик моды. Гиляровский и Ламанова

Вступление

Есть имена в русской истории несправедливо забытые. Например, имя Надежды Петровны Ламановой – одного из первых русских модельеров, конструкторов одежды, ставшей настоящей мировой знаменитостью. Вернее, становившейся. Если бы ее судьбу не перековеркала революция, возможно, имя Ламановой стояло бы на одном уровне с такими именами, как Поль Пуарэ, Ив Сен-Лоран и Шанель. Работая над образом моей Ламановой, я старался найти как можно больше информации о ее жизни и, главное, работе Ламановой настоящей. Однако информация эта была скудна – хотя в модном бизнесе есть даже премия имени Ламановой, правда, подавляющее большинство людей о ней ничего не знают. И все же я буду очень рад, если, прочитав эту книгу, вы захотите узнать больше о Надежде Петровне Ламановой – ее судьбе и творчестве. А пока мне остается только предупредить: все персонажи этой книги являются выдуманными и никакого отношения к реально жившим людям не имеют. А теперь отправимся в мир московской высокой моды самого начала ХХ века вместе с Владимиром Алексеевичем Гиляровским и Надеждой Петровной Ламановой.

1

Поставщик Ея Величества

– Нет уж, Константин Сергеевич, вот Гиляровский пусть меня проводит. Извозчик ни к чему – пойду пешком. Тут не так и далеко – хоть свежим воздухом подышу.

Воздух был не то чтобы свежий, а прямо-таки холодный.

Станиславский весело прищурился и положил руку мне на локоть.

– А? – спросил он. – Все еще богатырь наш Гиляй, не правда ли, Надежда Петровна?

– Хоть куда, – улыбаясь, кивнула Ламанова. – С ним мне совсем не будет страшно.

– Темнеет теперь рано, – сказал я, поплотней натягивая папаху. – Впрочем, тут центр города, безопасно. Доведу, не беспокойтесь. Только раз уж вы меня даже в театр не пускаете, Константин Сергеевич, позвольте спросить – что же вы без Владимира Ивановича репетируете?

– Уехал Владимир Иванович в дальние дали. – Станиславский пожал плечами.

– Отчего?

– Устал. Бросил меня одного. А пьеса-то… Ой-ей-ей! А сам Чехов – увы и ах!

– Что с ним?

– Собирается в Ниццу. Будет переписывать часть сцен.

– Плох мой Чехонте? – спросил я с тревогой – Антон Павлович в последнее время сильно сдал.

Станиславский только вздохнул.

– А пьеса? – спросил я.

– А пьеса… – Константин Сергеевич замялся. – Честно говоря, даже и не знаю. Иногда кажется даже, что и скучна. Но все-таки – это Чехов! Я утешаю себя только мыслью, что это не он скучен, а я глуп.

Ламанова покрепче прижала к пухлой груди свой ридикюль, в котором лежали десять тысяч, выданные Станиславским.

– Я вообще не понимаю, как это возможно! – с чувством сказала она. – Вы с ума сошли, Константин Сергеевич! Месяц назад – читка. Теперь – начало репетиций. А премьера – в конце января.

– Не успеете с костюмами? – озабоченно спросил Станиславский.

– За меня не беспокойтесь. Все мерки я сняла, хоть это, я вам скажу, та еще работенка – снимать мерки с артистов. Не могут спокойно постоять всего три часика. Некоторые даже грозились в обморок упасть! Но я за вас беспокоюсь. Какой короткий срок! Ведь еще и праздники надо вычесть – Рождество, Новый год. Месяц чистыми остается – не больше.

– Ну уж нет, – помотал головой Константин Сергеевич, блеснув стеклами своего большого пенсне. – Никаких праздников. Какие могут быть праздники, Надежда Петровна? О чем вы?

– Да как она хоть называется-то, эта пьеса? – спросил я.

Станиславский повернулся ко мне:

– Я вам еще не говорил? «Три сестры» называется. Причем Антон Павлович уверяет меня, что это комедия. Хороша комедия! Сначала ничего не происходит, потом адюльтер и дуэль. Я взял роль, где хоть что-то можно сыграть.

– И кто ваш персонаж?

– Подполковник артиллерист, который от скуки влюбляет в себя учительницу гимназии.

– Фу, как скучно вы рассказываете! – возмутилась Ламанова.

