Цвет мести – алый

Она курила в открытую форточку, забыв зашторить окно. Она никогда его не зашторивала, никогда не стеснялась, разгуливая по квартире голышом.

– А если тебя кто-нибудь увидит? – возмущенно шипел он всякий раз, нервно задвигая тяжелую ткань портьер.

– Кто? – смеялась она в ответ. – Днем из-за тюлевой занавески ничего не видно. – Ночью… Ночью за мной наблюдать некому, разве что тебе. Ты же любишь смотреть на меня? Скажи, любишь?

Он слабел, падал духом и уже не помнил, с чего вдруг начался этот неприятный разговор, каждый раз оставляющий в душе чувство саднящей досады. Суть проблемы он не помнил, это так. А осадок всегда оставался. И он потом ходил с ним, как с тяжелым камнем за пазухой, боясь признаться в том, что немного сердит на нее. За что – не помнит, но сердит.

– Эй, детка, – тихонько позвал он ее с дивана, перевернулся на живот, подпер подбородок скомканной подушкой. – Тебе не холодно? Иди ко мне, согрею.

– Грелись уже! – ответила она вдруг непривычно злым голосом и глубоко затянулась, тут же выпустив клубок дыма в форточку. – Ты – идиот, ты об этом знаешь?

– Нет. – Он напряженно затих, потом хмыкнул, не дождавшись объяснений. – С чего это вдруг я стал идиотом? И прекрати курить, наконец! Это… Это вредно!

– Вредно быть засранцем. Таким, как ты, например.

Она швырнула вниз окурок, захлопнула форточку, аккуратно расправила складки на занавеске, но зашторить окно и не подумала. Прошлась по комнате, мягко, красиво, как большая породистая кошка. Остановилась возле дивана, где он лежал, не шелохнувшись, в ожидании объяснений. Внимательно осмотрела его всего, начиная от лохматой макушки и заканчивая пятками.

– И зачем я с тобой связалась, ума не приложу! – со стоном опустилась она на край дивана, положила ладонь ему на спину, между лопаток, погладила. – Мало мне в жизни проблем?

– Я не проблема, – шепнул он, переворачиваясь. – Я – твой любимый мужчина!

Она наклонилась, скользнув губами по его щеке, шее, груди, застонала едва слышно, шепнула что-то неразборчивое.

– Я не слышу, – тоже шепотом отозвался он, думать становилось все сложнее, его разум и тело в такие минуты переставали жить в ладу между собой. – О чем ты, детка?

– Отшлепать бы тебя, идиота! – чуть громче отозвалась она, он пододвинулся, она улеглась рядом. Совсем не больно укусила его за мочку уха. – Да больно уж ты хорошенький, и тут, и тут, и вот тут тоже… Ты хотя бы понимаешь, что натворил?

– Что?

Он чуть приоткрыл глаза, взглянул на нее. И снова, как всегда, судорожно глотнул воздуха.

Боже, какая же она красавица! Других таких просто нет и быть не может! Какое же это счастье, что она – его! Он может смотреть на нее часами, может целовать, любить ее, гладить ее тело. Он обожал ее расчесывать, блажь, конечно, но – обожал. Рассыпáл по плечам, спине ее волосы, путал их, а потом разбирал на прядочки, осторожно проводя по ним гребнем с редко расположенными зубцами.

– Ты красавица. И я тебя очень люблю! – Он обнял ее, потащил на себя.

– Любит он! – фыркнула она, но уже не зло, скорее с печалью какой-то или даже с усталостью. – Мне из-за твоих фокусов оторвут башку когда-нибудь. Не смейся, так и есть! Это проблема, да! И мне из-за тебя когда-нибудь точно…

– Тс-сс… – он накрыл ее губы своими, целовал ее долго, жадно. Когда оторвался от ее рта, еле выговорил: – Если кто-то и оторвет тебе твою милую головку, то только я!

– Почему? – Ее ускользающий взгляд немного оживило изумление. – Почему ты?

