Милость к падшим

– Рассказывают, что Феодора устала от блуда и цирка, – продолжал Тамир. – Она накопила золотых солидов и серебряных милиарисиев[2]. Будто купила себе дом и стала вести благочестивый образ жизни. И будто однажды ее увидел император Юстиниан. И влюбился в нее до безумия![3]– Тамир умел говорить так, будто видел то, о чем рассказывал. Он был хорошим мимом. – Но ты не верь всему, что говорят! – горячился он и таращил глаза. – Тут далеко не вся правда!

Феодора никогда бы не стала императрицей, если бы не сумела сначала добраться до Константинополя, а потом и до императорского дворца! Ну как можно поверить, что она с л у ч а й н о попалась на глаза императору? Глупость!

Он пил вино, и Алоли тоже пила, чтобы не чувствовать запах изо рта отца, чтобы забыть, что это ее отец, что он ласкает ее в запрещенных местах не на сцене, понарошку, а здесь, на ложе, у себя в шатре, всё больше к ней приставая.

– Она всё это ловко подстроила, понимаешь? И мы так у с т р о и м! Дай срок! – заговорщически шептал он. – Мне сказали, что скоро должен прибыть из Константинополя от императора Маврикия сам комит экскувитов[4]Лизандрос! Император знает о здешних распрях и посылает гвардию, чтобы навести в Александрии порядок! – Алоли хотела отодвинуться от отца, но он не позволял, а наоборот, еще крепче прижимал ее к себе, продолжая горячо шептать: – Лизандроса мы заманим на представление! И ты сделаешь так, что он сойдет с ума! Как сейчас сгораю я! Не противься, моя прекрасная Алоли[5], недаром я дал тебе такое имя! Ты слаще любого винограда!

Она сопротивлялись изо всех сил, но разве могла она справиться с укротителем медведей?..

И преступление совершилось.

Наутро она твердо решила бежать.

Но куда?

Тамир видел, что Алоли изменила отношение к нему и что-то задумала. Чтобы успокоить ее, продолжал говорить о великой цели. Вот приедет Лизандрос и отвезет ее в Константинополь. И там будет представление для самого императора. Ну чем Алоли хуже хваленой Феодоры, тем более давно уже покойной? Во сто крат лучше!

Ее тело прекраснее всех красавиц! И голос волшебный! И она уже научена всему, что должна знать женщина!

И девушка терпела, хотя он ей стал нестерпимо противен.

Это понял и Тамир. Слова словами, даже самыми убедительными, но надо было действовать.

И Тамир сумел встретиться с начальником стражи префекта и подкупить его, чтобы он пустил его к Ксенону.

Тамир вымылся в бане, надел лучшую свою тунику, не пил и пришел к Ксенону, изобразив самую льстивую из своих улыбок.

– Ну что тебе? Говори, у меня много дел. – Ксенону, дородному, рано потолстевшему, но не утратившему мужской силы, неприятно было встречать у себя во дворце Тамира, которого он держал за низкого фигляра.

– О, я знаю величие твоих дел, – низко, но с достоинством поклонившись, быстро ответил циркач, – моя просьба ничтожна. Однако она может послужить к славе Александрии.

Мясистое лицо префекта тронула полупрезрительная ухмылка.

– Неужели?

– О, я знаю свое ничтожество, – столь же быстро ответил Тамир. – Знаю, что для тебя, светлого умом и сердцем, чужды мои низкие помыслы. Однако позволь заметить, что нравы и в Александрии, и в Константинополе упали, к несчастью. Вместо молитвы и верности заповедям Спасителя у нас всё чаще слышишь призывы к неуместному веселию и даже, осмелюсь сказать, к забавам низкого содержания…

– Куда ты клонишь, недостойный?

– О, я не о тебе, достойнейший. А о приезде к нам человека по имени Лизандрос. Это мужественный воин, но говорят, войны слишком грубой сделали его душу…

– Откуда тебе знать? – повысил голос Ксенон.

– Мне приходится встречать во множестве самых разных людей, и слухом земля полнится… Да и сам посуди, достойнейший. Человек, который всё время проводит в битвах и стоит на страже императора… Разве не захочется ему вдали от столицы, здесь, в лучезарной Александрии, отдохнуть? Тем более, если придется расправляться с мятежными, тайными врагами империи: монофизитами[6], сектантами, которых у нас множество. Ведь ты же наверняка по случаю его побед устроишь пир…

– И что?