– И заметьте! Все это растянуто на пять лет! Какие-то домашние интриги, пензенская скука, буря… нет – рябь в стакане воды. Казалось бы, такая пьеса просто обречена на провал, но я уверен, что зал будет набит битком, а критика просто разорвет нас на куски – одни от восхищения, а другие от ярости.

Я повернулся к Ламановой:

– А вас, значит, пригласили пошить костюмы?

– Да-да-да! – закивала Ламанова. – Только для того, чтобы Константин Сергеевич во всех афишах и программках написал мое имя.

– А разве вам от этого плохо? Вам от этого только хорошо! – живо воскликнул Станиславский, поднимая бобровый воротник, чтобы защититься от резкого ноябрьского ветра, дувшего вдоль Каретного ряда, где в те дни находился МХТ.

– Вы хотите, чтобы на вашу премьеру пришли мои клиентки – посмотреть, что я там еще сотворила. Не так ли? – спросила Ламанова Станиславского.

– А почему бы и нет? – парировал режиссер. – Придут они не сами, а со своими мужьями – сделаем хорошую кассу на буфете. Не так ли, Владимир Алексеевич? – подмигнул он мне. – Вася Качалов до сих пор вспоминает ту вашу совместную эпопею с Дальским.

Он вновь повернулся к Ламановой:

– Вы слышали эту историю, Надежда Петровна?

– Нет.

– Только не расспрашивайте Гиляровского. Спросите у самого Качалова. Качалов расскажет намного лучше и, как мне кажется, правдивей, чем Владимир Алексеевич.

– Константин Сергеевич! – возмутился я.

– Все-все-все! Идите скорей, – заторопил нас Станиславский, – а то Надежда Петровна совсем продрогла. Да и не стоит на улице долго торчать с этим-то…

Он указал тонким пальцем на ридикюль Ламановой.

Тепло распрощавшись со Станиславским, мы с Надеждой Петровной пошли в сторону Большой Дмитровки, где Ламанова держала свое ателье.

– И на кого будете шить, Надежда Петровна? – спросил я. – Книппер играет?

– Книппер, Савицкая, Лилина – это, кажется, главные героини, – ответила она. – Но все так быстро – давай-давай, время поджимает!

– Вы только женские платья будете шить?

– Нет! Представляете, Константин Сергеевич доверил мне полный гардероб! Буду шить и на Мейерхольда, и на Громова. На всех. И даже второстепенные обшивать буду.

– Зачем вам такая морока? У вас, наверное, и своих заказов хватает.

Ламанова резко остановилась.

– Вы что, Владимир Алексеевич! Да это мечта, а не заказ!

– Хорошо платят? – спросил я, кивнув на ридикюль.

– Не в этом дело!

Она снова пошла вперед.

– А в чем?

– Вы, Владимир Алексеевич, представляете, кто мои клиентки?

– Да почитай вся Москва.

– А что это за «вся Москва»? Нет, я не хочу ничего обидного сказать про этих дам, но ведь с ними положительно не о чем поговорить, кроме как о французских тканях, французских модах и французском крое. Да еще они пытаются вечно втянуть тебя в какое-то болото своей личной жизни. Но хуже всего знаете что?

– Что?

– Они думают, что пришли к портнихе.

Слово «портниха» Ламанова выделила с презрением, выпятив нижнюю губку.

– «Только пообещайте мне, Надежда Петровна, что лично будете шить это платье»! И очень недоумевают, когда я им говорю, что шить лично не буду, потому как совершенно это не умею.

– Вы не умеете шить?

Надежда Петровна весело засмеялась.

– Конечно, умею! И шить, и кроить, и все-все-все. Но не буду! Не буду! Я не портниха, я – моделистка! Никак не могу вдолбить в эти женские головы, что моделистка и портниха – это не одно и то же! Мое дело – творить, придумывать, руководить процессом, а вовсе не сидеть за «Зингером», обметывая петли.

Я кивнул.

Через минуту Ламанова снова остановилась.

– А какие иногда странные клиентки ко мне ходят, Владимир Алексеевич! Хотите расскажу?

– Конечно.

– Иногда и не поймешь – откуда они берутся, кто они такие. Вроде приходит с виду обыкновенная горничная или гувернантка. Но такой гардероб заказывает – прямо как принцесса Габсбургская.

– И платят?

– В том-то и дело! Наши дамы, особенно из дворянок, как привыкли? «Сшей мне сейчас, а расплачусь потом, как мужу деньги придут». И тянут – порой и по полгода. Отказаться нельзя – обидишь такую мадам, так она потом начнет про тебя всякие гадости рассказывать, клиентов распугивать.