– Потому что я устал тебя делить, милая. Просто устал!!!

Глава 1

Дождик, дождик – кап, кап, кап, намочил дорожки…

Из далекого-далекого детства, из того невероятного, с каждым днем все сильнее стирающегося из памяти счастья вдруг всплыл этот стишок. Почему? Дождя не было, а этот стишок она всегда именно в дождь вспоминала. А сейчас все наоборот, и непривычно яростное для конца октября солнце жгло ей макушку. Пахло разогретым асфальтом, преющей, в кучку сметенной у бордюра листвой, и еще городской суетой пахло.

Скажете, нет такого запаха, не существует его? Ага, как же! Существует, существует, да такой, что ни одному парфюмеру не под силу его воссоздать. Тонкий аромат духов отпрянувшей в испуге блондинки накрыло ванильно-шоколадным облаком, вырвавшимся из дверей кофейни, из которой, кстати, она сама минут десять тому назад выбежала. Все тут же растворилось в выхлопе примчавшейся «неотложки», поверх лег слой грубой сигаретной вони суетившихся оперативников. Припечатало эту смесь резким и будто бы дорогим парфюмом, исходившим от гомонившей толпы, потом – мазок солярочной вони от огромного пятна, растекшегося прямо аккурат возле Маринкиной головы и…

Дождик, дождик – кап, кап, кап, намочил дорожки.

Да что же это такое! Отчего эта строчка к ней пристала? Ну не могла же она, в самом деле, слышать стук капель ее крови, как в детстве слушала барабанную дробь дождя?! Капель-то не было, была огромная мерзкая багровая лужа, увеличивающаяся с такой стремительностью, что казалось: она вот-вот перекроит солярочное пятно, вонявшее так отвратительно, что заглушило все запахи вокруг.

Нет, капель не было. Если бы кровь вытекала из Маринкиной раны по капельке, она тогда могла бы надеяться, что ее подруга выживет. Что она проваляется на больничной койке недельку-другую, в аккуратной марлевой шапочке, да и встанет потом на ноги. Пусть она и постонет, и повредничает, и пусть без конца смотрится в зеркало, поноет, какой она стала уродиной, примется гонять ее по аптекам, парфюмерным магазинам, начнет изводить ее своим брюзжанием – пусть! Потом-то она возьмет да и выздоровеет. И они снова заживут как прежде. Примутся вдвоем метаться по распродажам, делая короткие передышки в кофейнях. Начнут ходить на дневные сеансы в кино. Станут посещать одного и того же массажиста, косметолога, парикмахера, прыгать с диким ржанием в один бассейн. Вновь начнут сплетничать – беззлобно – о знакомых и не очень людях. И дуться друг на друга, а как же без этого – без этого нельзя, живые ведь люди, обе…

Господи, живые! Маринка, она же… она же теперь мертвая, да?!

– Господи-и-и-и!

Из горла пополз, царапая слизистую, странный затяжной сип. Сип этот вдруг хватко подцепил все содержимое ее желудка и поволок его наружу. Кажется, ее сейчас стошнит.

– Господи-и-и-и! Марина-а-а-а, миленькая моя-я-я-я…

– Эй, док! – рявкнул кто-то над самым ее ухом, кажется, тот тип, с запахом резкого дорогого парфюма. – Дуй сюда! Нашей фигурантке совсем худо!

А вот это – настоящая брехня. Ей пока что не худо. Ей пока никак. Она пока просто сидела, широко расставив ноги с плотно сведенными коленками, на разогретом, пахнувшем горячей пылью и соляркой асфальте и тупо наблюдала за тем, как под Маринкиной головой расползается мерзкая багровая лужа.