– Позволь привести на этот пир мой самый лучший цветок, равного которому нет во всей Александрии. Да и в Константинополе такого цветка нет, поверь мне.

Ксенон строго смотрел на Тамира.

Действительно, верно говорят, что он любящий отец – так может говорить о своей дочери только настоящий отец. Заботится о ее счастье, хотя и выставляет ее напоказ… А как им поступать иначе, циркачам? Может, то, что он с ней состоит в прелюбодейной связи, клевета? Вон как светятся его черные глаза, когда он говорит о ней, этой певунье и танцовщице Алоли, которую и ему, префекту, довелось видеть и слышать.

Да, для пира во славу этого Лизандроса такой цветок будет действительно дорогим подарком.

– А ты не боишься, Тамир, – с невольным сарказмом спросил Ксенон, – что твой прекрасный цветок сорвут и истопчут?

Тамир опустил голову и покорно ответил:

– Такова судьба женщин-артисток.

Помолчали.

– Что ж, – проговорил префект, – получишь извещение, когда будет пир в моем дворце.

Тамир рассыпался в благодарностях и, пятясь, удалялся к выходу, но Ксенон остановил его:

– Позаботься, чтобы и акробаты были, и другие твои подельники.

Лизандрос оказался похожим на тот образ, который в воображении нарисовал Та-мир. Да, воин, да, закаленный в боях, но не мог представить циркач, что этот человек еще и опытен в понимании людей, в распознавании их намерений. Постоянная борьба за власть у престола научила его хотя и грубо, но всё же верно определять, какой стороны надо держаться, когда плетутся интриги всех тех, кто тайно или явно метит на престол. Выбрав воина Маврикия, который мечом прорубил себе место на троне, он его и держался, во всем следуя его повелениям. И в рассуждениях о вере он следовал твердой позиции императора.

И потому быстро расправился с монофизитами, которые держали верх среди прочих многочисленных ересей, бытовавших в Александрии.

– Мужи Александрийские! – громко говорил он, стоя на верхней ступеньке дворца. Перед ним на площади стоял народ, слушая представителя императора. – Воля императора для вас – закон, и вы знаете это! Посему оставьте распри и внемлите слову патриарха во всех вопросах веры Христовой! Вот он перед вами, святейший Иоанн, которого вы полюбили! Ибо такого пастыря нельзя не любить! Не зря же его вы сами назвали Милостивым!

Сбоку от него стоял в светлых ризах, с седой бородой высокий старик, смотря на комита со смиренной улыбкой. Взгляд его говорил: ну не надо меня хвалить, ну зачем вы так.

А Лизандрос продолжал:

– Что же касается налогов, то их исполнение такой же для вас закон, как и почитание святого имени Христа. Если же возникают споры, то их разрешает префект, достойнейший Ксенон, которому вы должны подчиняться. Из славного града Александрии в Константинополь идут груженные зерном суда, и слава вашего города на том и стоит! И посему говорю вам радоваться имени императора и его благоденствию! Благоденствия и вам, мужи и жены александрийские!

После столь краткой и вразумляющей речи многие, собравшиеся на площади, еще сильнее взрастили злобу на Константинополь и его власть. И не один подумал: «Вот ты уплывешь на своих кораблях, а мы тут посмотрим еще, какая вера и какой порядок нужны нам, а не вам, ромеям»[7].

Но Лизандрос, сопровождаемый Ксеноном и свитой, уже двинулся во дворец, где уже все было готово к пиру во славу победителя.

Свое искусство показали акробаты, затем выступил глотатель живого огня Керим, умеющий еще и выдувать пламя изо рта.

И вот настало время для пантомим Тамира.

С первого же появления Алоли все гости сразу же оживились. Ее легкие, мягкие движения, нега, с какой она расположилась, полуобнаженная, у ручья, заставили гостей перестать есть и пить. А появление охотника, сладострастно крадущегося к девушке, вызвало напряжение – у многих даже перехватило дыхание, когда хищник, изображаемый Та-миром, делающий непристойные жесты, набросился на Алоли. Тамир ловко снимал одежды с девушки, вот начиналась любовная борьба, и барабан рассыпал дробь, и тут, к всеобщему восторгу, появлялся живой медведь.

Боковым зрением Тамир видел, с каким вниманием следил за развитием действия Лизандрос, приподнявшись на своем ложе.

Казалось, он готов кинуться на выручку Алоли.

