Первый дон

Пролог

Пусть я проклят, пусть я низок и подл, но пусть и я целую край той ризы, в которую облекается Бог мой; пусть я иду в то же самое время вслед за чортом, но я все-таки и твой сын, Господи, и люблю тебя, и ощущаю радость, без которой нельзя миру стоять и быть.

Когда черная смерть прокатилась по Европе, забрав с собой половину населения, многие люди в отчаянии обратили свои взоры с небес на землю. Наиболее мудрые, дабы покорить окружающий мир, пытались познать секреты существования и открыть самые великие загадки жизни, тогда как бедные разумом надеялись лишь облегчить свои страдания.

Господь был низвергнут и обрел человеческие черты, жесткая религиозная доктрина Средних веков рухнула, уступив место изучению великих древних цивилизаций Рима, Греции и Египта. Никого уже не тянуло в Крестовые походы, их сменили олимпийские сражения. Человек выставил свой разум против сердца Бога, положив начало эпохе правления здравого смысла.

То было время великих открытий в философии, живописи, литературе, медицине и музыке. С помпой и почестями пышно расцветала культура. Но за это приходилось платить. Старые законы сломали, не создав взамен новых. Переход от непреложного следования слову Божьему и веры в спасение души к понятию чести человека и возможности обрести награду в мире живых, то есть гуманистическим ценностям, по правде говоря, дался непросто.

Тогда Рим был не Святым городом, а центром беззакония.

Людей грабили на улицах, бандиты врывались в дома, проституция процветала, сотни римлян умирали каждую неделю.

Более того, страны, которую мы все знаем как Италию, еще не существовало. На ее территории располагались пять небольших государств: Венеция, Милан, Флоренция, Неаполь и Рим. В сфере влияния каждого находилось множество независимых городов-государств, где правили семьи, чьи корни уходили в далекое прошлое. Сосед боролся с соседом за клок территории. И тот, кто побеждал, всегда оставался настороже: ибо новый сосед мог оказаться куда как сильнее.

Приходилось помнить и об угрозе внешнего вторжения: иностранные империи стремились расширить свои границы. Правители Франции и Испании, «варвары»-турки, которые не были христианами, надвигались на Папскую область.

Церковь и светская власть боролись за верховенство. Слава богу, «Великий схизм»[1], когда два Папы в двух городах делили власть и доход церкви, остался в прошлом. Формирование нового единого центра, в Риме, вселило новые надежды в сердца служителей Господа. Вновь почувствовав силу, духовные лидеры церкви, конечно же, пошли войной на королей, королев и герцогов маленьких городов и феодов.

Однако римская католическая церковь не являлась опорой правопорядка, ибо не только миряне нарушали закон. Кардиналы посылали своих слуг, вооруженных камнями и арбалетами, драться с римской молодежью. Люди, занимающие в церковной иерархии самые высокие посты, то есть принявшие обеты целомудрия и безбрачия, посещали куртизанок и содержали любовниц. Взятки не только предлагались, но и принимались. За деньги изменялись законы и писались папские буллы, дарующие освобождение от наказания за самые ужасные преступления.

Многие разочарованные горожане говорили, что в Риме все имеет свою цену: церкви, священники, помилование и даже прощение Всевышнего.

За редким исключением, священниками становились вторые сыновья аристократических семейств: их с самого рождения готовили к служению Господу. Они шли в религию не по призванию, но, поскольку церковь по-прежнему обладала правом назвать короля – королем и могла обеспечить райскую жизнь на земле, знатнейшие семьи Италии раздавали взятки и подарки, чтобы протолкнуть своих сыновей в коллегию кардиналов.

Таким было Возрождение, время кардинала Родриго Борджа[2] и его семьи.

Глава 1

Золотые лучи летнего солнца согревали вымощенные брусчаткой улицы Рима. Оставив за спиной Ватикан, кардинал Родриго Борджа быстрым шагом направлялся к трехэтажному дому на пьяцца де Мерло, чтобы забрать своих троих малолетних детей: сыновей Чезаре и Хуана и дочь Лукрецию, плоть от плоти, кровь от крови. В этот знаменательный день вице-канцлер Папы, второй по могуществу человек в римской католической церкви, особенно остро чувствовал благоволение Господа.

