Охота на черного короля

© Руж А., 2021

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

Вступление

Пасмурным октябрьским днем шел по Москве занятный человечек. Росту он был невеликого – как говорят в народе, метр с кепкой, – но заместо серенькой отечественной кепчонки его приплюснутую голову увенчивал английский клетчатый блин размером с добрую сковороду. Во всем остальном человечек тоже смотрелся истинным британцем: коричневые замшевые туфли, укороченные широкие штаны plus fours с шерстяными гольфами, шотландский свитер под твидовым пальтецом и завязанный виндзорским узлом узкий галстук. Не вызывало сомнений, что человечек стремится походить на принца Уэльского Эдуарда, которому в те времена подражали все сыны Альбиона.

Возможно, в какую-нибудь Хай-стрит этот щеголь вписался бы гармонично, но в советской столице середины двадцатых годов властвовала совсем иная мода. Располагавшие достаточными средствами нэпманы рядились в полосатые штаны и соломенные канотье, цепляли вместо обычных галстуков цветастые бабочки – в общем, отчаянно корчили из себя американских джазовых звезд. Что до суровых партийцев, то они предпочитали спартанский стиль: высокие черные сапоги, армейские брюки и кожаные куртки, вошедшие в обиход сразу после революции и за восемь лет не утратившие своей актуальности.

Так что фат в несоразмерном кепи смотрелся на московских улицах чистым попугаем, невесть как залетевшим в среднерусские края. Единственным имевшимся у него аксессуаром небританского производства был швейцарский хронометр «Галле» в платиновом корпусе, с позолоченными стрелками и белым эмалевым циферблатом. Хронометр крепился на цепочке, пристегнутой к внутреннему кармашку пальто, и то и дело извлекался хозяином на свет. Щеголь, очевидно, спешил. Презрев довольно холодную для конца октября погоду – ветреную, с температурой, близкой к нулю, – он держал пальтишко распахнутым, ибо запыхался и взопрел от быстрой ходьбы.

Какая же нелегкая занесла англичанина в вызывающе броском наряде на московскую окраину? И осознавал ли он возможные последствия своего нахождения здесь? Район Черкизово, по которому он так самоуверенно вышагивал, слыл в ту пору одним из наиболее криминальных. Днем еще было более-менее спокойно, но после семи часов вечера благовоспитанному гражданину не рекомендовалось выходить на улицу, где безраздельно господствовали преступные элементы.

Казалось бы, беспредельщина первых послевоенных лет постепенно уходила в прошлое: давно погиб в перестрелке чекист-оборотень Ленька Пантелеев, нарвался на пулю уголовник Яков Кошельков, ограбивший однажды самого Владимира Ильича Ленина, окончил свои дни у расстрельной стенки душегуб Мишка Культяпый… Но на смену легендарным, овеянным дворовой романтикой налетчикам пришли люди не менее опасные. В милицейских протоколах они именовались хулиганами, однако совершаемые ими поступки выдавали намерения куда более серьезные, чем мелкие стычки. Едва начинало темнеть, эти так называемые хулиганы выстраивались цепочками, перегораживая тротуары, и затевали игру в футбол дохлыми кошками. Омерзительный снаряд мог угодить в любого из прохожих, и ежели тот осмеливался выказать недовольство, дело заканчивалось избиением и отъемом личного имущества. Надо ли говорить, что мишени выбирались среди одетых побогаче? И нередко после таких случаев обобранные оставались лежать с колотыми ранами, иногда смертельными.

Да, тотальная кампания по изъятию оружия у населения приносила свои плоды. Хранившиеся на руках с Гражданской войны винтовки и наганы мало-помалу перекочевывали в госарсеналы, но это не касалось ножей, изготовление которых не представляло большого труда. Любой пацан при желании мог обзавестись – и обзаводился! – острой заточкой, а в умелых руках она была пострашней пистолета.

Пик бандитского разгула в Москве пришелся на двадцать второй год. Копируя всевозможные общественные организации, появлявшиеся тогда на каждом углу, те, кто не желал жить честно, создавали собственные неформальные объединения: «Союз хулиганов», «Общество советских лодырей» и даже «Центральный комитет шпаны». Многочисленность и сплоченность являлись их главным козырем.