Но охотник в страхе бежал, а красавица гладила медведя. И он радостно рычал. Чтобы его успокоить, Алоли начала петь:

Не отступлюсь от милого, хоть бейте!Хоть продержите целый день в болоте!Хоть в Сирию меня плетьми гоните,Хоть в Нубию – дубьем,Хоть пальмовыми розгами – в пустынюИль тумаками – к устью Нила.На увещанья ваши не поддамся.Я не хочу противиться любви[8].

Тамир, притаившись за занавеской, скрывающей его от гостей, видел, с каким восторгом смотрит на Алоли Лизандрос.

Сработало!

Но жгучая ревность уже жгла сердце.

Вот началось сольное выступление Алоли.

Все песни ее были хороши, но особенно Тамир любил, когда она пела песню «Сила любви», которой ее обучила мать:

Любовь к тебе вошла мне в плоть и в кровьИ с ними, как вино с водой, смешалась,Как с пряною приправой – померанецИль с молоком – душистый мед.

Эта была лучшая песня Алоли, и после нее она танцевала, ударяя в свои барабанчики, и уже совершенно покоренные ею зрители смотрели, как она, почти обнаженная, продолжает:

Твоя любовь – небесный дар,Огонь, воспламеняющий солому,Добычу бьющий с лету ловчий сокол.

И после этого она легко, кошачьими шагами ускользала за занавес.

Гости хлопали в ладоши – и не только Лизандрос, но и дефенсор[9]Аксантос, и Наклетос, и другие участники пира.

– Эта египтянка, танцовщица, – начал Лизандрос, наклонившись к префекту.

– Понравилась? – сделав слегка игривую мину на лице, спросил Ксенон.

– Весьма, – ответил с намеком Лизандрос.

– Я позову этого фигляра, начальника цирка. Он сговорчив. Всё устроит.

Лизандрос протянул кубок к префекту, кубки, встретившись, издали мелодичный звук – они были из серебра.

Когда всё было устроено, Тамир шепнул дочери:

– Ты у него обязательно проси, чтобы он взял нас собой. Поняла? А как даст согласие, тогда и ты соглашайся.

Ей было и гадко, и в то же время приятно, что сам комит просит ее остаться с ним.

Выходит, план отца и самом деле может осуществиться!

Она ничего не ответила, лишь кивнула.

Утром всей цирковой труппой они прибыли на пристань.

Тамир стал искать комита, но его не пустили на корабль. Тогда он потребовал у стражника, чтобы его свели с владельцем корабля.

Но стражник грубо оттолкнул Тамира, да так, что тот полетел с трапа на землю.

Тамир встал, отряхнул пыль, всё еще не понимая, что страже дан приказ не пускать циркачей на корабль.

Он пошел вдоль набережной, высматривая, не появится ли на палубе рослая фигура комита.

Не высмотрел.

Подошел к дочери:

– Иди поговори с ним. – Алоли, завернувшись в милоть, стояла не шелохнувшись. Она всё видела и всё поняла. – Иди! – приказал отец. – Он обещал, так?

– Обещал.

– Так иди!

Она пошла к трапу корабля.

Все циркачи смотрели, как она что-то говорит стражнику, как тот отрицательно крутит головой.

Алоли вернулась к повозке, на которой стояла клетка с медведем. На другой повозке был сложен весь цирковой скарб.

Неожиданно Тамир сорвался с места и побежал к кораблю. С лету хотел прорваться мимо стражи, но получил такой удар копьем в грудь, что отлетел, упав на парапет.

К нему скорой походкой подошел Керим, факир.

Тамир сидел прямо на земле в разорванной камизии, с синяком под глазом, задыхаясь от ненависти и беспомощности.

На корабли грузили мешки с зерном, несколько солдат из гвардии Лизандроса наблюдали за работающими на погрузке рабами, остальные воины были уже на кораблях.

И никому не было дела до бродячих циркачей, будто их и не существовало вовсе.

– Тамир, надо ехать, – сказал Керим.

Он был лыс, угрюмого нрава, приземист и мускулист. С Тамиром они сошлись давно. Керим выполнял работу не только на представлениях, но и много делал по хозяйству.

– Надо просить у префекта разрешение хотя бы на одно представление. Чтобы были монеты на дорогу. – Тамир снизу посмотрел на Керима. Тот помог ему подняться.

– Ничего не поделаешь, придется опять кланяться префекту, – сказал Керим.