– А эти, которые горничные, они платят?

– Сразу! Вперед! Иначе я бы и не бралась. Вот летом пришла одна. Мы ей сшили прелестное вечернее платье. Я как бы между делом спрашиваю – к балу готовитесь? А она молчит, как в рот воды набрала. Только кивает.

– Странно, – заметил я.

– Больше того! Три дня назад я ее заметила неподалеку – на Страстном бульваре – с детской коляской! Катит коляску, одета как бонна, а рядом – солдатик идет, любезничает. Не офицер, а простой солдатик. Вот откуда у нее были деньги на платье, а? Солдатик дал?

Я пожал плечами.

– Пойдемте дальше, Надежда Петровна, а то мы тут торчим на виду у всех.

Ламанова прибавила шаг.

– Давайте, – предложил я, – мне ваш ридикюль. Он, наверное, теперь тяжеленький?

– Нет, – улыбнулась Ламанова, – я об него греюсь.

Мы повернули на Петровку и пошли через бульвар, по направлению к Страстному.

– Мне это не нравится, – сказала она наконец. – Все это попахивает скандалом. А ведь не первая такая простушка шьет у меня нечто дорогое.

– Не первая?

– Третья или четвертая.

– Да, странно…

– Я понимаю, когда приезжает какая-нибудь купчиха из Саратова или Нижнего. Тянется к моде, хочет в своем городе быть первой модницей. Это понятно. Ни манер, ни приличного образования – только мужнин капитал, составленный на торговле селедкой или дратвой. Или чем они там торгуют. С ними мучаешься, но они хотя бы понятны. А вот такие… Появляются из ниоткуда и в никуда исчезают! Что это за женщины? Откуда у них деньги? Я ведь беру много, Владимир Алексеевич. Мне мало брать нельзя – надо держать марку!

Минут через десять мы дошли до Дмитровки. Здесь, на углу, под номером 23, стояло четырехэтажное здание доходного дома Адельгейма – зубного врача, прославившегося в литературных кругах тем, что как-то заменил коронку самому Достоевскому, приезжавшему в Москву по делам. Кстати, оба его сына стали неплохими актерами. Весь первый этаж здания и был арендован Ламановой под собственный модный дом. В высоких окнах стояло всего два безголовых манекена, одетые один в бальное голубое платье, а второй в прогулочный костюм из шотландки. Над дверями с причудливыми изогнутыми стеклами с латунными ободками была помещена большая вывеска: «Модный дом Н.П. Ламановой». И чуть ниже: «Поставщик Ея Императорского Величества» – с непременным двуглавым орлом.

– Ну вот, – с мягкой улыбкой сказала Надежда Петровна, – большое вам спасибо, Владимир Алексеевич, что проводили. Не хотите зайти согреться? Я вас чаем напою у себя в кабинете.

Я посмотрел вверх на окна.

– Темно уже, а свет ни в одном окне не горит. Где же жильцы?

– Съехали. Новый домовладелец собирается тут все перестраивать.

– А вы?

– Нас тоже попросили. Приходил от него управляющий – да только я выговорила себе еще полгода сроку.

– А потом куда?

– Никому не скажете?

– Нет, – улыбнулся я.

Ламанова сделала знак рукой, чтобы я нагнулся к ней. Надежда Петровна была маленького роста, пухленькая и очень милая. Нагибаться к таким – сущее удовольствие.

– Я строю собственный дом, – шепнула она мне.

– Где же?

– На Тверском бульваре. Только никому ни слова. Поклянитесь!

– Клянусь. Это не у Никитских ли ворот?

Ламанова укоризненно наморщила носик.

– Ну! Это же секрет!

– Хорош секрет, – заметил я, – когда уже и стройка идет, и архитектором не кто-то, а Лазарев. Вот что творит Елисеев на Тверской – это да, секрет. А ваш…

– Ну и ладно! – засмеялась Ламанова. – Мне нужно еще немного времени, чтобы достроить и переехать. А тут уж больно место хорошее. Да и известное моим клиенткам.

Мне показалось какое-то шевеление между манекенами. Мелькнуло несколько встревоженных лиц. Потом дверь отворилась и прямо на улицу, под свет фонаря выскочила взволнованная молодая девушка.

– Надежда Петровна! Надежда Петровна! Идите скорее!

– Оля? – удивленно спросила Ламанова. – Ты чего на холод выскочила? Простудиться хочешь?

– Надежда Петровна!