А что же наш франт? Он, похоже, не читал ни «Рабочую газету», ни «Правду», ни «Красную ниву», потому и вел себя безрассудно. Вот он миновал Большую Черкизовскую, свернул на Штатную Горку и пошел восточным берегом Архиерейского пруда, направляясь туда, где возвышался храм Ильи Пророка. Вновь извлек из кармашка свой хронометр, беспокойно взглянул на стрелки. Заозирался и сбился с шага, из чего явствовало, что он не уверен в правильности выбранного курса.

Штатная Горка в этот час была малолюдна. Щеголь увидел возле пруда мальчишку лет двенадцати, облаченного в рванье, и поманил пальцем. Мальчишка ловил раков, но, заметив знак иностранца, с готовностью приблизился.

– Где есть Черкизовский кладбищ? – спросил франт с сильным акцентом.

– Да вот же! – Мальчишка махнул замызганным рукавом в сторону сверкавшего в последних закатных лучах купола. – Где церковь, там и кладбище. Не знаешь разве? – И неожиданно прибавил: – Дяинька, отдай часики.

– What? [1] – не разобрал англичанин. – Чья-си-ки?

– Вот энти. – Наглый отрок ткнул обгрызенным ногтем в цепочку, выглядывавшую из-за отворота пальто.

– Crazy boy! [2] – пробормотал заморский гость возмущенно. – Пошьел вон!

Он сделал было шаг, но настырный малец вцепился в твидовый рукав, заблажил:

– Дяинька! Ну отдай часики! Пошто они тебе? Ты из буржуев, у тебя денег много, новые купишь…

Расфуфыренный денди повел рукою в сторону, чтобы освободиться от стервеца, но тот не выпускал.

– Вон пошьел! – повторил иностранец, теряя терпение. – Я сдам тебя полис, будешь под арест!

Угроза не подействовала. Несмотря на то что рабочая милиция в Москве была создана сразу после Октябрьской революции, а год спустя для большей мобильности к пешим патрулям прибавились конные, нехватка кадров давала о себе знать. Между тем с переходом к новой экономической политике ситуация со снабжением в столице заметно улучшилась, и это привело к тому, что ее население, выкошенное недавними историческими катаклизмами, не только восстановилось, но и выросло на четверть по сравнению с довоенными показателями. Сил, чтобы уследить за двумя миллионами человек, разбросанными на огромной территории, у товарищей с Петровки, 38 пока недоставало. И ушлый оголец был об этом прекрасно осведомлен.

– Дяинька, не жмись! – взывал он, по-кошачьи дряпая плотный твид. – Отдай часики!

Иностранец совершил усилие и стряхнул-таки мальчишку с рукава. Однако тотчас, как из-под земли, вырос здоровенный детина цыганской наружности, в мясницком фартуке, заляпанном бурыми пятнами. Он схватил бритта за шкварник, как шелудивую собачонку, и загудел в ухо:

– Ты чего сироту забижаешь? По какому эдакому праву?

– Обижать – нет! – принялся оправдываться франт, с которого враз слетела вся спесь. – Где полис? Я дам показаний!

Но не угодно было судьбе свести пижонистого иноземца со стражами московского порядка. Вместо строгих служивых, облаченных в краповые шапки с черными козырьками, шаровары-галифе и бекеши из шинельного сукна цвета маренго, он узрел вокруг себя пяток личностей совсем другого склада и облика. Одетые в клеши, шапки-финки и куртки, схожие с матросскими бушлатами, они жевали мятые цигарки и держали руки в карманах.

– Что тут такоэ? – спросил один, выбритый, не в пример своим щетинистым соратникам, чуть не до синевы. – В чэсть чэго шум и гам?

«Е» он произносил без мягкости, как «э», отчего говор его походил отчасти на белорусский, отчасти на кавказский.

Иностранец, заикаясь, пустился в объяснения, но договорить ему не дали.

– Гони котлы! – прохрипел детина в фартуке. – И показывай, что там у тебя еще!

Он отпустил англичанина. Тот уже смекнул, что попался в нехитрую ловушку, зашарил по пальто, выкинул на мостовую пачку чуингама [3], зеркальце в черепаховой оправе, использованный трамвайный билет, носовой платок с вышитыми инициалами «NL» и, наконец, портмоне, за которым сразу потянулось несколько рук. Последним из того же кармашка, где лежали часы, появился большой медный ключ – надо полагать, от гостиничного номера. Этот предмет англичанин не бросил, как предыдущие, а перехватил за кольцо с тяжелым брелоком в виде маски древнегреческого актера-трагика и выставил хвостовиком вперед.

