– Ладно, подумайте о том, что «Давай, девчонка!» и снимать бы не стали, если б корпорация Y не имела товара на продажу. Учтите, что у менеджеров Y одна задача: взвинтить до небес курс своих акций и в тридцать два года выйти на пенсию, а цель тех, кто владеет акциями (его брат Гари и невестка Кэролайн держали большой пакет акций корпорации Y), построить себе дом больше прежнего, и купить джип побольше, и заграбастать еще большую долю ограниченных мировых ресурсов.
– Что плохого в том, что люди зарабатывают? – возмутилась Мелисса. – Почему делать деньги – по определению плохо?
– Бодрийяр возразил бы, что рекламная кампания вроде «Давай, девчонка!» преступна уже потому, что отделяет означающее от означаемого, – сказал Чип. – Образ плачущей женщины уже означает не только скорбь, он еще означает:
«Покупайте офисное оборудование». Он означает: «Наши боссы заботятся о нас».
На часах половина третьего. Чип умолк, ожидая звонка, знаменующего конец семестра.
– Прошу прощения, – сказала Мелисса, – но все это – полная чушь!
– Что – чушь? – переспросил Чип.
– Весь этот курс, – сказала она. – Каждую неделю – полная чушь! Критики один за другим заламывают руки: ах-ах, упадок критического сознания! Никто из них не в состоянии толком объяснить, в чем дело, но они точно знают: все ужас как плохо! «Корпоративный» – бранное слово для любого из них, а уж если кто получает от жизни удовольствие, богатеет – вовсе кошмар! Только и твердят: конец того и смерть сего. Мол, люди, считающие себя свободными, «на самом деле» не свободны. А те, кто считал себя счастливыми, «на самом деле» вовсе не счастливы. Вдобавок, ах-ах, нет никакой возможности для радикальной критики общества, хотя что именно в обществе так уж фундаментально плохо и почему нам требуется такая радикальная критика, никто из них сказать не может. До чего типично, до чего характерно, что вы ненавидите рекламу! – заявила она Чипу в ту самую минуту, когда в корпусе имени Рота наконец-то зазвенел звонок. – У нас в стране постоянно улучшается ситуация для всех, для женщин, для цветных, для геев и лесбиянок, люди становятся все более открытыми и интегрируются в общество, а вас волнует только дурацкая, надуманная проблема соотношения означаемого и означающего! Единственное, в чем вы можете упрекнуть этот ролик, который приносит женщинам столько пользы, – а вам непременно надо в чем-то его упрекнуть, потому что все на свете обязательно должно быть плохо, – так только в том, что люди работают на корпорацию и богатеют, а это почему-то дурно. Да, черт побери, я знаю, что уже был звонок! – И она захлопнула свою тетрадь.
– Ладно, – вздохнул Чип. – Что ж, на этой ноте… Вы прошли обязательный курс по гуманитарным предметам. Желаю хорошо провести лето.
Он не сумел подавить нотку горечи в голосе и, склонившись над видеоплеером, принялся перематывать «Давай, девчонка!», якобы что-то налаживая и бесцельно щелкая кнопками. Затылком он чувствовал, как несколько студентов потоптались у него за спиной, может, хотели поблагодарить за усердие, с которым он их учил, сказать, что курс им понравился, но Чип не поднимал головы, пока аудитория не опустела. Тогда он пошел к себе на Тилтон-Ледж и напился.
Упреки Мелиссы задели его за живое. Раньше Чип не отдавал себе отчета в том, насколько всерьез он воспринял отцовский наказ делать «полезную для общества работу». Критика больной культуры, пусть даже критика ничего не могла изменить, всегда казалась ему достойным занятием. Но что, если болезнь вовсе не была болезнью, что, если великий материалистический уклад, то бишь техника, ненасытное потребление, прогресс медицины, в самом деле повышали качество жизни ранее угнетенных слоев, что, если только белых мужчин-гетеросексуалов вроде Чипа тошнило от этого уклада? В таком случае его критика лишалась даже теоретической ценности. Полная чушь, как выразилась Мелисса.
Упав духом, не имея сил сесть за новую книгу, которой он собирался посвятить лето, Чип купил дорогущий билет до Лондона, оттуда автостопом добрался до Эдинбурга и загостился у шотландской специалистки по перформансу, которая прошлой зимой читала в Д. лекции и иллюстрировала их своими выступлениями. В конце концов приятель специалистки по перформансу заявил ему: «Пора в путь, парень». И Чип пустился в путь с рюкзаком, набитым томами Хайдеггера и Витгенштейна, которых не мог читать от одиночества и тоски. Ему претила мысль, что он не способен обходиться без женщины, однако после того, как Руфи его бросила, он ни с кем не спал. Чип был единственным за всю историю Д. преподавателем-мужчиной, читавшим теорию феминизма, и хорошо понимал, насколько важно для женщин не отождествлять «успех» с «наличием мужчины», а «поражение» с «отсутствием мужчины», однако он был одиноким нормальным мужчиной, а одинокий нормальный мужчина не располагает утешительной теорией маскулинизма, чтобы выпутаться из этого противоречия, источника женоненавистничества:
– чувствовать себя так, словно без женщины обойтись невозможно, – признак слабости;
– и тем не менее без женщины мужчина утрачивает уверенность в своей силе и особом статусе, каковая – к добру или худу – составляет основу его гендерной самоидентификации.