Тошнота вот только ее донимала. Говорила же она подруге, что крем в пирожных отдает кислятиной и они запросто могут отравиться! Та хихикала и намекала на ее интересное состояние. Мол – ты, наверное, беременна, а сама на кондитеров грешишь! Но она же знала, что ни о какой беременности и речи быть не может. Во-первых, она тщательно следила за этим, а во-вторых, Алекс был категорически против. Вопреки воле мужа она пойти не могла, как бы ни хотела.

Кто-то больно ухватил ее под мышки, резко вздернул вверх и попытался поставить ее на ноги. И чего добился? Она ватной куклой повисла в его сильных руках, кажется, все тех же, пахнувших дорого и резко. Согнулась в пояснице и принялась блевать прямо себе и ему под ноги.

– Твою мать!!! – взревел ей на ухо ее добровольный помощник. – Эй, док, твою мать! Я кому сказал, что ей херово?! Оглох, что ли?!

– А кому тут хорошо? – меланхолично отозвался молодой малый в мятом белом халате и сморщенной докторской шапочке. – Меня и то мутит, мозги-то аж на стенах повисли!

Она машинально проследила за его жестом, конечно же, увидела то, от чего даже врача замутило, и ее снова стошнило прямо под ноги им обоим – и ей, и ее спасителю.

– Да что же это такое-то, а! – зарычал тот так, что у нее в глазах потемнело, хотя вряд ли от этого, впечатлений и без его рыка хватало за глаза. – Девушка! Встаньте хотя бы прямо!!!

Легко сказать! Она еле шевелила руками и ногами, как проткнутое огромной иглой насекомое. Вроде и хотела она быть сильной и значительной, но не получалось. Застыдилась даже в какой-то момент своих вывернутых стоп и рук, сильно выпроставшихся из задравшихся рукавов курточки.

– Не могу-у-у-у! – Все тот же сип царапал ее горло. – Стоять не могу-у-у-у…

– Понял. – Кажется, он кивнул, что-то жесткое и колкое коснулось ее щеки, наверное, его подбородок. – Давайте сделаем так…

И он поволок ее, как обмякший манекен, куда-то в сторону от деловито снующих вокруг ее Маринки людей в резиновых перчатках, куда-то за машины, подальше от ее подруги, распростертой на асфальте перед входом в кофейню.

Господи, знала бы она, бедная, как станут ее трогать, лапать, ворочать, задирать на ней одежду, – сто процентов предпочла бы утонуть в прошлом году на море. Ведь тогда Маринку, заплывшую по пьяной лавочке в пятибалльные волны, едва спасли.

«Ой, как представлю, что меня вылавливают через неделю – всю раздутую, с выпученными глазами, со сползающей чулком кожей… Бр-рр-р, лучше сгореть!!!»

Это Маринка, уже ближе к вечеру окончательно протрезвев и окрепнув от пары пол-литровых чашек кофе, так рассуждала. Тряслась всем телом и рассуждала, как предпочтительнее ей стоило бы умереть, чтобы не выглядеть безобразно. Она тогда кутала подругу в теплый халат и плед, обнимала, гладила ее по голове и все время ласково приговаривала: «Бедная ты моя, бедная, бедная ты моя дурочка…»

Они тогда обе изрядно перепугались и суеверно не подходили к полосе прибоя все остававшиеся пару дней отдыха.

«Курицы! – негодовал потом Алекс, когда она, уже дома, все ему рассказала. – Глупые курицы!!! Всего-то и нужно было: не лезть с пьяных глаз в море, которое еще к тому же штормило!!! Не надо провоцировать и искушать судьбу, дорогая!!! Никогда не надо ее дразнить!!!»

Сейчас что же – получается, Маринка что-то такое спровоцировала, отчего выстрелом ей снесло половину черепа?! Поддразнила нечто такое, выступила в роли искусительницы?!

Но как?!

Они забежали, обвешанные пакетами с блузками, парой платьев и футболками, в любимую кофейню поболтать, обсудить покупки, подсчитать моральные – у Маринки из-под носа увели классные джинсы – и материальные убытки, ну и заодно выпить кофе и слопать по пирожному.