– Жорж, у него шпалер! – взвизгнул подлый недоросль.

Направленный на бритого ключ изрыгнул пламя. Англичанин целил прямо в голову, но предупрежденный сообщником бандит сумел каким-то чудом извернуться, и пуля, вылетевшая из хвостовика, чиркнула его по щеке.

– Су-ука! – завопил он, зажав царапину ладонью.

В ту же секунду под лопатку иностранца воткнулось нечто острое, с противным скрипом и чавканьем прорвало одежду и вошло глубоко в плоть, достав до сердца. С франта слетело клетчатое кепи, обнажилась коротко стриженная макушка. Он выпучил глаза, выронил ставший бесполезным ключ и грянулся лицом вниз на проезжую часть. Мясник в фартуке вытер окровавленный клинок о твидовое пальто, пинком перекатил англичанина на спину, сунул руку ему за пазуху и выдернул хронометр с обрывком цепочки.

– Тикаем! – заполошно выкрикнул коварный оборвыш и первым прыснул наутек.

Бритый по-хозяйски осмотрел трофеи, подобрал портмоне, зеркальце в черепаховой оправе. Остальное он не тронул и кивнул своим:

– Смываэмся!

И башибузуков словно корова языком слизала.

Англичанин застонал, попытался подняться, но жизнь уже покидала его. Тускнеющий взор выхватил из шаткого марева двух священников в рясах, спешащих по дорожке, ведущей от церкви. Они что-то кричали на бегу, но иностранец перестал слышать, а вскоре погасло и зрение. Он провалился в немую темноту, откуда никому еще не удавалось выбраться.

Глава I

повествующая о небывалом для молодой Советской республики событии и об угрозе, которая над ним нависла

Цепь белых воинов продвигалась вперед. Центр обороны еще держался, но фланги трещали по швам. Коронованный предводитель отсиживался за двумя башнями, которые не столько защищали его, сколько стесняли движения. Попытка кавалерийской контратаки была пресечена на корню, а смелая вылазка черного офицера окончилась его бесславной гибелью. Близился закономерный исход.

Вадим Арсеньев сидел за столиком в жарко натопленной комнатенке Московского шахматного кружка и громил своего собрата по перу – репортера газеты «Известия» Антона Рачинского. Шел финальный тур первенства РСФСР среди работников социалистической прессы. Победа в этой партии выводила Вадима на третье место и обеспечивала присвоение первой категории.

Нельзя сказать, что он испытывал удовлетворение. Игрой Вадим занимался исключительно в свободное время, на любительском уровне, и отнюдь не рвался в профессионалы. Местом его работы, где он числился в ведомостях, была редакция журнала «Шахматный листок». Основанное тремя годами ранее в Петрограде, это периодическое издание быстро набрало обороты и стало популярным в среде советских шахматистов. А их, согласно всезнающей статистике, насчитывалось более сорока тысяч – это только организованных, посещающих профильные клубы и занесенных в списки. Такой небывалый всплеск интереса к игре, которую, как известно, уважал сам вождь мирового пролетариата, позволил новообразованному журналу встать на рельсы, обзавестись корпунктами в крупных городах и привлечь к сотрудничеству многих мастеров.

Вадим к мастерам себя не относил и в редакцию «Шахматного листка» попал случайно. Суть в том, что на самом деле он работал в Специальном отделе Главного политического управления – в том овеянном преданиями отделе, что курировался Глебом Бокием, зарекомендовавшим себя как пламенного борца с контрреволюцией и еще более пламенного приверженца различных оккультных практик. Именно под крылом этого яркого политического деятеля образовалась особая группа, начальником которой был поставлен ученый-мистик Александр Васильевич Барченко. Благодаря стараниям последнего производились поиски индивидуумов, обладающих уникальными способностями – физическими, ментальными, парапсихологическими. Барченко лично инспектировал их, сортировал и лучших из лучших оставлял при себе.

