Пытаясь проснуться

Новое платье королевы

В одной стране умер старый суровый король. Закончилось его жестокое правление, длившееся много десятилетий. Прекрасная и юная его дочь взошла на престол. Она была добра, мудра, а красота ее способна была исцелять души людей. Волна несказанной радости прокатилась по сердцам ее подданных. Когда после коронации в главном соборе она возвращалась в свой дворец в изукрашенной карете, улицы столицы были полны ликующими людьми. Мужчины и женщины бросали цветы под ноги коням, которые влекли ее карету, и каждый житель города и каждый житель или жительница страны мечтали увидеть ее лицо. И те из них, у которых это получилось, те из них, которые хотя бы на долю секунды смогли узреть ее улыбающийся лик в овальном окне кареты, уносили домой ощущение света и счастья.

Дома, уединившись в своей комнате, юная Королева сбросила с себя тяжелое платье, расшитое золотой нитью и драгоценными каменьями. Голая, она стояла перед зеркалом и размышляла:

– Если созерцание одного лишь только моего лица внушает столь глубокую радость людям моего народа, то какое же глубинное благо смогут они ощутить, увидев меня полностью обнаженной?

Властительница вспомнила о разговоре, который она когда-то вела с одним путешественником. Этот странник всю жизнь блуждал по далеким краям, изведал он и блаженные острова, где люди обходятся без одежды. Странник спросил у властительницы тех островов, что славилась своей красотой, почему она всегда появляется перед подданными совершенно нагой.

– Потому что у меня везде – лицо! – был ответ.

Молодая Королева, героиня нашей сказки, тоже считала, что у нее везде лицо, но нравы ее страны были строже, чем нравы далеких южных островов, к тому же ее восшествию на престол предшествовали долгие годы сурового правления, не допускавшего никаких вольностей. Как же сделать так, чтобы исцелить сердца народа зрелищем совершенной красоты и при этом не нарушить приличий?

Через несколько недель должен был состояться великий Праздник, которому в этом королевстве всегда придавали особое значение. И вот Королева повелела объявить всем и каждому, что в день этого Праздника она торжественно пройдет по улицам столицы в новом и великолепном платье. Всем объявили, что приглашены искуснейшие портные из заморских краев и что эти мастера создадут такое платье, какого еще никто прежде не видел, причем в ход пойдут самые новейшие ткани, о каких слыхом не слыхивали в нашем королевстве. И действительно, прибыли портные в количестве ста человек, и им выделили для работы тщательно охраняемый флигель дворца. Денно и нощно этот флигель охраняла целая рота стражников, не подпуская любопытствующих даже на сто шагов. Весь город, да и вся страна – все изнывали от любопытства в предвкушении Праздника, когда люди смогут увидеть новое платье Королевы.

И вот наступил заветный день. Королева вышла из дворца в сопровождении всех своих придворных, министров, первосвященников, пажей, генералов и прочих особ, которым по рангу полагалось сопровождать Королеву во время праздничного шествия. Рыцари в золотых доспехах влекли над ней парчовый, расшитый жемчугом балдахин. Сокровищная корона сверкала на ее голове всеми мыслимыми сверканиями. Но в остальном королева была полностью обнаженной. Двести пажей следовали за ней, делая вид, что они несут шлейф ее великолепного платья. Казалось, что тело Королевы источает свет более яркий, чем все алмазы и рубины ее короны. При взгляде на нее люди исцелялись от древних болезней, сердца их наполнялись радостью и любовью, страх и недоумение навсегда покидали их души. Не случалось еще более счастливого дня в истории этой страны. И все губы шептали: «Какое изумительное платье! Какое волшебное, невиданное платье!!!»

И тут вдруг одна злобная полугнилая старуха разинула свою тухлую пасть и завопила омерзительным скрежещущим голосом:

– Да она голая! Королева голая!

И секунды не прошло, как старуху затоптали ногами.

Развилка

Этим утром Вощагин приехал в башню до рассвета, до того как солнце выбросило свои лучи из-за зубчатых камней Кремля, и с тех пор не покидал ее. В огромных окнах башни, обращенных к реке, он видел, как по реке, медленно и грузно рассекая зеркальную воду, двигались баржи и плоскодонки с гробами и другими предметами красного гробового цвета – цветами, венками, траурными материями. Ночью, должно быть, при свете факелов, грузили эти плоскодонки и баржи, а утром медленным, молчаливым потоком они стекали к Москве-реке, чтобы принять в себя кровь Москвы, окраситься кровью и уйти в черную реку.

Много барж и плотов прошло перед глазами Вощагина, а сколько всего их прошло мимо его глаз, он не считал. Ночью, перебиваясь со сна на сон, он смотрел на плоскодонки, плывущие по реке, и думал о смерти, а днем, просыпаясь, он думал о ней же, и глаза его зажигались особым огнем, какого не было у других людей.