Все же было как всегда! Как всегда, они заказали по чашке кофе, по куску венского торта, Маринка добавила к обычному заказу еще два шарика лимонного мороженого. Но за это же не убивают!

Они трепались ни о чем, смеялись. Осторожными кошачьими движениями отщипывали крохотными ложечками малюсенькие кусочки тортика, жевали их, проглатывали, запивали кофе. В чем суть провокации?!

Она лично заподозрила, что крем в пирожном слегка кислит. Маринка над ней посмеялась. Быстро доела пирожное, вонзила ложечку в поплывший шарик мороженого, с ним управилась тоже достаточно быстро. Потом ей вдруг приспичило покурить.

Может, это?..

Нет, не получается. Маринка курила с пятнадцати лет и бросать не собиралась, невзирая на частое нытье подруги по этому поводу. И, посещая это место, Маринка постоянно выходила на улицу перед входом и курила там.

Все было как всегда, все буквально! Почему же именно ее и именно сегодня убили?!

– Ну! Встаньте наконец! – грубо приказал человек, волоком оттащивший ее за кулисы страшной трагедии, разыгравшейся перед входом в кофейню. – Ну!!!

Повинуясь этому окрику, она встала, опершись о шероховатую бетонную стену дома рукой, чтобы не свалиться. Подышала глубоко и часто, помотала головой, взглянула в лицо своему спасителю, отличавшемуся от всех остальных присутствующих резким дорогим запахом.

Ну, что можно было сказать об обладателе запаха? Запаха, сумевшего «припечатать» собою и тонкий аромат духов перепуганной насмерть блондинки. И шоколадно-ванильный дух из разверзнувшихся дверей кофейни, выплескивающих на улицу праздных зевак. И вонь из выхлопной трубы примчавшейся по вызову «Скорой помощи».

Обладатель был сродни запаху – резким и дорогим. Глуповато выходило со сравнением, зато верно.

Черты его лица были достаточно приятными, и выглядел бы мужчина привлекательным и даже весьма симпатичным, если бы не туго сжатый, синюшного оттенка рот, не сведенные галочкой к переносице брови и не неподъемно тяжелый взгляд больших глаз цвета стылой ноябрьской лужи.

Волосы хорошо подстрижены, аккуратно уложены. Шею сдавливал тугой воротник сиреневой дорогой сорочки, кадык упирался в красивый узел такого же дорогого галстука. Затем она рассмотрела вырез углом на лиловом джемпере, далее шли пуговицы хорошо сидевшего на нем темно-серого укороченного плаща, темные брюки, начищенные носы черных ботинок. Правда, тут она неаккуратно подпортила картину – крохотная клякса ее блевотины попала на ботинок прямо возле петельки для шнурка.

– Простите, – осторожно шмыгнула она носом.

Мужчина проследил за ее взглядом, его туго сжатые губы искривились брезгливой волной.

– Ничего страшного, – спохватился он через мгновение. Взглянул на нее: – Говорить можете?

– Кажется… – Она кивнула. – А… А что говорить-то?

– Для начала – сообщите, как вас зовут, фамилию назовите, полных лет сколько, где проживаете, род занятий. И все то же самое – про вашу подругу. Вы ведь подруги? – выпалил он скороговоркой и тут же поспешил представиться: – Горелов… Горелов Иннокентий Иванович. Так как вас зовут, девушка?

– Меня?

Она шумно сглотнула, тошнота все не давала ей покоя, аж в ушах шумело, но вновь блевать на глазах этого чопорного малого, к тому же такого нарядного, было невыносимо стыдно. Одно дело, когда он находился за ее спиной, другое – когда рассматривал ее в упор. Захлебнешься, но рта не раскроешь, так ведь?

Она постаралась сосредоточиться на ответах, чтобы хоть как-то себя отвлечь.