Предполагалось, что уникумы будут приносить пользу государству. Поначалу им поручали разгадывание особенно заковыристых шифровок, перехваченных у агентов всевозможных разведок, точивших зубы на еще не окрепшую Страну Советов. Со временем диапазон деятельности Барченко и Кº расширился: группе стали перебрасывать дела, в которых ощущался привкус чего-то потустороннего, не поддающегося объяснению с традиционных материалистических позиций. Такие дела, по обыкновению, засекречивались, дабы не разжигать среди отсталых несознательных масс вредные суеверия. Барченко и его подчиненные, как специалисты штучные, умеющие противостоять тому, чего, по утверждению журнала «Антирелигиозник», не существовало в принципе, пользовались в ОГПУ авторитетом и высоко ценились. Так, Вадим, рядовой сотрудник, получал сто четырнадцать червонных рублей шестьдесят пять копеек, не считая гонораров за статьи и заметки в «Шахматном листке». И это притом что рабочий какого-нибудь сталелитейного завода довольствовался жалованьем рублей в шестьдесят – семьдесят, и даже служащие торговых предприятий и штатских госучреждений среднего звена зарабатывали меньше. А сто тысяч безработных, приехавших в Москву за лучшей долей, но так нигде и не пригодившихся, едва сводили концы с концами на смехотворное восемнадцатирублевое пособие.

Потому и грызла Вадима совесть. Не считал он себя таким полезным для страны, чтобы получать барский оклад. В конторе, зарезервированной за группой Барченко и помещавшейся в здании Главнауки, он появлялся редко, от силы раз в неделю. Да и к чему там околачиваться? Барченко сразу сказал, что праздных бездельников ему не нужно. На освобожденной, так сказать, основе трудились, по сути, только трое: сам начальник, его заместительница Баррикада Аполлинарьевна Верейская (почетная гадалка и пророчица), а также шофер и телохранитель Александра Васильевича – Макар Чубатюк, бывший матрос с революционного корабля «Необузданный». Прочих пристроили в соответствии с их умениями и наклонностями. К примеру, немец Фризе, дока по части бесконтактного лечения, работал в Боткинской больнице, и его хвалил сам профессор Розанов. А «резиновый человек» Пафнутий Поликарпов, славившийся умением высвобождаться из любых оков и смирительных рубашек, подрабатывал трубочистом, с ловкостью рыси ввинчиваясь в самые узкие дымоходы.

Вадим недурно разбирался в нюансах шахматной игры, и Барченко определил его в московское бюро «Шахматного листка». Один звонок председателю Всесоюзной шахматной секции Крыленко (по совместительству – заместителю наркома юстиции), и новоиспеченный сотрудник был зачислен в штат. Александр Васильевич, пользуясь покровительством всемогущего Бокия, умел решать такие вопросы на раз. Вадим понимал, что специфика работы в органах требует от сотрудников максимальной конспирации. Чем меньше обывателей знают, что ты гэпэушник, тем лучше. Но вот в чем загвоздка: за два года он настолько свыкся с ролью журналиста, что стал подзабывать о первоочередных обязанностях. Да и они, по правде говоря, нечасто о себе напоминали. За два года довелось принять участие всего-навсего в паре малозначительных разбирательств.

В первый раз, помнится, в особую группу скинули информацию о разбушевавшейся в Саратове нечистой силе. Все выглядело грозно и воистину необъяснимо: в особняке статского советника Маврина, приспособленном под женскую коммуну, завелся некий домовой, он периодически завывал в водосточных трубах, бил стекла и наполнял комнаты удушливой серной вонью. Жилички дрожали от страха и готовы были съехать хоть на улицу, лишь бы подальше от «анафемского дома». На место прибыли Вадим и его напарник – немногословный индус с греческими корнями – Вишванатан Аристидис, владевший искусством йога и факира. В результате непродолжительного расследования они установили, что все несложные фокусы проделывал потомок Маврина, тайком прибывший из Константинополя. Он прознал, что в особняке под полом запрятаны золотые слитки, и поставил целью выжить несчастных женщин, чтобы потом без помех добраться до сокровищ.