Иной раз по утрам, среди зеленых, спрыснутых дождем шотландских пейзажей, Чипу казалось, что он вот-вот вырвется из лап этого противоречия и вновь обретет самодостаточность и цель жизни, но в четыре часа дня он уже пил пиво на железнодорожной станции, закусывая чипсами с майонезом и подмигивая девицам из восточно-американских колледжей. Неуверенность в себе и неспособность воспроизвести акцент жителей Глазго, от которого у американочек подгибались коленки, мешали Чипу превратиться в записного соблазнителя. На его счету был один только гол: юная девица-хиппи из Орегона, с пятнами кетчупа на блузке. От ее волос шел до того густой запах, что большую часть той ночи Чипу пришлось дышать ртом.
По возвращении в Коннектикут эти неудачи казались уже скорее забавными, нежели жалкими, и Чип принялся подшучивать на свой счет перед друзьями-неудачниками. Вероятно, думал он, шотландскую тоску на него нагнала жирная пища. Тошнота подкатывала к горлу, стоило представить себе лоснящиеся края подрумяненной рыбки – как бишь она называлась? – сизоватые полукружья насыщенных липидами чипсов, запах кипящего масла и волосатой девчонки или даже просто услышать слова: «Ферт-оф-Форт»[13 - Ферт-оф-Форт – залив в Шотландии.].
На еженедельных фермерских ярмарках поблизости от Д. он покупал теперь экологически чистые томаты, белые баклажаны, тонкокожие золотистые сливы. Он ел руколу (старики фермеры называют ее сурепкой), такую забористую, что на глазах выступали слезы, словно при чтении отрывка из Торо[14 - Торо Генри Дэвид (1817–1862) – американский писатель, поборник «жизни в согласии с природой».]. Вернувшись к здоровому образу жизни, Чип вспомнил и о самодисциплине. Отлучил себя от алкоголя, крепче спал, меньше пил кофе, дважды в неделю посещал университетский гимнастический зал. Прочел-таки треклятого Хайдеггера и каждое утро делал приседания. Другие виды самосовершенствования легли в общую картину, словно кусочки мозаики, и какое-то время Чип блаженствовал на манер Торо, тем более что прохладная, способствующая прилежному труду погода возвратилась в долину Свалки. В перерыве теннисного матча Джим Левитон заверил Чипа, что утверждение его в должности постоянного профессора – сущая формальность и Вендла О’Фаллон, другой перспективный сотрудник литературоведческой кафедры, ему не конкурент. Осенью Чипу предстояло вести курс поэзии Возрождения и семинар по Шекспиру: ни то ни другое не требовало пересмотра прежних позиций. Препоясав чресла перед последним этапом восхождения на вершину под названием «Постоянная профессорская ставка», Чип тем не менее рад был услышать, что путешествие окажется несложным; в конечном счете без женщин его жизнь стала даже счастливее.
Однажды в пятницу, в сентябре, он сидел дома и готовил на ужин брокколи, тыкву и свежую треску, предвкушая вечер за проверкой экзаменационных рефератов, как вдруг мимо кухонного окна проследовала пара ног. Чип узнал эту танцующую походку: так ходит Мелисса. Она не могла пройти мимо изгороди, не пробежавшись по ней пальцами. Она била в коридорах чечетку и играла в «классики». Ходила задом наперед и боком, скакала, подпрыгивала.
В дверь Мелисса постучалась весьма решительно. Сквозь сетку Чип разглядел у нее в руках тарелку с покрытым розовой глазурью печеньем.
– Да! В чем дело? – сказал он.
Мелисса подняла тарелку на ладонях.
– Печенье к чаю. Я подумала, именно сейчас вам необходимо печенье.
По натуре не склонный к театральности, Чип не знал, как вести себя в подобных ситуациях.
– Зачем вы принесли мне печенье? – спросил он.
Мелисса опустилась на колени и поставила тарелку на коврик среди обратившихся в прах ошметков плюща и тюльпанов.
– Я оставлю печенье здесь. Можете делать с ним что угодно. Всего доброго! – Раскинув руки и пританцовывая, она сбежала по ступенькам и на цыпочках упорхнула по мощеной дорожке.
Чип возобновил поединок с тресковым филе, посреди которого вился красно-бурый хрящ, каковой он твердо решил удалить, только никак не мог за него уцепиться – пальцы скользили.
– Да пошла ты! – буркнул он, бросая нож в раковину.
Печенье истекало маслом, и глазурь тоже была сливочная. Вымыв руки и открыв бутылку шардоне, Чип съел четыре штуки, а рыбу так и убрал в холодильник. Корочки перепеченной тыквы здорово смахивали на резиновый ниппель. Cent Ans de Cinеma Erotique[15 - «Сто лет эротического кино» (фр.).], весьма поучительный фильм, несколько месяцев безропотно томившийся на полке, внезапно потребовал полного и незамедлительного внимания. Чип опустил шторы, пил вино и кончал снова и снова, а перед сном съел еще два печенья, в которых обнаружилась мята – легкий сливочный привкус мяты.