– Маша. Меня зовут Маша. Мария Николаевна Белова, полных лет – двадцать семь. Алекс зовет меня Мари. И все другие тоже так зовут, и сестра его, и мама, и Маринка… звала иногда. Можете и вы… Хотя зовите, как вам удобнее. Не работаю нигде. Живу дома.

– Очень вразумительный ответ! – фыркнул сердито Горелов. – Послушайте, Мария Николаевна, давайте-ка по порядку. Дом-то ваш где? Только не говорите, что дом – дома!

– Простите. – Она привалилась спиной к бетонной стене, зажмурилась. – Простите, мне все еще нехорошо…

Она услышала, как он едва слышно чертыхнулся. Потом велел ей подождать немного. Быстро вернулся с бутылкой воды, приказал ей выпить и прополоскать рот. Она подчинилась, выполнив все под его диктовку. Отдышалась, снова взглянула на него. Линия его рта чуть смягчилась, глаза словно бы подтаяли, брови разошлись, и Иннокентий Иванович сделался вдруг до неприличия хорош. Картинка просто, а не оперативник! Разве так можно, по их Уставу-то?

– Я живу на улице Зеленой, дом двадцать шесть.

– Угу! – ухмыльнулся он как-то недобро, со значением. – Живете, стало быть, неплохо совсем. Потому и не работаете?

– Почему – потому?

Ой, ну как же он не понимает, что ей теперь не до его иносказательных замечаний и вопросов! В голове пусто, в душе все выстыло, единственное, что невыносимо терзало ее теперь, – это тошнота плюс необходимость что-то говорить. Ей бы теперь свернуться где-нибудь клубочком, хотя бы вот и под этой шершавой серой стеной, да и подремать минут десять-пятнадцать. Глядишь, и вернулись бы к ней и чувствительность, и способность принимать решения. А она это может – решение принимать, и еще как!

– Алекс – это ваш муж? – отвлек ее от этих рассуждений Горелов очередным вопросом.

– Муж.

– Алексей? Александр? Белов?

– Алексей. Он не Белов. Он Захаров. Белова – это моя девичья фамилия. Я ее оставила в браке. У него – бизнес, на мне – дом. То есть у нас есть домработница, но я полностью контролирую расходы по дому и все такое.

– Все такое: это скачки по распродажам и бутикам, походы к массажистам, подтяжки лица, накладные ногти за полторы тысячи долларов? – широко раздувая ноздри, спросил Горелов.

Кажется, он гневался.

– У меня свои ногти, не накладные. – Маша выставила вперед обе кисти, демонстрируя ему безукоризненное состояние собственных ногтей. – Подтяжку лица не делала никогда, грудь тоже своя, и губы, и глаза. Вы отчего так сердитесь, а, Иннокентий Иванович? У меня подруга погибла, а вы…

– А мы теперь будем разгребать, пардон, ваше дерьмо гламурное! – выругался Горелов, совсем уж перестав соответствовать своему имиджу. – Вы, может, кофту с кем-нибудь на распродаже не поделили, и истеричка какая-нибудь отомстить вам решила, а нам теперь по ночам не спать.

– Почему это? Спать вы будете, и даже очень неплохо. Можно подумать, вас сильно заботит Маринкина смерть! – Ее голос зазвенел на такой высокой ноте, что еще слово – и она сорвалась бы на визг, но бог миловал, и закончила Мари с достоинством: – Вас состояние ваших премиальных заботит, вот! А еще – дырки на погонах. Те, которые можно будет просверлить, и те, которые, тьфу-тьфу, могут там появиться, сорви с вас начальство пару звездочек. Дерьмо, понимаешь ли, наше гламурное! Сам-то тоже небось не в ватник одет! И сколько галстук ваш стоит, я знаю! И запах ваш – догадываюсь, сколько он стоит!!!

Горелов вдруг отшатнулся от нее, как от ядовитой гадины, и зашагал, зашагал по кругу, старательно огибая то место, где она стояла. Нагулявшись вволю, он вновь встал напротив нее, уставился в упор.