Он видел смерть повсюду, где она проходила – или бывала в недавнее время. Видел ее в дымных и смрадных цехах стали и железа, где ржавеет и истлевает человеческая плоть, – видел ее в болотах, где прячутся тысячи трупов, закутанных в рваные шинели, в сапогах, которые полны теплой воды; в разбомбленных домах, – она в грязных, но веселых и беспечных детях, девушках и юношах, которые играют в жизнь и кланяются смерти, лениво подставив ее подлому лицу свои изломанные револьверы.

Видел смерть Вощагин и на полях, где уничтожаются невывезенные хлеба, где ворошится и гогочет под железными зубьями плугов мертвое хлебное поле, часто единственное поле, которое может дать жизнь новым посевам. И там тоже идет своя неумолимая и страшная битва за жизнь. Мутная жижа поднимается с полей, и ее поглощают бездонные ямы, выложенные колотым гранитом и устланные трупами.

И все чаще и чаще Вощагин думал о двуединой сущности человеческой жизни: жизни тела и жизни духа. Дух без тела – что день без солнца; без тела – что ночь без электрического света. Но и тело без духа – разве не призрак? Разве не бродит оно, покорное смерти, в черных дорогах запекшейся крови, меж изуродованных трупов, – разве не ищут они жадно друг друга, чтобы слиться в последнем страшном экстазе?

В короткое время, проведенное в Москве, Вощагин успел полюбить ее угрюмую красоту. Широкая, как поле, лежала она под ним, засыпанная огненными цветами, зловещими и прекрасными, как таинственные белые лилии, что ночью цветут в пруду у старой мельницы. Ночью вода там черна, как душа преступника, а днем она ослепляет взор своей голубизной и радостью жизни.

И как прежде, и теперь он думал о тайне, связанной с жизнью и смертью Ивана Москвы. Смутным и тяжелым воспоминанием мелькал перед ним образ этого человека, схоронившего себя в башне, – образ, в котором смешались и трагедия личности, и трагедия народа.

Тридцать лет тому назад, от 1912 года, записано было в «Книге Живота моего» о некоем Иване Москве. Был он человеком барина Куракина, поселившегося в Москве на Девичьем Поле. Был он женат, и была у него дочь, окрещенная Машей. Потом Иван Москва поселился на одном из кладбищ, на Ваганькове, и стал хоронить своих умерших друзей. Стал он ходить на кладбище ночью, когда кладбище затихало и редела толпа, и ходил один, без свечи, в черной рубашке. И погребальные его обряды были так же необычны, как и его жизнь. Никто не видел, как он рыл могилу, как опускал гроб в могилу и как замуровывал могилу. Но многие видели, как ночами, босой, в рубашке, запачканной землей, он ходил около могил и разговаривал с умершими.

Многие вспоминали потом, что в ночи, когда кладбище затихало, им чудился запах ладана и слышалось странное пение, – но одни говорили, что слышали они голоса птиц, приветствующих восходящее солнце, другие слышали чтение Ивана Москвы, третьи слышали «Черную Марию» – магическое заклинание, спасающее от смерти.

И многие, очень многие после этого стали бояться Ивана Москвы. Боялись его черной тени, которая появлялась на мрачном лице, искаженном смертью, боялись его холодных пальцев, запачканных землей, и самой земли, которая притягивала к себе труп, словно черная дыра. А ночью, когда башня терялась во мраке, к вою ветра и людским стонам примешивался скрип гроба, двигаемого по узким рельсам. И кто слышал этот скрип, тот никогда не забудет его.

В этот день Вощагин закончил работу в полдень. Он умылся и сел за стол, чтобы написать обычный рапорт в управление. Но ему не сиделось. Он прошелся по территории, разостлал на столе карту, взял мел и стал чертить план нового заграждения, придуманного им на основе сообщений воздушной разведки.

Работа увлекла его. Он не слышал ни как во двор въехал автомобиль комиссара, ни как загудел издалека паровоз. Только когда рев мотора замер и на дороге показался начальник штаба, Вощагин отложил мел и прислушался.

– Паршиво дело, – сказал, входя, Меркулов. – Немцы прорвали фронт подо Ржевом и приближаются к Москве. Осталась одна развилка, так, разветвление, – либо их удастся направить в болота, либо они подойдут к столице. Мы усиливаем Ржевское направление, а вас направляем на Ржев. С утра выступаете.

Вощагину выпало много работы. Он вместе с другими бойцами окапывался, маскировал огневые точки. Обросший, грязный, он с остервенением рыл землю, чувствуя, как под гимнастеркой вздымается и опадает грудь.

К вечеру он сменялся и, проходя по мертвым улицам, думал, что город неузнаваем. Ничего не осталось от того уклада, который так тщательно сберегался. От домов и подворий одни крыши остались, зияющие, пустые глазницы окон.

По улицам ездили танки, мерно постукивая тяжелыми лапами. Кругом, куда ни кинь взгляд, торчали серые каски, и было видно, как перемещаются по городу серые тени, точно подражая полету ночных птиц.