Ламанова стремительно подошла к ней и выслушала то, что девушка тихо прошептала ей на ухо. Потом растерянно повернулась ко мне.

– Это Бог знает что! Владимир Алексеевич, не пройдете ли внутрь?

– Что случилось?

– Не хочу говорить на улице.

– Хорошо, пойдемте.

Мы вошли в дверь. За нами юркнула и девушка.

– Вот, – указала она в угол просторного зала, где в кресле, расстегнув шинель и сняв шапку, сидел полицейский пристав. При виде Ламановой он встал и коротко поклонился.

– Здравствуйте! – ответила та. – Если вы пришли пошить себе мундир, то, увы, мы этим не занимаемся.

– Мадам, – ответил пристав. – Простите, что побеспокоил. Я жду одну из ваших работниц. Только и всего.

– Только и всего! – откликнулась Ламанова. – В чем дело? Что она натворила?

– Ничего такого, – честно ответил пристав. – Но хочу вас попросить отпустить со мной Фигуркину Анну Петровну для проведения дознания.

– А что случилось-то? – спросил я.

Пристав посмотрел на меня, прикидывая, отвечать незнакомцу или нет. Потом решил, что разговаривать с неизвестными господами его не уполномочивали, и снова повернулся к Ламановой.

– Братец ее повесился. Следователь просил доставить госпожу Фигуркину для протокола.

Надежда Петровна ахнула.

– Оля! Где Аня Фигуркина?

– Плачет.

– Где плачет?

– В пошивочной.

Ламанова повернулась ко мне.

– Пойду поговорю с ней. Дождитесь меня, Владимир Алексеевич, хорошо?

– Хорошо.

На ходу снимая пальто и теплую шапочку, Ламанова устремилась к двери в противоположной стене, скрытой бархатным бордовым занавесом. Я же подошел к приставу и предъявил ему свою корреспондентскую карточку. Он поморщился.

– Где это произошло-то?

– Извините, не имею права разглашать подробности.

– Так ведь я и так узнаю.

– Узнаете – дело ваше. А я – при исполнении.

– Ну, хорошо, братец.

Пристав помялся, а потом сообщил:

– В Палашевском переулке. Во дворах.

Пристав одной рукой неудобно начал застегивать шинель, а я огляделся. Большой зал был освещен только настенными светильниками. Люстру не включали, вероятно, в отсутствие клиентов, поэтому цвет драпировки на стенах показался мне темным – его разнообразили только ряды небольших фотографий в изящных рамках, изображавших дам в разных платьях. Подойдя ближе, я увидел, что они раскрашены от руки. Из мебели в этом зале было только несколько живописно расставленных кресел и два журнальных столика с последними изданиями «Нового русского базара» и «Вестника моды». Ну и конечно – четыре больших зеркала в полный рост, в тяжелых рамах, так, что, встав напротив, вы как бы видели себя персонажем картины.

Наконец, дверь отворилась и вошла Надежда Петровна, обнимавшая за плечи худенькую светловолосую девушку с заплаканным личиком. На вид девушке было не больше двадцати. В руках она держала полушубок.

– Владимир Алексеевич, – обратилась ко мне Ламанова, – простите, что я снова обращаюсь к вам с просьбой.

– Я и сам хотел вам предложить, – перебил я Надежду Петровну. – Давайте я схожу вместе с ними, присмотрю за вашей работницей.

– Это Аня Фигуркина.

– Хорошо.

Я взял из рук девушки полушубок и помог ей одеться. Замотав голову платком, она ухватилась тонкими пальчиками за мой рукав. Вместе с приставом мы вышли на улицу, где полицейский остановился.

– Поймайте извозчика, – сказал я.

– Тут недалеко, – ответил он.

– За мой счет.

Он пожал плечами и свистнул извозчику, стоявшему неподалеку.

Сев в коляску, мы поехали в Палашевский.

2

Несчастный юноша

– Ну-с, тут дело понятное. – Следователь вынул носовой платок и сипло прокашлял в него несколько раз. – Чистое самоубийство.

В перегороженной ширмой каморке, что находилась под самой крышей дешевого доходного дома в Малом Палашевском переулке, было тесно. В левой ее части с косой, почти черной от сажи балки свисала бельевая веревка, обрезанная дворницким перочинным ножом. Тело юноши сняли при понятых и положили на узкую пружинную кровать с высокими, немного проржавевшими спинками, застеленную старым коричневым одеялом, после чего дворнику и понятым пришлось уйти, чтобы дать место следователю, сестре покойного, приставу и мне. Бедная девушка тихо плакала, сидя в ногах покойника, потому что табурет занял пристав – придвинувшись к столу, он заполнял протокол опознания. Судя по всему, именно с этого табурета и спрыгнул самоубийца, что, впрочем, совершенно не смущало пристава.