И довольно насвистывал, входя в дом их матери, Ваноццы Катаней. Церковнослужитель, он не имел права жениться, но, как слуга Господа, нутром чувствовал, что понимает Божий замысел. Ибо разве не создал Он Еву для того, чтобы дать пару Адаму, даже в раю? Так отчего же не следовать тем же канонам на грешной земле, переполненной несчастьями? Здесь, как нигде, мужчина нуждается в женской заботе и ласке. У него было еще трое детей, из тех далеких времен, когда он служил епископом, но не они, а более поздние, зачатые от него Ваноццой, занимали особое место в его сердце. Они, казалось, разжигали в нем те же высокие устремления, что и она. Даже теперь, пусть они были совсем юными, он видел их стоящими с ним плечом к плечу, помогающими ему вобрать в границы Папской области всю Италию и распространить власть римской католической церкви на весь мир.

Всякий раз, когда он приходил в этот дом, дети называли его «папой», не видя никакого противоречия в том, что он любит их и при этом служит Святейшему престолу. Они не находили ничего необычного в том, что он – кардинал и при этом их отец. И с чего? Ведь сын и дочь Папы Иннокентия участвовали во всех церковных церемониях.

Ваноцца ходила в любовницах кардинала Родриго Борджа больше десяти лет, и он улыбнулся, подумав о том, что она, наверное, единственная, кому удалось на протяжении стольких лет будить в нем страсть. Разумеется, он и не думал хранить верность Ваноцце, с его аппетитом к плотским удовольствиям об этом не стоило и заикаться, но она играла в его жизни важную роль. Только с ней, умной и, по его меркам, прекрасной, он мог обсудить насущные вопросы как мирской, так и церковной жизни. Она частенько давала ему дельный совет, а он в ответ проявлял себя искусным любовником и любящим отцом их детей.

Ваноцца стояла в дверях дома и мужественно улыбалась, на прощание махая рукой уходящим детям. Только одно придавало сил этой женщине, которой оставалось совсем ничего до сорокалетнего рубежа: она понимала этого мужчину в сутане кардинала. Она знала мощь пылающего в нем честолюбия. Он уже разработал военную стратегию святой католической церкви, направленную на то, чтобы влияние ее существенно расширилось, наметил союзы, которые могли укрепить это влияние, вел переговоры, призванные усилить как его позицию, так и власть церкви. Идеи маршировали в его мозгу с той же решимостью, как, придет час, предстояло маршировать по вновь приобретенным территориям его армиям. Провидение уготовило ему судьбу одного из лидеров рода человеческого, а с его возвышением укреплялось бы и положение ее детей. Ваноцца утешала себя тем, что придет день, когда они, законные наследники кардинала, получат богатство и власть. Поэтому она их и отпустила.

И теперь крепко прижимала к себе единственного оставшегося сына, Хофре, еще младенца, которого кормила грудью. Только поэтому его ей и оставили, но она знала, что ненадолго. Черные глаза блестели слезами, когда она наблюдала за уходящими от нее детьми. Только раз обернулась Лукреция. Мальчишки не повернули головы.

Ваноцца наблюдала, как красивый, представительный кардинал взял за руку младшего сына, Хуана, и малютку-дочь, трехлетнюю Лукрецию. Старшему сыну, Чезаре, руки не досталось, и он уже начал сердиться. «Драки не миновать», – подумала она, но решила, что со временем Родриго будет знать характер детей так же хорошо, как и она. Неохотно она закрыла тяжелую деревянную дверь.

Они прошли лишь несколько шагов, когда разозлившийся Чезаре с такой силой толкнул младшего брата, что тот, выпустив руку отца, споткнулся и чуть не упал. Кардинал удержал мальчика на ногах, повернулся ко второму сыну.

– Чезаре, почему бы тебе не попросить того, что ты хочешь, а не толкать младшего брата?

Хуан, на год моложе семилетнего Чезаре, но куда как более хрупкого телосложения, гордо фыркнул, чувствуя себя под защитой отца. Но не успел поблаженствовать, как Чезаре шагнул к нему и пнул ногой.

Хуан вскрикнул от боли.

Кардинал схватил Чезаре за воротник, оторвал от брусчатки, тряхнул с такой силой, что каштановые локоны мальчика упали на лицо, вновь поставил на землю. Присел перед ним на корточки, взгляд карих глаз заметно потеплел.