Со вторым случаем пришлось возиться дольше. В Ленинграде объявилась шайка гипнотизеров. Точнее, гипнотизер в ней был один, но силы необычайной. Он запросто всучивал продавцам в магазинах под видом червонцев конфетные обертки и винные этикетки. В преступном мире его знали под кличкой Гобой и считали виртуозом. Говорили, что когда-то он служил актером в варьете, сам же гипнотизер называл себя сыном расстрелянного в девятнадцатом церковного регента. К его поимке подключилось сразу трое «птенцов гнезда Барченко»: Вадим, Пафнутий Поликарпов и чернокожая красавица с посконным русским именем Дарья, обладающая кожным зрением. Дарья и вычислила мошенника – она три недели каталась вместе с Вадимом и Пафнутием в ленинградском общественном транспорте в тех местах, где любил промышлять Гобой. Присматривали мужчин, подходивших под описание. Пафнутий, извиваясь ужом в толкучке, прокладывал к ним дорогу и тащил за собой Дарью. Приблизившись к объекту, она «считывала» содержимое его карманов. Повезло: у одного из подозрительных типов обнаружились залежи этикеток от «Русской горькой», первой советской водки, появившейся после отмены десятилетнего сухого закона. Эту бурду крепостью в тридцать градусов и стоимостью рубль за пол-литра в народе окрестили рыковкой – по фамилии тогдашнего председателя Совнаркома. Типа благоразумно не тронули, установили за ним слежку и час спустя изловили с поличным в ювелирной лавке, где он за эти самые бумажки пытался купить бриллиантовые серьги и перстень с рубином.

Гобоя доставили в Москву, хотели судить. Выяснилось, что зовут его Петр Станиславович Овцын, никакой он не сын регента и в варьете не служил, а до войны подвизался приказчиком у нижегородского купчины, покуда не открыл в себе дар внушения. Воспользовавшись им, он обчистил своего хозяина до нитки и сгинул бесследно. Где обретался в военные годы – неведомо, всплыл уже в начале двадцатых и пошел куролесить по всей матушке-России. По первости скромничал, сдерживал аппетиты, но, добравшись до Ленинграда, одурел от запаха наживы и развернулся на всю железку.

Светил Овцыну смертный приговор, но за злочинца неожиданно вступился Барченко. Провел десяток душеспасительных бесед, прочистил мозги и, как выражались борцы за свободу в начале века, распропагандировал. Гобой раскаялся и был зачислен в особую группу стажером, с трехлетним испытательным сроком. Барченко за это взгрели, – вызывали аж к Феликсу Эдмундовичу, – но главный советский эзотерик заявил, что за Овцына ручается. И прибавил в свойственном ему старорежимном стиле, доставшемся по наследству от деда-иерея: «Сей муж в своем умении искусен вельми. К праотцам его спровадить сиречь дароносицу бесценную в пучине погрести или агнца заклать».

Насчет агнца он, понятно, переборщил, но доводы были услышаны, и Овцын остался при группе. К расследованиям его покамест не допускали, зато он великолепно вел курсы гипноза. Азами месмеризма владели Барченко и Аристидис, но до овцынского размаха им было далеко. Гобой мог усыплять человека без каких-либо заклинательных бормотаний и качания маятника. Просто смотрел в глаза, делал два-три пасса руками – и готово. Вадим думал, что такая способность дается человеку только от природы, однако Овцын доказывал, будто приобрел ее посредством регулярных тренировок. И правда – после четырех недель занятий даже те из группы, кто прежде таким искусством не владел, начали постигать простейшие гипнотические навыки. Барченко радовался – он давно вынашивал идею превратить своих подопечных из узких специалистов в универсалов.

Вадим, вернувшись из Ленинграда, тоже обучался у Овцына, что занимало не более часа в день, а в оставшееся время скрипел пером и стучал на пишущей машинке – сочинял репортажи о четвертом чемпионате СССР по шахматам, о турнире в Баден-Бадене, где командированный на пробу питерский самородок Рабинович занял седьмое место в компании мировых грандов… словом, поглотила уникума журнальная рутина. И стоило ради этого числиться в Специальном отделе, носить мандат со щитом, мечом и красной звездой? Получая ежемесячно в кассе ОГПУ свои сто четырнадцать рублей шестьдесят пять копеек, Вадим краснел, как институтка, и мысленно обзывал себя дармоедом.

Белые пехотинцы при поддержке тяжелых фигур перешли в штыковую и в клочья разорвали оборону черных. Лицо Рачинского сделалось несчастным, флажок на часах повис. Еще пять минут – и партия завершится.

