Слепые по Брейгелю

Однокашницы приняли новость о предстоящем замужестве с «тем самым» курсантиком довольно прохладно. Но Ирка Потапова, к окончанию института растерявшая всех потенциальных женихов, злобствовала:

– Машк, это что, я не понимаю? Попытка социализироваться через замужество? Это ж как надо испугаться в девках остаться, чтобы… Чего ты боишься, Машк? Думаешь, лучше себе не найдешь? Лучше абы с кем, чем не замужем?

– Да отстань ты от нее, Ирк! – вступилась, не выдержав гневного Иркиного напора, добрая душа Наташа Соломатина. – Тебе-то какое дело? Если он Машке нравится?

– Нравится?! Нет, а ты его помнишь, этого лейтенантика? Я, к примеру, вообще не помню. Что-то белобрысое, к стене поставь, мимо пройдешь и не заметишь. Зачем это Машке, не понимаю? Ладно бы страшная была, а то ведь хорошенькая, и при фигурке, и при всех остальных делах! Да мне бы такую фигурку… Уж я бы развернулась по полной программе! Нет, жалко же, а? Одним дают, они пользоваться не умеют. А кто умеет, тому не дают… Зачем тебе этот замухрышка, Машка?

– Ир… А ты этого замухрышку давно видела? – со вздохом покрутила Наташа в пальцах рейсфедер, которым выщипывала брови. – Нет, скажи, давно?

– Да с тех пор, как он здесь был, и не видела. А что?

– А то… Если не видела, то и не нападай на Машку зазря. Дело в том, что… Как это говорят? За время пути собачка могла подрасти… Видела я эту парочку недавно на набережной. Он, между прочим, вполне… Таким справненьким стал… Четыре года назад мальчонка мальчонкой был, а сейчас, поди ж ты! Я даже позавидовала Машке.

– Ой, да чему завидовать-то? По гарнизонам всю жизнь таскаться.

– Ну, знаешь. Пусть и таскаться, зато с мужем. Военные, между прочим, очень хорошие мужья. Верные, надежные.

– Тоже, нашла достоинство. Уж чему-чему завидовать…

– Завидовать, Ир, надо не чему-то и кому-то. Завидовать надо молча. А ты чего-то разговорилась на Машкин счет, слушать уже надоело.

Ирка фыркнула, дернула плечом. А Наташа еще и добавила, пристраивая к глазам маленькое зеркало и снова нацеливаясь на высоко поднятую бровь рейсфедером:

– Тем более я ничего не вижу плохого в Машкиной попытке социализироваться. Ей-то как раз надо, иначе пропадет, и два шага после института не сделает. Нет, Машка, через замужество – это самое то. А те, которые не согласные, пусть лесом идут, на зеленый виноград тявкают. Прости, Ирка, ничего личного.

Мама, кстати, тоже особо ее выбор не одобрила. Когда они с Сашей затеялись с походом в загс, потом с посиделками в дешевом кафе, она вообще предложила маму не звать, но Саша вдруг настоял. Глянул на нее удивленно, произнес тихо – ты что, Маш, это же мама. Чего с него возьмешь, сирота.

Мама просидела все торжество молча, поджав губы. Саша очень переживал, что не понравился теще. Все пытался ей объяснить, что у него нет никого из родных, а тетя не может приехать, потому что занята очень. Она сидела, страдала молча, дергала его за рукав – брось, не приставай к ней. Сидит и сидит, пусть сидит. Погоди, как заговорит, мало не покажется.

Мама действительно с ним поговорила – потом. Настоящий допрос устроила, проверку на вшивость. И кивнула удовлетворенно:

– Ладно, что ж… Военный – это ничего, это хорошо даже. Порядок в доме, дисциплина. Опять же начальству пожаловаться можно, если налево пойдет. Ладно, живите. Все равно Машка лучше бы себе не нашла, с ее-то характером. Ты ее почаще вожжой-то под зад подхлестывай, Саш. Иначе на шею сядет и ножки свесит, я ее знаю.

– Это вы что имеете в виду, Анна Семеновна? Вы мне советуете Машу… бить, что ли?

– Да не, я это так, образно про вожжу сказала… Не бить, а тормошить маленько. Она ж это… Того… С детства чокнутая немного. С диагнозами. Я тебе даже бумагу привезла, которую школьный психолог написал, где-то она у меня в сумочке… Чтоб ты видел, как говорится, шо очи куповалы, да чтобы претензий ко мне потом не было…

Она незаметно сжала Сашину ладонь трясущимися от гнева и страха пальцами – прошу тебя, не разговаривай с ней больше… Саша глянул ей в лицо, сжал пальцы в ответ, подобрался весь, как перед прыжком в воду. И ответил теще довольно холодно, напрочь забыв о желании понравиться:

– Не ищите бумагу, не надо, Анна Семеновна. Я вашу дочь без бумаги люблю, просто так. И она меня тоже любит. Нам этого хватит, не надо…

– Ну, ладно, коли так. Смотри, не жалуйся мне потом.