– В чем дело, Чезаре? Чем ты недоволен?

Глаза мальчика, черные, с проникающим в душу взглядом, сверкнули, как два уголька.

– Я ненавижу его, папа, – голос звучал бесстрастно. – Ты всегда выбираешь его…

– Ну что ты, Чезаре, – добродушно улыбнулся кардинал. – Сила семьи, как и армии, в верности друг другу. Кроме того, ненавидеть собственного брата – смертный грех, а у тебя нет нужды подвергать опасности свою бессмертную душу, – он выпрямился, возвышаясь над ними, как гора. Со смешком похлопал себя по внушительному животу. – Меня определенно хватит на вас всех… не так ли?

Родриго Борджа впечатлял как габаритами, так и ростом. Его грубоватое, далеко не аристократическое лицо влекло женщин, темные глаза часто весело поблескивали, нос, пусть и большой, не выбивался из общих пропорций, чувственные губы, с которых обычно не сходила улыбка, вроде бы говорили об открытости души. Едва ли не все считали его одним из самых интересных мужчин своего времени благодаря харизме, невидимой энергии, которую он щедро излучал.

– Чез, ты можешь занять мое место, – предложила Чезаре сестра таким твердым и командным голоском, что кардинал обернулся к ней. Она стояла, сложив руки на груди, длинные белокурые локоны падали на плечи, на ангельском личике застыла непоколебимая решимость.

– Ты не хочешь идти с папой за руку? – кардинал сделал вид, что обижается.

– Я не буду плакать из-за того, что не держу тебя за руку, – ответила она. – И не буду из-за этого сердиться.

– Креция, – в голосе Чезаре слышалась искренняя любовь, – не будь дурой. Хуан просто прикидывается маленьким. На самом же деле он может постоять за себя, – и пренебрежительно посмотрел на своего брата, который утирал слезы шелковым рукавом рубашки.

Кардинал взъерошил темные волосы Хуана, подбодрил его:

– Перестань плакать. Можешь взять меня за руку. – Посмотрел на Чезаре: – А ты, мой маленький воин, возьми вторую. – Взглянул на Лукрецию и одарил ее любящей улыбкой. – А ты, мое дитя? Что твой папа может для тебя сделать?

Выражение лица девочки не изменилось, на нем не отразилось никаких эмоций. Родриго одобрительно кивнул.

– Ты – истинно папина дочь, и в награду за твои великодушие и смелость ты усядешься на единственное почетное место.

Родриго Борджа наклонился, высоко поднял маленькую девочку и усадил себе на плечи. Рассмеялся от радости. А когда зашагал, в развевающейся, элегантной сутане, его дочь, казалось, превратилась в новую и прекрасную корону, которую сама судьба водрузила на голову кардинала.

В тот же день Родриго Борджа поселил детей во дворце Орсини в Ватикане, который возвышался напротив его собственного. Его вдовая кузина, Адриана Орсини приглядывала за детьми и следила за тем, чтобы они получили должное образование.

После помолвки ее тринадцатилетнего сына Орсо его невеста, пятнадцатилетняя Джулия Фарнезе, переехала во дворец, чтобы помогать Адриане.

Хотя повседневные заботы о детях теперь лежали на кардинале, они иногда виделись с матерью, которая в третий раз вышла замуж, за Карло Канале. Его выбрал Родриго Борджа, как он выбирал и первых двух мужей Ваноццы, зная, вдове необходим муж, чтобы обеспечить ей – защиту, а дому – приличную репутацию. Кардинал всегда был щедр, но то, что он ей недодал, она получила от двух первых мужей. В отличие от других красивых, но пустоголовых куртизанок, чьими услугами пользовались аристократы, Ваноццу отличала практичность, восхищавшая Родриго. Ей принадлежали несколько пользующихся популярностью харчевен и загородное поместье, которое также приносило приличный доход. Набожная женщина, она построила часовню, в которой ежедневно возносила молитвы.

По прошествии десяти лет взаимная страсть несколько поугасла, но Родриго и Ваноцца оставались добрыми друзьями.

Не прошло и нескольких недель, как Ваноцце пришлось расстаться и с последним ребенком, Хофре, который все время плакал в отсутствие братьев и сестры. Вот так все четверо детей кардинала Родриго вновь оказались под одной крышей, на попечении его кузины.