– Ждем врача, но только для проформы, чтобы подписал протокол, – сообщил мне следователь. Он вынул папиросу, но потом, поняв, что даже от нее одной вся комната заполнится дымом, убрал обратно в толстый латунный портсигар.

– А кто врачом? – спросил я.

– Зиновьев. Знаете такого?

– Павел Семенович? Конечно.

Я внимательней посмотрел на покойного. Теперь мне стала понятна некоторая скованность пристава – дельце было из таких, о которых не принято было писать в приличных газетах. Судя по внешности, молодой человек принадлежал к той породе, которая женскому обществу предпочитает мужское – и отнюдь не для спортивных занятий. Длинные волосы рассыпались по серой залатанной подушке. Руки, сложенные на груди, были ухоженными, как у дамы. Он был, безусловно, красив при жизни. Несмотря на вываленный посиневший язык было заметно, что красота эта – иного толка, чем красота мужская.

– Да-да-да, – многозначительно кивнул следователь, заметив, что я гляжу на мертвого юношу. – Вам в голову приходит то же, что и мне?

– Возможно.

– А мы сейчас проверим.

Он подошел к девушке и коснулся ее плеча.

– А ну-ка, милая, ответь мне на несколько вопросов.

Аня беспомощно взглянула на человека в расстегнутом коверкотовом пальто.

– Скажи мне, только честно, твой братец он же был… педерастом, не так ли?

Меня передернуло от его прямолинейности. Я даже сделал шаг вперед, но следователь поднял палец – мол, не мешай.

– Это неправда! – с чувством сказала девушка. – Он был нормальный.

– Ну-ну, – покачал головой следователь. – Теперь уже нет смысла скрывать. Теперь уже все равно.

– Нет!

– Хм… – следователь нахмурился. – Так он тебе ничего про это не говорил?

– Он не такой!

– Сейчас придет врач, и я попрошу его проверить, – пригрозил следователь.

– Нет! Не трогайте его! Пожалуйста.

– Ну вот, – следователь повернулся ко мне и снова вытащил носовой платок. – Что и следовало доказать. В этой среде самоубийства не редкость, – и снова закашлялся. – Извините, простыл. Никак не отпускает. Уже вторую неделю кашляю. Никакие лекарства не помогают. Черт-те что! Жена говорит – покажись врачу, может, чахотка? Не дай бог – на одном лечении разоришься. Так что подожду – может, само пройдет.

– Он не был таким! – Девушка встала и схватилась за металлическую спинку кровати. – Другие его тоже постоянно дразнили. Что же это такое! – крикнула она. – При жизни человека травят, после смерти – тоже! Имейте же хоть немного совести!

Пристав за столом обернулся и вопросительно взглянул на следователя – не надо ли укротить девчонку? Но тот только покачал головой.

– Отчего же у него такие волосы? – спросил он. – Да и руки! Пианист он, что ли?

– Он поэт!

– Поэт? Стишки писал? Где же они?

Девушка метнулась к столу, потеснила пристава и с трудом вырвала на себя рассохшийся ящик, из которого посыпались листки. Несколько из них прилетели прямо к моим галошам. Я нагнулся и поднял их. Листки были исписаны неразборчивым почерком – строфы указывали, что это были действительно стихи. Следователь отобрал их у меня.

– Семенов, приобщи. – Он сунул листки приставу. – Посмотрим, что за стихи.

Девушка с трудом положила ящик на столешницу и снова вернулась к покойнику.

– Юрочка, – пожаловалась она. – Зачем ты меня бросил, Юрочка? Как же я теперь без тебя? Что я маме скажу? Не уберегла тебя.

– А где ваша мама проживает? – спросил следователь.

– В Ярославле.

– А вы, значит, с братцем в Москву приехали?

Девушка кивнула.

– С какой целью?

– Я – работу искать. Он… он хотел заниматься литературой… стать настоящим поэтом, печататься.

Я с жалостью посмотрел на юношу: ведь мне было знакомо это желание – я и сам начинал с публикации стихов в журналах.

– Может, прикрыть его пока? – спросил я следователя.

– Подождем доктора, – отрезал тот.