– Не буду.

Мама уехала, а она потом проплакала целый день. Саша был рядом, обнимал, прижимал горячие губы к виску, к затылку. Жалел, понимал, сочувствовал. Хорошо хоть не говорил ничего. Иногда руки, жесты, молчание бывают красноречивее слов. Сидишь в них, как в теплой ванне, отмокаешь, в себя приходишь.

Саша уехал в далекий Уссурийск к месту службы, она осталась пятый курс домучивать, беременная уже. Письма ему писала каждый день. Жаловалась. Тошнит, голова болит, спать все время хочется, а надо над кульманом стоять, дипломные чертежи делать. Трудно, однако. От него тоже приходили письма каждый день… Беспокойные, нервные, на пяти страницах. Полные обязательных «не» – не ходи без шапки, не простужайся, не плачь, не уставай сильно, не отказывай себе, не жалей денег на продукты, еще пришлю… Девчонки читали эти письма, как поэму. Вроде подсмеивались, а на самом деле одобряли такую заботу. Еще бы не одобряли – Сашины переводы ждали, как манну небесную, продукты покупались на всю ораву… Она сама так решила, хотя могла бы и молчать относительно переводов. Но дедовщина же, что с нее возьмешь! Тем более она теперь в этом процессе не последний душок, а самый что ни на есть дембелюга…

Славку она родила уже в Уссурийске. В принципе ей нравилось жить в военном городке, чего там не жить-то? Квартира есть, еда в холодильнике есть, телевизор цветной купили, Славка растет здоровенькая. Все хорошо, тревожиться не о чем. И бояться нечего. И общаться ни с кем особо не надо, что тоже в принципе замечательно. Тем более все кругом шапочно незнакомые… И вообще, нет ничего лучше, чем сидеть на скамеечке в парке, одной рукой коляску покачивать, другой – книжку листать. Никаких стрессов, живи – не хочу. Лишь бы мама не надумала приехать, на внучку посмотреть. Вроде грозилась. Лучше ей фотографии по почте послать, может, передумает.

Спокойная жизнь закончилась после юбилея Сашиного начальника, полковника Деревянко. Черт их понес на этот юбилей! И Славку не с кем было оставить… Но и не пойти нельзя было, это ж гарнизонная жизнь, там свои законы приличия. Обязательно надо было Саше пойти, чтоб непременно с женой, чин чином уважение оказать. Оставили Славку соседям, собрались… Она накрасилась, волосы красиво уложила, новое платье надела. Старалась. Даже сама себе в зеркале понравилась. Эх, да если бы знала, как оно все выйдет! Наоборот бы, ничего такого…

Само торжество прошло нормально, в рамках допустимых приличий. Офицерские жены ее разглядывали с пристрастием, она улыбалась всем подряд, и знакомым, и незнакомым. И танцевала, когда приглашали. И песни общие пела. Вернее, старательно раскрывала рот, изображала душевное выражение лица – «…ой цветет калина в поле у ручья…».

Сам юбиляр, полковник Деревянко, ее три раза на танец пригласил. Сопел в ухо, заплетающимся языком комплименты наворачивал – она терпела, улыбалась. Если надо, значит, надо. Все-таки Сашин начальник.

А на следующий день, когда Саша на дальние учения уехал, полковник Деревянко к ней пришел. Позвонил требовательно в квартиру, она открыла, уставилась на него испуганно. Думала, с Сашей что-то случилось.

Он ничего объяснять не стал, схватил сразу, поволок в спальню. И опять она ничего не чувствовала, кроме ужаса и тошнотного духа перегара. Застыла, онемела, скукожилась. Казалось, не вдохнула и не выдохнула ни разу за все время зверского действа. Да, не закричала. Да, не оттолкнула. Не могла. Не могла, черт бы ее побрал, не могла! Как тогда, с дядей Лешей! Но тогда ведь ребенком она была… Выходит, так и не повзрослела, тем же ребенком осталась. Безвольным, перепуганным ничтожеством. И Сашина любовь не спасла, не придала внутренней силы, не оживила убитую волю. А Деревянко, сделав свое дело, поднялся на ноги и пробурчал, застегивая ширинку:

– Не баба, бревно… Странно, вроде и красивая ты, а бревно. Бывает же.

Потом долго мылась под душем, тряслась, плакала навзрыд. Очнулась, когда услышала сквозь шум воды – Славка в комнате плачет. Так и помчалась к ней, голая, мокрая, оскальзываясь на линолеуме. Надо было скрепиться, взять себя в руки, не пугать же ребенка.