– Спрашивайте, – проговорила Маша примирительным тоном. – И я позвоню Алексу, попрошу, чтобы он меня забрал. У меня нет сил.

– Да, конечно. – Он трижды глубоко вдохнул и выдохнул, потом пробормотал коротенькое извинение, сославшись на усталость, и спросил: – Чем, кроме походов по магазинам, вы еще занимались?

– Чем? – Она задумчиво поморгала, пожала плечами. – Да ничем… Читала, гуляла, встречалась с подругой. Смотрела телевизор, посещала выставки какие-нибудь модные. Если честно, мне это было неинтересно, но Маринка настаивала. Говорила, что так надо.

– Кому? – Горелов спросил, отвернув лицо в сторону, но по заигравшему на его щеке желваку она догадалась, что он с трудом ее терпит.

Она… Она и сама себя иногда с трудом терпела, если честно. Не о том она мечтала, не такой жизни хотела. Нет, она всегда мечтала о сытости, довольстве, но далеко не о пресыщенности. И когда университет технический заканчивала, мечтала о чем-то точно. О пользе какой-то от полученного ею образования, о собственной нужности.

Не поняли! Ни работодатели ее не поняли. Ни первый муж не понял, ни второй.

Первый, криво ухмыляясь, утверждал, что с такими взглядами на жизнь она денег никогда не заработает. Так и будет со своими идеями носиться в одних-единственных повседневных джинсах и в одном черном трикотажном платье на каждый праздник. И макароны у них со стола не сойдут никогда с маслом вместо мяса. Надо начинать с нуля, утверждал он. И двигаться к успеху постепенно. А ей хотелось быстрого, стремительного взлета.

Второй муж, ухмыляясь снисходительно, говорил, что деньги заработаны им уже до нее, посему взгляды на жизнь ей необходимо срочно пересмотреть. Применение ее образованности, может, и найдется, но лишь когда-нибудь, не теперь.

– Езжу еще отдыхать часто, – закончила она с печалью в голосе и вдруг застыдилась непонятно чего, безделья своего, что ли.

– С мужем ездите?

– Нет, с Маринкой в основном. Муж работает.

– Муж работает, а жена его деньги тратит. Ну что же, вполне в духе современности, – отозвался Горелов ворчливо и потер шею, будто воротник сорочки был ему излишне тесен, а узел дорогого галстука душил его. – А что за бизнес у вашего мужа? Захаров, вы сказали?

– Захаров Алексей Сергеевич. У него три заправки в городе.

– Черт побери! – выпалил в сердцах Горелов, но тут же снова поспешил извиниться: – Продолжайте, пожалуйста, это я так…

– Русский, ранее не судим и, надеюсь, не будет. У него есть сестра и мать, живут отдельно от нас, на другом конце города. Видимся нечасто. Вот и все.

– А подруга? Что вы о ней можете сказать? Замужем ли, есть ли дети, сколько ей лет? Кто ее родители? Кому сообщать о ее смерти?

– Некому. У нее только я… – снова сип колючей змеей пополз по горлу. – Мы из одного города с ней…

– Ага! Не местные, стало быть! – вдруг впервые за все время допроса обрадовался чему-то Горелов.

– Не местные. Приехали из родного города, здесь поступили в университет, закончили его весьма успешно, и я, и она. У Марины родители давно померли, моя мама десять лет тому назад скончалась. Она жила с бабушкой, той тоже нет больше с нами, – сумбурно рассказывала Маша, изо всех сил пытаясь не упасть в обморок.

Сил оставалось все меньше, а надо было еще дойти до машины, как-то доехать до дома, потом все рассказать Алексу, выдержать серию и его вопросов. Потом постараться уснуть, а завтра…

«Завтра» началось слишком рано. Она бы еще с полчаса повалялась в постели. Полежала бы еще немного, без движения и без мыслей, без света и звука голосов. Просто лежала бы, дышала и не думала – а как это будет все у нее теперь, без ее Маринки? Без ее оглушительного смеха, без ее потрясающего ехидства, моментально расставляющего все по своим местам. Без ее жизнеутверждающего эго, к которому – чего уж греха таить – Маша присосалась, как вампир, черпая в нем силы.