Как и положено детям кардинала, несколько следующих лет их обучали лучшие учителя Рима. В список дисциплин входили гуманитарные науки, астрономия и астрология, древняя история и несколько языков, включая испанский, французский, английский и, разумеется, язык церкви – латынь. Чезаре учился неплохо благодаря острому уму и стремлению во всем быть первым, но наибольшие успехи демонстрировала Лукреция, проявляя при этом и силу характера, и способности.

Хотя большинство девочек отправляли в монастыри, где они учились и воспитывались в уважении к святым, Лукреция, с разрешения кардинала и по совету Адрианы, воспитывалась в почтении к музам, и учили девочку те же учителя, которых приглашали к ее братьям. Поскольку она обожала искусство, список изучаемых ею предметов дополнился игрой на лютне, танцами и рисованием. Лукреция прекрасно вышивала на золотой и серебряной парче.

Она с радостью развивала таланты, заложенные в ней природой. Тем самым возрастала ее роль и в планах отца: выдав ее замуж, он собирался надежно скрепить один из союзов, которым предстояло упрочить могущество семьи Борджа. Лукреция обожала писать стихи и проводила долгие часы над строками, посвященными Богу и романтической любви. Должно быть, ее вдохновляли святые, потому что сердце девочки постоянно переполняли слова.

Джулия Фарнезе относилась к Лукреции как к младшей сестре, кардинал и Адриана уделяли ей максимум внимания, так что росла она счастливым ребенком. Любопытная и легко ладящая с людьми, она терпеть не могла дисгармонии и всячески старалась поддерживать в семье мир и спокойствие.

Одним прекрасным воскресным утром, отслужив мессу в базилике святого Петра, кардинал Борджа пригласил детей присоединиться к нему за столом. Такой поступок требовал немалой смелости, ибо до Папы Иннокентия всех детей церковных иерархов объявляли племянниками или племянницами. Открытое признание отцовства могло помешать назначению на важный церковный пост. Разумеется, люди знали, что у кардиналов и даже у самих Пап были дети (все знали, что они грешили), но, пока сведения эти не становились достоянием широкой общественности и правда доверялась только секретным пергаментам, честь церкви оставалась незапятнанной. В этих вопросах каждый иерарх делал свой выбор, но кардинал терпеть не мог лицемерия. Случалось, конечно, что и ему приходилось лгать или говорить не всю правду. Но ведь он, в конце концов, был и дипломатом.

По столь торжественному случаю Адриана нарядила детей в самое лучшее: Чезаре – в черный атлас, Хуана – в белый шелк, двухлетнего Хофре – в богато расшитый синий бархат. Джулия надела на Лукрецию длинное кружевное платье цвета персика и украсила белокурую головку девочки маленькой драгоценной диадемой.

Кардинал только закончил читать письмо, которое доставил из Флоренции его старший помощник, Дуарте Брандао. В письме речь шла о неком монахе-доминиканце, известном под именем Савонарола. Ходили слухи, что он – пророк, устами которого глаголет Святой Дух, но кардинала куда больше беспокоило другое: граждане Флоренции гурьбой валили на проповеди Савонаролы и с энтузиазмом реагировали на его призывы. А в своих пламенных речах он бичевал погрязший в плотских утехах и кичащийся своим богатством правящий в Риме папский режим.

– Мы должны приглядывать за этим монахом, – заметил Родриго Борджа. – Великие династии гибли от руки таких вот людей, которые верили, что обладают знанием святых истин.

Брандао, высокий, тощий, с длинными черными волосами и приятным лицом, по первому впечатлению веселый и обходительный, отличался необычайной жестокостью. Прогневавший его человек не знал пощады. Все соглашались с тем, что лучше не числиться в его врагах. Вот и теперь Дуарте, разглаживая указательным пальцем усы, прикидывал, как ему реагировать на указание Родриго Борджа.

– Говорят также, что этот монах последними словами ругал Медичи, и граждане Флоренции ревели от восторга.

Когда в личные апартаменты кардинала вошли дети, разговор прервался. Дуарте Брандао улыбкой приветствовал их и отступил в сторону.