Пока соперник размышлял над безнадежной позицией, Вадим откинулся на спинку стула, отхлебнул из мутного стакана жидкий, пахнущий мочалкой чай и бросил в рот кусочек сахара. Он отключился от партии, которая уже не нуждалась в обдумывании, и задался вопросом: куда податься после того, как Рачинский пролепечет: «Сдаюсь». Домой, в двадцатиаршинную служебную комнатку – удовольствия мало. Работы на сегодня не предвидится, все тексты в ближайший номер сданы, а до следующего – чертова уйма времени, незачем гнать лошадей. Не в разнос же по кабакам идти… Развлечений в нэпмановской Москве, достойных интеллигентного человека, не так много: почти все музеи закрыты, культурные ценности ушли в запасники. Разве что кинематограф и театры… Интересно, что там нынче ставят в Художественном?

К столику подошел степенный усач – арбитр турнира, он же действующий чемпион Москвы Александр Сергеев, один из немногих, кому ведома была истинная ипостась Вадима. Он молчком положил рядом с чайным стаканом свернутую квадратиком бумажку и тихо удалился, подобно официанту, подавшему блюдо. Вадим развернул писульку, прочел накаляканную малиновыми чернилами строчку: «Звонил АБ. Просит срочно прибыть. Важно».

Зачесалось в носу от предвкушения чего-то необыкновенного, способного всколыхнуть устоявшуюся болотистую обыденность. «Срочно… важно…» Александр Васильевич почем зря такими словами не разбрасывается.

Вадим посмотрел на доску. Рачинский ничего не замечал: он уткнулся в сжатые кулаки и тупо созерцал развалины своей черной крепости. Этот не сдастся, будет тянуть до последнего, пока флажок не упадет. Сколько там еще – три минуты? Не катастрофа, Барченко подождет… Но Вадиму не хотелось ждать: всем своим существом, истосковавшимся по движению, по настоящей работе, он рвался узнать, что же такое важное заготовил для него шеф.

Пес бы с ней, с этой первой категорией! Все равно проку от нее никакого, кроме утоленного тщеславия.

Вадим протянул руку над доской:

– Предлагаю ничью.

Рачинский вытаращился на него, как на идиота, поморгал белесыми ресницами и переспросил на всякий случай:

– Вы уверены?

– Абсолютно.

Они обменялись рукопожатиями. Вадим подписал листок с нотацией партии, подозвал Сергеева: тот понимающе мигнул и остановил часы.

– Поздравляю с четвертым местом, Вадим Сергеевич. Приличный результат.

– Спасибо… Всего доброго!

В гардеробной Вадим, путаясь в рукавах, натянул драповую шинельку, нахлобучил шляпу-хомбург из жесткого фетра с заломом наверху и слегка загнутыми полями и выскочил на улицу. Ветер совсем по-зимнему леденил скулы, наталкивался на расстегнутую шинель, пробирал до костей. Считаные дни до ноября, благостные осенние погоды позади, скоро снег пойдет.

В Москве еще до полной победы над беляками восстановили трамвайное сообщение, а с прошлого года запустили первые автобусы – сейчас их, ланкаширских «лейландов», курсировало по городу около восьмидесяти. Но это ж пока дождешься…

На счастье, он увидел неподалеку черную машину с желтой полосой по борту. Таксомотор! Первые государственные автоизвозчики появились летом этого года, но уже успели примелькаться.

– Э-эй! – Вадим взмахнул рукой. – Сюда!

«Рено» с брезентовым верхом подрулило к бордюру, дверца приотворилась. Вадим прыгнул в салон, где пахло машинным маслом и куревом.

– Куда едем? – апатично осведомился пожилой водитель в сером берете.

Он напоминал разоренного и опустившегося до плебейской работы аристократа. Лежавшие на руле пальцы, когда-то холеные, теперь были покрыты мозолями, но ногти стрижены с тщанием, маникюрными ножничками – такого чистоплюйства среди пролетариев не встретишь.

– В Главнауку.

– С вете´ком или как?

Точно из бывших. Еще и галльскую картавость не изжил.

– С ветерком. Тороплюсь я.

Водитель покосился на счетчик – громоздкую коробку, повернутую циферблатом к ветровому стеклу, чтобы пассажир не мог видеть показаний.

– Выключите, – сразу ухватил его мысль Вадим. – Плачу не поверстно, а за час.