Да, утро началось слишком рано…

Началось оно с оглушительного гудения гонга у входной двери. Почему нельзя было влепить туда обыкновенную кнопку обыкновенного звонка, скажите? Почему потребовался им непременно такой вот оглушительный, словно бой курантов, гонг?!

Для престижа все, для него, родимого. Звонок слишком прост для такого семейства, как Захаровы! Где Алексей – не Алексей, а Алекс. Где золовка Таня – и не Таня совсем – а Танаис!

– Ох-оох-ох! Обосраться можно!!! – ржала Маринка, узнав об этом. – Эта толстопятая, с рязанской мордой, – Танаис?! Почему Танаис-то?!

Маша не знала, почему именно так, а не иначе. И почему свекровь все называли Лия Эдуардовна, когда по паспорту та была Лидкой?

– Ох, стыдятся поди нувориши наши своего крестьянского происхождения, – догадливо кивнула Маринка, закуривая прямо в комнате Маши, где делать это категорически воспрещалось. – Поди лепят для себя родословную какую-нить, уже и проплатили небось за генеалогическое древо какое-нить! Глядишь, скоро и в собранию их примут в дворянскую. С такими-то именами, а то! А все ты! Ты виновата, Белова, со своими кореньями купеческими. Молчала бы себе и молчала. А то нет вам – вот свидетельство о том, что прадед мой был купцом сибирским первой гильдии. Богатство, правда, просрали красноштанные его потомки, но вот бумажка, бумажка-то осталась. За каким хреном ты Алексу ее показала?

– А что мне еще показывать-то было, Марин? – вяло отмахнулась от нее Маша, развалившись на широком диване, обитом самым настоящим китайским шелком. – Диплом? Свидетельство о разводе? Так он сам его забирал из ЗАГСа. Семейные фотографии? Так их у меня не много.

– Да ладно! – хихикнула подруга и на дверь покосилась. – А тех, что с Веником? Тех добрая сотня наберется! Не показывала, нет?

– Да иди ты, дурочка! – Маша спрятала лицо в подушки и рассмеялась.

Веник, или Вениамин Засалкин – Засранкиным звала его всегда Маринка, – был Машиным первым мужем. Они были однокурсниками, подружились с первого курса, сразу, как приехали в этот город. Продружили до четвертого, а к началу пятого курса поженились. Веник безоговорочно взял фамилию жены.

– Конечно, лучше быть Беловым, чем Засранкиным, так ведь, Веник? – ухмылялась Маринка, провожая молодых в ЗАГС.

– Конечно, лучше, – не спорил Вениамин. – Кто виноват, что мне в детдоме такую фамилию дали?

– Родичи твои и виноваты, подкидыш ты наш несчастный, нашли тебя в засаленной фуфайке на железнодорожных путях рядом с веником березовым. Отсюда и имечко, и фамилия у тебя такие благозвучные. Хорошо еще, что шпалкой не назвали или стрелкой!

Вениамин на нее не обижался. Он вообще был очень мягким, покладистым и не по-детдомовски не озлобившимся. В людях он видел только хорошее, может, ему с ними сильно везло в жизни, с людьми этими. Гадливости к мерзостям житейским не испытывал, находя им всяческие оправдания. Машу любил искренне и верно. Терпел ее дурное настроение, капризы. Ворчал, правда, иногда, когда ее с трудоустройством заносило, но ни разу за всю их совместную двухлетнюю жизнь не поднял на нее не то что руки – голоса. Но вот удержать ее все равно не смог. Она от него сбежала, трусливо оставив записку на их расшатанном обеденном столе. Сбежала к Алексу. С Вениамином она даже не объяснилась. И всячески противилась встречам.