Он знал, что префект Ксенон презирает Тамира и уже запретил ему быть в Александрии. Только приезд Лизандроса остановил высылку бродячего цирка.

Тамир, поддерживаемый Керимом, сделал несколько шагов к повозке.

И вдруг стал оседать.

Керим подхватил его, не дав упасть.

Дотащил до повозки, помог хозяину забраться туда.

Губы Тамира посинели, что-то забулькало в груди.

Воин из охраны так двинул в грудь Та-мира копьем, что, по-видимому, повредил ее. Но скорее всего всё пережитое вчера на пиру и сегодня утром сломило Тамира.

– Керим, – с трудом выговорил он. – Умираю…

Керим всполошился:

– Кейла! Воды!

Но вода, которую дали Тамиру, пролилась по уже навсегда закрытым губам циркача.

Около тела хозяина цирка стояли его подчиненные.

Алоли смотрела на умершего отца со странными чувствами. Он был ей одновременно и противен, и близок.

В последнее время она обдумывала планы, как и куда убежать. Держала лишь горячая убежденность Тамира, что она добьется успеха – пусть не как покойная императрица Феодора, но всё-таки станет знатной женщиной, близкой ко дворцу.

И вот нет ненавистного мучителя, но нет и прекрасного будущего, которое он рисовал так пламенно, особенно изрядно выпив.

Она перевела взгляд с умершего отца на море.

Корабль с Лизандросом сейчас выйдет из гавани. Ее образует мол, построенный еще по приказу Александра Великого.

Он тянется от берега на 7 стадий[10]до острова Фарос, где и сейчас светит луч маяка, видный и днем, и ночью. Потому он называется не только Александрийским, но и Фаросским.

Маяк светит!

Ничего, есть и другие корабли. Она найдет с кем уплыть в Константинополь. Главное, она теперь свободна.

А сейчас надо ехать к египетскому некрополю. Похоронить там Тамира. Хотя лучше бы выкинуть его тело в овраг, на съедение диким псам.

– Поедем к некрополю. Надо его похоронить.

– А чем платить? – ехидно спросила Кейла.

– У меня есть чем платить. И у тебя тоже будут монеты, если захочешь, – властно ответила Алоли.

Глава 4

Сводники

Прежде чем покинуть Александрию, Алоли решила проститься с матерью.

Амизи встретила ее без удивления и без радости.

– Что тебе? – равнодушно спросила она.

Встретились в комнате Амизи, где посредине находилось ложе, у стены столик с зеркалом и принадлежностями для грима. У двери стояли кувшин и тазик для умывания.

– Тамир умер.

Амизи вскинула быстрый взгляд на дочь:

– Уже рассказали.

У нее было усталое лицо, и без подводки глаз, раскраски щек, без парика с рядами мелких косичек она выглядела как уже много пожившая и много чего пережившая женщина. Перед встречей с мужчинами она увлажняла себя благовониями, надевала шелковую легкую тунику, и тогда прежняя привлекательность возвращалась к ней. Тем более в полумраке, когда горела лишь одна свеча. А сейчас слишком были видны следы распутной жизни – особенно на ее лице.

– Слышала, ты его похоронила.

– Да.

– Пришла попрощаться?

– Да.

Амизи смотрела на дочь и видела, что в глазах Алоли появилось нечто большее, чем грусть. Будто бы возникло что-то вроде жалости или печали. Иначе бы она не отводила взгляд, не прятала бы его, смотря в пол, или на голые стены.

– Кто же теперь управляет? Керим?

– Медведя он продает. Акробаты отделились, уже ушли. Кейла вместе с ними.

Амизи поняла, что дочь не знает, как жить дальше.

– Керим хочет нанять нового мима. Будет его искать в Иерусалиме. Говорит, там есть школа мимов.

– До Иерусалима еще надо добраться.

Амизи теперь не видела в Алоли соперницу, которая причинила ей столько боли и унижений, а видела дочь, которая тоже попала в беду.

– Что же ты решила?

– Пойду с Керимом. Он придумает новые пантомимы.

– Керим? Подумай сама, разве он способен? Тем более, продает медведя, чтобы не подохнуть с голода. – Амизи прямо посмотрела на дочь. – Иди сюда, сядь рядом. – Алоли послушалась, села на ложе рядом с матерью. Амизи положила ей руки на плечи. – Ты рано сдалась, дочка. Рано! У тебя впереди целая жизнь.

– Отец тоже так говорил.