Лукреция с радостным криком бросилась в объятия отцу, но мальчики остались стоять у двери, заложив руки за спины.

– Проходите, сыновья мои, – пригласил их Родриго, держа дочь на руках. – Проходите и поцелуйте папу, – и одарил их теплой улыбкой.

Чезаре подошел к отцу первым. Родриго Борджа усадил Лукрецию на маленький золоченый стульчик у ног и обнял сына, высокого, мускулистого. Отцу нравилась та сила, которую чувствовали его руки. Он знал, что мальчик сможет постоять за себя. Родриго опустил руки, отступил на шаг, окинул Чезаре любящим взглядом.

– Чезаре, я каждый день возношу благодарственную молитву нашей благословенной Мадонне за то, что ты радуешь мое сердце всякий раз, когда я обнимаю тебя.

Чезаре улыбнулся, довольный теплым приемом. И отступил в сторону, освобождая место Хуану. То ли из-за учащенного сердцебиения, то ли из-за порывистого дыхания, которое выдавало волнение мальчика, но Родриго отреагировал на хрупкость Хуана. Нежно прижал к себе и долго не отпускал.

Обычно, если кардинал ел один, он ограничивался хлебом, фруктами и сыром. Но в этот день он приказал слугам подать на стол макароны и курятину, телятину в сладком соусе и засахаренные грецкие орехи.

Когда дети, Адриана и ее сын Орсо, прекрасная Джулия Фарнезе, смеясь и радостно болтая, усаживались за стол, Родриго Борджа чувствовал себя счастливейшим человеком. Окруженный семьей и друзьями, он конечно же не мог не радоваться жизни. Про себя произнес благодарственную молитву. И когда слуга налил кроваво-красного вина в его серебряную чашу, душу Родриго наполнили покой и умиротворенность. Из любви к младшему сыну он протянул ему чашу, предлагая сделать первый глоток.

Но Хуан попробовал вино и скорчил гримаску.

– Оно горькое, папа. Мне не нравится.

Родриго Борджа, мгновенно насторожившись, похолодел от страха. Вино ему наливали сладкое, без всякой горечи…

И тут же мальчик пожаловался на плохое самочувствие, согнулся пополам от болей в животе. Кардинал и Адриана пытались успокоить Хуана, но еще через несколько мгновений его начало рвать. Кардинал взял мальчика на руки, отнес в соседнюю комнату, уложил на диван.

Немедленно вызвали ватиканского врача, но еще до его прихода Хуан потерял сознание.

– Яд, – заявил врач, обследовав ребенка.

Хуан уже побледнел, как смерть, у него поднялась температура, из уголка рта потекла черная желчь. Он лежал на расшитой парче, маленький и беспомощный.

Родриго Борджа пришел в ярость.

– Яд предназначался мне… – прорычал он.

Дуарте Брандао, стоявший рядом, выхватил меч, готовый отразить любую попытку причинить вред кардиналу или членам его семьи.

Кардинал повернулся к нему.

– Во дворце враг. Собери всех в главном зале. Налей каждому целую чашу вина и заставь выпить. Приведи ко мне того, кто откажется.

– Мой дорогой кузен, – озабоченно зашептала Адриана, – я понимаю ваше горе, но так вы можете потерять самых верных слуг, потому что многие заболеют, а некоторые умрут.

Родриго холодно глянул на нее.

– Я не собираюсь поить их тем вином, которое предложил моему бедному, невинному сыну. Они выпьют хорошего вина. И только грешник откажется его пить, ибо страх сожмет ему горло до того, как он поднесет чашу к губам.

Дуарте тут же отправился выполнять приказ кардинала.

Хуан лежал, не шевелясь. Адриана, Джулия и Лукреция сидели рядом, прикладывая к его лбу влажную тряпку.

Кардинал Родриго Борджа поднял висящую плетью маленькую ручонку мальчика, поцеловал. Потом ушел в личную часовню и в молитве преклонил колени перед статуей Девы Марии. Он обратился к ней, потому что она познала боль, вызванную утратой сына. И дал обет: «Я сделаю все, что в моих силах, все, на что способен человек, чтобы привести тысячи бессмертных душ в лоно единственно истинной церкви. Твоей церкви, Святая Мать. Я сделаю все, чтобы они поклонялись твоему сыну, если только ты спасешь жизнь моего…»

Юный Чезаре стоял у двери часовни, и, когда кардинал повернулся к нему, глаза мальчика блестели от слез.