Наутро он уже в семь был на ногах и сделал четыреста приседаний. Cent Ans de Cinеma Erotique он искупал в помоях, сделав, как говорится, «непожароопасным». (Так он поступал с сигаретами и немало пачек перевел, пока избавился от вредной привычки.) «С какой стати нож валяется в раковине?» – Чип не узнавал собственного голоса.
В своем кабинете в корпусе имени Рота он засел за рефераты. На полях одной из работ написал: «Возможно, шекспировская Крессида повлияла на выбор тойотовской торговой марки, однако требуются более убедительные доводы, чтобы доказать, что тойотовская «Крессида» повлияла на шекспировский текст». Это замечание он смягчил восклицательным знаком. А препарируя безнадежно слабые работы, не ленился рисовать улыбающиеся рожицы.
«Правописание!» – укорил он студентку, на восьми страниц кряду писавшую «Тролий» вместо «Троил».
И масса смягчающих вопросительных знаков. Возле фразы «Тут Шекспир доказывает, что Фуко[16 - Фуко Мишель (1926–1984) – французский философ, историк культуры и науки; автор известной работы «История сексуальности».] был абсолютно прав, говоря об исторической морали» Чип написал: «Переформулировать? Например: «Здесь шекспировский текст как бы предвосхищает Фуко (лучше: Ницше) …»?
Спустя пять недель и десять, не то пятнадцать тысяч студенческих ошибок он все еще правил рефераты, когда ветреным вечером после Хеллоуина кто-то поскребся в дверь кабинета. Распахнув дверь, Чип обнаружил на дверной ручке сюрпризный мешок из дешевого магазина. Доставившая этот мешок Мелисса Пакетт спешно удалялась по коридору.
– Что это значит? – спросил он.
– Стараюсь помириться, – ответила она.
– Спасибо, конечно, – сказал он. – Но я не понимаю…
Мелисса вернулась. На ней был белый малярный комбинезон, теплая фуфайка с длинными рукавами и пронзительно-розовые носки.
– Играла в «кошелек или жизнь». Это примерно пятая часть моей добычи.
Мелисса подошла ближе, Чип попятился. Войдя следом за ним в кабинет, она покружила на цыпочках, читая названия на корешках книг. Чип прислонился к столу, оборонительно скрестил руки на груди.
– Я изучаю у Вендлы теорию феминизма, – сообщила Мелисса.
– Логично. Раз уж вы отвергли устаревшую патриархальную традицию теории критики…
– Вот именно, – подхватила Мелисса. – Увы, ее семинар такой жалкий. Кто занимался в прошлом году у вас, говорят, было здорово, а у Вендлы мы сидим и рассуждаем о чувствах. Раз устаревшая теория толковала о рассудке, новая истинная теория, само собой, обязана говорить о сердце. Сомневаюсь, чтобы она прочла всю литературу, которую нам задает.
В приоткрытую дверь Чип видел дверь кабинета Вендлы О’Фаллон, обклеенную исключительно «позитивными» плакатами и лозунгами: Бетти Фридан[17 - Фридан Бетти (1921–2006) – «родоначальница» второй волны американского феминизма.], год 1965; сияющие улыбками гватемальские крестьянки; ликующая звезда женского футбола; плакат с Вирджинией Вулф[18 - Вулф Вирджиния (1882–1942) – знаменитая английская писательница модернистского направления.], выпущенный английской пивной фирмой и украшенный надписью «Долой господствующую парадигму». Все это наводило на Чипа уныние, напоминая ему о бывшей подружке, Тори Тиммелман. А уж любовь к постерам вообще вызывала у него возмущение: мы что, подростки-недоучки?! Это детская?!
– Стало быть, – сказал Чип, – хоть вы и сочли мой семинар полной чушью, эта чушь по сравнению с ее была классом выше?
Мелисса покраснела.
– Конечно! Как преподаватель вы куда лучше. Я многому у вас научилась. Вот что я хотела вам сказать.
– Будем считать, сказали.
– Понимаете, мои родители в апреле разошлись. – Мелисса бросилась на Чипов казенный кожаный диван, приняла расслабленную позу, точно на кушетке психотерапевта. – Сперва мне здорово нравилось, что вы так резко выступаете против корпораций, а потом меня вдруг заело, заело по-настоящему. Взять, к примеру, моих родителей – у них полно денег, но они вовсе не плохие люди, хоть мой отец и живет сейчас с этой особой, с Вики, которая всего года на четыре старше меня. Он по-прежнему любит маму, я уверена. Когда я уехала из дома, их отношения чуточку поостыли, но я знаю: он ее любит.
– В колледже действует несколько видов психологической помощи, – скрестив руки на груди, напомнил Чип. – Как раз для студентов, переживающих подобные трудности.