– Отец! Не смей так называть этого похабника! Слава Богу, он сдох. Я не брошу тебя. Увидишь, всё у тебя выйдет. И не надо никуда уезжать из Александрии.

Пока дочь и мать говорили, уже весь дом блудниц знал, что к ним пришла танцовщица и певица Алоли. И Левкиппа, хозяйка дома, тоже узнала об этом, и возрадовалась, и поспешила в маленькую угловую комнатку Амизи.

Она вошла без стука, улыбаясь во всё свое широкое нарумяненное лицо и всегда ярко накрашенные губы. Толстая, но не расплывшаяся, всё еще привлекательная своими пышными формами, которые нравились многим мужчинам, особенно возрастным, она, протянув полные белые руки вперед, мелкими шажками приблизилась к Алоли:

– Какая радость! Какое счастье видеть тебя, Алоли!

Она обняла девушку, прижала ее к своей пышной груди.

– Умерь свои восторги, – спокойно сказала Амизи. – И прикажи накрыть стол в триклинии. У нас с Алоли есть к тебе серьезный разговор.

– Да я с удовольствием! Девушки! – обратилась она к обитательницам дома, заглядывающим в приоткрытую дверь комнаты, чтобы поглазеть, убедиться, что Алоли действительно пришла к ним. – Ты, Коринна, – позвала она девушку, увидев ее голову в двери, – иди вниз, скажи на кухне, чтобы всё приготовили для приема нашей гостьи, красавицы Алоли! Да побыстрее!

Головка девушки с распущенными светлыми волосами кивнула и скрылась.

– Впрочем, пойду и сама, – продолжила Левкиппа. – Не сидеть же нам здесь, верно, Амизи?

– Да, конечно. Ты иди, а мы потом, я только приведу себя в порядок.

Левкиппа ушла, а мать стала быстро давать указания дочери:

– Она хитрая бестия, учти. Дай мне возможность вести переговоры – и я всё устрою.

– Устроишь – что? – спросила Алоли, хотя не очень понимала, что задумала мать.

Но представить, что мать выдвинет такие условия, на которых Алоли согласится работать в доме блудниц, она, конечно, не могла.

Многоопытная Амизи выхлопотала для дочери самую лучшую комнату, в которой она будет принимать самых богатых посетителей. Танцевать и петь будет не каждый день и только за отдельную плату. Ее, Амизи, Левкиппа переведет поближе к дочери – она будет одевать Алоли, готовить к представлению, следить за порядком в ее покоях.

Плату за выступления Левкиппа будет назначать сама – она знает посетителей наперечет. Но появятся новые поклонники Алоли, и плата будет увеличиваться, и Левкиппа не должна скрывать доход от Амизи – они вместе будут распределять его.

Это условие чуть было не разрушило торг, но Левкиппа всё же вынуждена была согласиться, при условии, что большая часть дохода остается у нее, хозяйки.

Характерно, что во время этого торга Алоли пила вино, закусывала фруктами, разрезая их золоченым ножом. Поглядывала то на мать, то на Левкиппу, разгоряченную торгами, и не вмешивалась, будто заранее договорилась обо всем с матерью.

То, что Амизи с самого начала поставила дочь на особое положение в доме, вполне устроило ее. Тревога, царившая в ее душе, когда она шла к матери, улетучилась. Предстоящие встречи с посетителями дома не очень-то тревожили ее – это будут особые, богатые люди. Всё же это совсем другое, что ненавистная связь с отцом.

Она накопит денег и отправится в Константинополь.

И вполне возможно, что встретит комита Лизандроса, если, конечно, он будет жив и его не проткнут мечом или не пустят ему стрелу в шею.

И тогда она попомнит ему, как он обманул ее, унизил, не пустив на корабль.

Всё получилось так, как спланировала мать, и Алоли опять завоевала ведущее положение, потому что Левкиппа благоволила ей, поглядывая порой и похотливо, надеясь со временем подчинить красавицу и поставить на место ее мать. Она выжидала удобного случая, зная, что он обязательно представится.

А пока пребывание в доме блудниц Алоли приносило доход, от желавших видеть и обладать ею не было отбоя, и Левкиппа сортировала людей, кого пуская, кому перенося сроки, а кому и вовсе отказывая.

Вот в эти дни, когда жизнь в этом доме стала для Алоли уже привычной, здесь появился дискобол Наклетос.

Сомнения, которые длились после того, как он увидел Алоли на пиру у префекта, разрешились, когда он встретил на Агоре помощника своего отца, ловкого ситофилака[11]Джабари.