– Зайди, Чезаре. Зайди, сын мой. Помолись за своего брата.

Чезаре вошел и опустился на колени рядом с отцом.

В апартаментах кардинала царило молчание, пока пришедший Дуарте не объявил, что отравитель найден.

– Это поваренок. Раньше служил правителю Римини.

Римини, маленькой феодальной провинцией на восточном побережье Италии, правил герцог Гаспаре Малатеста, злейший враг Рима и Папы. Прозвище Лев он получил не за габариты, хотя в таком теле могли уместиться и две души, не за угрюмое, словно изрытое ямами лицо, но за копну нечесаных, жестких, рыжих волос.

Кардинал Борджа отошел от дивана, на котором лежал его сын, и прошептал Дуарте: «Узнай у поваренка, почему он так не любит его святейшество. Потом проследи, чтобы он выпил всю бутылку со стола. До последней капли».

Дуарте кивнул.

– И что нам делать после того, как вино подействует?

Глаза кардинала сверкнули, лицо побагровело.

– Посади его на осла, крепко привяжи и отправь его с запиской ко Льву Римини. Посоветуй начать молиться о прощении и готовиться к встрече с Создателем.

В глубоком сне Хуан пролежал несколько недель, и кардинал настоял на том, чтобы мальчик оставался в его дворце в Ватикане, где за ним присматривал личный врач Родриго Борджа. У постели Хуана постоянно дежурили Адриана или кто-то из слуг, а кардинал по несколько часов в день проводил в часовне, молясь Мадонне. «Я приведу в единственно истинную церковь тысячи душ, – раз за разом обещал он, – если только ты упросишь Христа сохранить жизнь моему сыну».

Когда его молитвы услышали и Хуан пошел на поправку, кардинал стал все больше времени и сил отдавать святой католической церкви и своей семье.

Но Родриго Борджа уже понял, что одни только небеса не могут обеспечить безопасность его близких. И принял соответствующие меры.

Теперь кардинал точно знал, что пришла пора вызывать из Испании дона Мигуэля Корельо, также известного как дон Мичелотто.

Племянник кардинала Родриго Борджа, он рос в Валенсии, не отличаясь ни жестокостью, ни мстительностью. Однако очень часто случалось так, что ему приходилось защищать добрых людей от злобы других, которые принимали доброту за слабость.

Мигуэль едва ли не с детства понял, что его призвание – опекать тех, кто нес в мир слово Господа и римской католической церкви.

Ему было шестнадцать, когда главарь бандитов в сопровождении нескольких вандалов ворвались в их дом и попытались отогнать подростка от сундука, в котором его мать спрятала святые иконы и льняное полотно. Мигуэль, который редко открывал рот, обругал бандитов и отказался отойти, после чего главарь выхватил стилет и полоснул подростка по щеке, от самого рта. Кровь хлынула на рубашку, закричала мать, зарыдала сестра, но Мигуэль не сдвинулся с места.

Наконец на улице собрались соседи, и бандиты, испугавшись, что их всех схватят, убежали из деревни.

Несколько дней спустя эта же банда попыталась вновь напасть на деревню, но крестьяне уже подготовились к встрече. Большинство бандитов убежали, главаря схватил Мигуэль. На следующее утро тот висел на суку большого дерева на деревенской площади.

С того самого дня и начала расти слава Мигуэля Корельо. Никто не решался обидеть его самого, друзей или родственников из страха неминуемого возмездия. Лицо его зажило, но шрам остался, и казалось, рот Мигуэля постоянно кривится в злобной усмешке. И хотя любой другой человек с такой усмешкой одним своим видом нагонял бы страх, Мигуэля любили за его честность и благородство, его золотисто-коричневые глаза лучились состраданием, и каждый, кто заглядывал в них, видел его добрую душу. Именно тогда из любви к нему жители деревни начали звать его «дон Мичелотто», дон Карающий Меч, и он действительно пользовался всеобщим уважением.

Кардинал Родриго Борджа пришел к выводу, что сидящие на троне церкви не могли сами защитить себя от злобы недоброжелателей без помощи других людей. Так уж сложилось в мире, где они жили.