И ладно, если бы на этом история закончилась. Так ведь нет. Гарнизонный городок маленький, кто-то увидел, как Деревянко к ней пьяный шел. И как в квартиру заходил, видели. Жена полковника узнала, пригрозила скандал поднять. Саша ходил весь черный, молчал, ничего у нее не спрашивал. Она тоже молчала, глядела на него с виноватым отчаянием, плакала целыми днями. Что она могла ему объяснить? Что? Если начинать объяснять, то и про дядю Лешу надо рассказывать. А она не могла. Не могла, и все. У каждого человека внутри есть хотя бы одна черная дыра, которая словесному описанию не поддается. Ну, может, не у каждого, но у многих. Нет, про дядю Лешу не узнает ни одна живая душа. Никогда. Ни за что. И делайте с ней, что хотите… Обвиняйте, презирайте, гоните от себя. Даже странно ей было что Саша до сих пор не прогнал… Наверное, считал, что она ему изменила. Глупый.

Все кончилось тем, что Саше пришлось написать рапорт. Пришел домой, устало опустился на кухонный табурет, коротко дал указание:

– Собирайся, Маш. Мы уезжаем. Квартиру надо сдать в двадцать четыре часа.

– А куда? Куда мы уезжаем-то, Саш?

– Пока к твоей маме. Куда мы с ребенком? Все равно больше некуда.

Собрались в один день. Соседи купили холодильник, телевизор, новенький спальный гарнитур. Можно было, конечно, багажом отправить, да на все время нужно. А времени у них не было. Торопились, будто бежали от войны.

Приехали к маме без звонков, без телеграмм, свалились как снег на голову. Сначала она обрадовалась, конечно. Думала, в отпуск, в гости… Со Славкой нянькалась, по соседям с ней пошла, хвасталась внучкой. Славка в младенчестве хорошенькая была, черноглазая, кудрявая, вся в перевязочках. А потом, когда узнала, что они вовсе не в отпуск… День молчала, второй молчала, потом накинулась на Сашу с претензиями:

– Ну, и что теперь? Вот с каких хренов ты рапорт решил написать, скажи? Трудно ему в армии, надо же… А кому сейчас не трудно? Вот кто ты теперь есть, скажи мне? Кто таков по профессии? Как будешь семью кормить?

– Не знаю. Со временем как-то буду. У меня права есть, водителем работать пойду.

– Ой, шибко хорошая профессия, баранку крутить! Всю жизнь мечтала свою девку за работягу замуж выдать, ага. Для этого я ее растила, что ли? Ночи не спала, во всем себе отказывала? А жить вы где собираетесь, интересно?

– Пока у вас. Нам с ребенком больше некуда. Но вы не беспокойтесь, мы ненадолго. Как только на работу устроюсь, квартиру снимем.

– А потом? Так и будете всю жизнь по съемным квартирам шляться?

– Нет. Потом в кооператив вступим.

– Ага… Планы у тебя, смотрю, наполеоновские. Ни гроша за душой, ни родственников, чтобы помочь могли. Ты ж сирота кругом! А туда же, в кооператив.

– Да, Анна Семеновна, именно так. При моих сиротских обстоятельствах других планов, кроме наполеоновских, и быть не должно. Ничего, справимся.

Саша нашел работу уже на другой день – водителем служебной машины. Возил начальника строительного треста, уходил из дома в шесть утра, приходил ближе к ночи. А иногда и ночами пропадал. Начальник свойским мужиком оказался, вошел в положение, разрешал на служебной машине иногда и подхалтурить. А в основном сам, конечно, норовил ее под личные нужды использовать – то на рыбалку, то к любовнице в другой город рвануть. Зато наряды потом закрывал щедро, зарплата на круг выходила солидная.

Мама их на съемную квартиру не отпустила. Сказала – смысла нет, чего зря деньги транжирить. Лучше и впрямь – на первый взнос подкопить, если так споро дело пошло. А потом вдруг болеть начала, свернуло ее как-то разом. Легла в больницу на обследование, через неделю домой выписалась с заключением на руках – онкология в четвертой стадии, неизлечима и неоперабельна. Лежи, умирай.

Умирала мама, если можно так выразиться, очень достойно. Глядела на нее провалами глаз, виновато улыбалась сухими губами. Весь обиход принимала с благодарностью. Ни на минуту не впала в панику, в истерику, в каприз, вполне объяснимый. Лишь ночами стонала глухо, скребла ногтями по стене, сдирая обои. Она вставала, подходила к ней, садилась, брала за руку:

– Мам… Может, укол? Давай я Надю позову…