– Послушай, Джаб, – как бы равнодушно обратился он к нему, – есть одно дельце…

– Слушаю, господин, – сразу же откликнулся помощник отца, услужливо отходя в сторонку от людей, куда его поманил Наклетос.

– Ты умеешь хранить тайну, ведь так?

– Конечно, господин!

У Джабари была душа хищника. Наклетос знал, как он умеет выбивать долги, ждать случая, чтобы напасть на жертву и карать. Но знал Наклетос и про беспредельную преданность Джабари своему патрону.

– Мне надо войти в один дом, чтобы встретиться с некой особой… но тайно, понимаешь?

– О да, господин. Стрелы амуров, кому они неведомы… Но что это за дом и что за особа?

– Я доверяюсь тебе, Джаб, потому что знаю твою преданность нашей семье. Но только она-то как раз ни в коем случае не должна знать про это!

– Буду послушен вам, мой господин.

Видя, с какой преданностью смотрит и говорит Джабари, Наклетос решился:

– Ее зовут Алоли.

«Господи, Твоя воля!» – изумился про себя Джабари.

Но ни один мускул на его гладко выбритом, смуглом лице не выдал его изумления.

– Слышал про эту танцовщицу. Но ведь она теперь в таком месте…

– В том-то и дело, Джаб. Я должен попасть туда ночью. А она должна ждать меня. Устроишь?

Джабари выдержал паузу.

– Вы твердо решили, господин? – на всякий случай спросил он, пристально смотря Наклетосу прямо в глаза. Глаза сына агоранома так разительно отличались от отцовских! Они были материнскими, голубами, как летнее небо, без единого облачка.

Но желание обладания женщиной ясно прочел в них Джабари.

Наклетос незаметно всунул мешочек с монетами, где было немало солидов, в ладонь помощнику отца.

Джабари кивнул, провожая взглядом уходящего Наклетоса.

На душе было смутно, он размышлял, как поступить.

Хозяйку дома блудниц, Левкиппу, он хорошо знал, потому что через него она платила налог префекту. Устроить свидание с этой Алоли не составляло особого труда – по весу и на ощупь он уже знал примерно, сколько дал ему на расходы Наклетос.

Дело заключалось в другом – в сложном положении, в какое попадал Наклетос.

И всё же Джабари встретился с Левкиппой.

– Слушай меня внимательно, – говорил он ей, сидя напротив нее в саду, под тенью цветущего миндаля. Встреча проходила, когда уже наступила темнота. У дома блудниц, в саду, светила только полная желтая луна да мигали звезды, усыпавшие черное небо. – Предупреди Алоли, что она должна держать рот на замке. Ты понимаешь, что будет, если отец узнает, что сын ходит к его любовнице? Молчи. Я видел, что сына не остановить.

Пусть пока она примет Наклетоса, а я тем временем сумею подготовить отца. Чтобы он вразумил сына. Понимаешь?

– Понимаю, – ответила Левкиппа, с трудом сдерживая дрожь. Всё же Джабари понял, как она напугана, и взял ее за полную руку.

– Не трусь. Ты просто должна сделать, что я говорю.

– Алоли слишком своенравна. Она уже чувствует свою власть над мужчинами.

– И что?

– Она может отказать Наклетосу.

– Нет. Наклетос слишком силен, чтобы так просто сдаться.

– Джаби, она сильней его. Ей выгоден Леонидас, он хорошо платит.

– Но Наклетос молод.

– У нее есть и молодые любовники.

– И что ты предлагаешь?

Левкиппа осмелела, придвинулась к Джабари:

– Она сумеет поморочить Наклетоса. Не ляжет с ним на ложе, вот и всё. Будет кормить его обещаниями.

– Это для того, чтобы ты получила побольше денег?

– Для того, чтобы ты успел подготовить отца – чтобы он вразумил сына.

Джабари улыбнулся – что редко с ним бывало, когда он вел торг. Логика женщин всё же идет по другим извилинам мозга, чем у мужчин.

Пожалуй, она права. Наклетос нетерпелив, требует скорейшего свидания, а он, Джаб, не успеет переговорить с хозяином. К тому же Наклетос еще не был у Алоли. И может догадаться, хотя и дурак поймет, что это он, Джабари, выдал его. А если Наклетос побывает в доме Левкиппы, можно на нее свалить вину… По крайней мере, придумать и другие оправдания.