Впрочем, доктор не заставил себя долго ждать – в коридоре послышался стук шагов и голос Зиновьева, который спрашивал у дворника, где искать нумер с покойным. Потом дверь отворилась, и Павел Семенович вошел со свойственным ему хитрым прищуром глаз. У доктора была черная борода и сверкающая лысина – и обычно он шутил, что с возрастом у него все волосы сползли с макушки к подбородку.

– Ну-с… Где у нас тело? – начал он, но потом увидел Аню и немного смутился. – Прошу прощения, мадемуазель, вы случайно не родственница?

– Сестра это, здравствуйте, Павел Семенович, – подал я голос.

Зиновьев обернулся ко мне.

– Ба! Ба! Владимир Алексеевич! А вы-то тут какими судьбами?

– Случайно.

Доктор погрозил мне пальцем, а потом повернулся к следователю.

– Вася, сестру надо бы того… удалить.

– Одну минуту, доктор, – ответил следователь и позвал пристава: – Семенов! Давай заканчивай.

– Ага! – буркнул пристав, поманил к себе девушку и ткнул пальцем в бумаги. – Вот тут распишись. И тут… И тут.

Как только Аня поставила свою подпись, следователь велел ей выйти в коридор, но далеко не удаляться – если вдруг придется ее снова допросить. А потом он повернулся ко мне:

– Да и вам пора, господин репортер, нечего тут стоять.

– Ах, оставь его, Вася, – заступился за меня доктор Зиновьев. – У Владимира Алексеевича такие связи!.. Такие связи!..

Следователь явно засомневался в своем желании выпроводить меня. Тогда я помог ему укрепиться в этом сомнении, вынув пару визитных карточек из своего портмоне и продемонстрировав их следователю Васе.

– Нехорошо-с… – пробурчал тот. – Оказываете давление-с.

– Я просто тут постою, посмотрю.

– А потом в какой-нибудь газете напише-те-с…

– Нет-нет, не напишу. Это для меня лично. Девушка работает у моей хорошей знакомой. Она-то меня и попросила присмотреть – что тут и как. Только для этого, – заверил я следователя.

Тот, вероятно успокоившись, кивнул.

– А это что? – спросил доктор, возившийся с пуговицами сорочки покойника.

Он двумя пальцами вынул из нагрудного кармана мертвеца бумажку и, не разгибаясь, протянул свернутый вчетверо листок. Я же, пользуясь тем, что оказался ближе, взял листок из его рук и развернул.

– Но-но-но! – прикрикнул следователь и выхватил бумажку из моих рук. – Связи связями, а я попрошу вас не мешать!

Он коротко взглянул на листок, поморщился и передал его приставу, чтобы тот подшил к делу.

Но мне хватило одного взгляда, чтобы запомнить – три нарисованные карандашом рожицы и под ними только одно слово: «Сестры».

В коридоре за дверью послышались тихие рыдания и неразборчивый мужской голос – вероятно, девушка, ждавшая окончания осмотра, снова заплакала, а дворник ее утешал.

Доктор освободил ворот покойника и начал осматривать глубокий след от веревки на его шее. Потом приподнял голову и ощупал череп.

– Ай-яй-яй, – вдруг произнес он тревожно. – А вот это что такое?

– Что? – быстро спросил следователь.

– Одну минуту… одну минуту… Помоги-ка мне его на бок перевернуть.

Вместе со следователем он перевернул юношу на правый бок и, раздвинув волосы, указал на вмятину под макушкой.

– Вот, Вася, смотри. Крови почти нет, потому ты ее и не заметил.

– Может, это старое? – спросил с сомнением следователь. – У меня вон тоже шишка есть на затылке – в детстве упал.

– Ну ладно! Что я, не отличу старой шишки от свежей вмятины? Не-е-ет. Конечно, прямо так сразу утверждать не могу, но перед смертью кто-то нанес ему сильный удар.

– Насколько сильный? – спросил я, заслужив еще один неприязненный взгляд следователя.

– Вас, Владимир Алексеевич, такой удар свалил бы с ног. Впрочем, как мне кажется, череп ваш намного толще, чем у этого юноши. Для него такой удар мог быть если не смертельным, то крайне тяжелым.

– То есть он мог с ним дойти до дома и тут уже повеситься? – уточнил я.

– Не думаю, – покачал головой доктор Зиновьев. – Проползти несколько метров смог бы. Но дойти, приладить веревку, встать на табурет и… Не думаю.