Танки, танки… Словно и впрямь перед Вощагиным разверзлась пропасть и он глядел в глубину пропасти, где реют тысячи серых теней и из пропасти торчат серые каски…

Где-то в полукилометре от Ржева, в деревне Чанки, телефонная связь была разорвана немецкими бомбами. Тридцатидвухмиллиметровую немецкую батарею просто смел шквал огня, и тут же взорвались снаряды. От деревни мало что осталось.

В развалинах одной из изб лежал труп. Если бы Вощагин мог, он с удовольствием описал бы этот труп: зияющая дыра вместо рта, рыжие кишки, висящие на груди, и круглые то ли от страха, то ли от отчаяния глаза.

– В упор расстреливали, – сказал телефонист, перехватывая винтовку.

На обгоревших досках сидели и лежали убитые – Вощагин увидел это мельком, пробегая. Потом начался лес. Деревья стояли голые, мрачные, и было их много, очень много. Все было серое, излохмаченное.

Здесь сражались партизаны. Об этом свидетельствовали сгоревшие машины, брошенное снаряжение, следы костров, ямы и канавки. Кое-где валялись тела.

– Чисто звери, – сказал наблюдатель, сидевший над головой Вощагина.

– Похоже, подкрепление где-то идет, – сказал второй наблюдатель, закручивая козью ножку.

– Надо бы занять эту позицию, – сказал ротный, пригибаясь и бросая гранату.

После взрыва немцы перенесли огонь на новое место. Рота бросилась бежать. Вощагин бежал в хвосте цепи, вместе с другими рубил сучья для отвлекающего костра. Пожара не получилось, хотя тряпки, брошенные в огонь, занялись хорошо. Бежали долго, все устали, и лес уже не казался таким мрачным, и лесные дорожки были тихими, чуть влажными.

Они бежали долго, лес стал мельчать, потом кончился, и начался редкий березовый лесок. В этом лесу и застопорились. Стояли долго, никто не знал, что делать.

И тогда к Вощагину подошел молчаливый и странный человек. Был он бос, с глазом, повязанным черным платком, с черной винтовкой на плече.

– Не давали сна моего, товарищи, – сказал он глухо и непонятно, – вот и припожаловал. Не давали сна моего, товарищи.

– Ты кто такой будешь? – спросил его Вощагин.

– Я буду Смерти товарищ.

Посмотрел Вощагин на его рваное платье, на босые ноги, почувствовал страх. А потом вдруг весело рассмеялся.

– Так ты, значит, и есть Иван Москва? Ловко! Теперь я знаю, куда я тебя назначу. Есть тут разветвление одно…

Аристократ из Аристограда

Жил-был один аристократ. И жил он в городе Аристоград, который (как, собственно, и следует из его названия) заселен был сплошными аристократами. Когда-то этот город, должно быть, процветал, но постепенно ситуация изменилась: город пришел в упадок, роскошные его дворцы и виллы обветшали и местами обратились в руины, что же касается благородных обитателей города, то они с течением лет превратились почти в бомжей: в грязном и рваном тряпье сидели они вокруг самопальных костров и печурок, грея над огнем свои озябшие чудовищные руки, кто-то ночами выл на луну, другие даже на солнце ухитрялись выть, третьи изъяснялись исключительно грязными и похабными непристойностями, четвертые непрерывно испражнялись, что поразительно, так как еды в городе не хватало. И все же некоторые горожане сохранили ошметки благородных манер, встречались даже неплохие поэты, которые обожали писать стихи ногой на стене, обмакивая ногу в мазут.

Город окружали со всех сторон леса, причем очень даже неплохие леса, богатые ручьями, ежевикой и мухоморами. Бывало, аристократы из Аристограда любили охотиться в этих лесах, но впоследствии их резвые кони издохли, ружья заржавели, и опустившиеся аристократы прониклись равнодушием к миру животных и птиц: интересовали их только грибы. Ягоды отчего-то вышли из моды. Да, так и случилось, но природа полна загадочных равновесий и балансов: аристократы охладели к животным, но зато животные вдруг стали проявлять живейший интерес к аристократам. Поначалу этот интерес обладал несколько плотоядными чертами: волки и медведи все чаще стали атаковать делегации грибников, копающихся в подлеске. Немало народу полегло в лесах, но животные не стояли на месте: к плотоядным и кровожадным интересам примкнул интерес научный. Стали попадаться высокоумные ежи в очках, которые писали объемные диссертации о жителях Аристограда, об их повадках, сленгах и в целом об их запутанной и нелегкой судьбе.

Парочка куниц проникла в город с кинокамерами и сняла довольно компетентный документальный фильм.

Возник даже научно-исследовательский институт, располагавшийся в полом стволе одной древней осины, но затем животные вконец осмелели, стали беспардонно входить в город, уже никого не стесняясь, стали заселяться в дворцы, занимать заброшенные виллы. Бобры привели в порядок рухнувшие мосты… Короче, не будем затягивать наше повествование – год шел за годом, десятилетие сменялось десятилетием, и так вышло, что животные заразились аристократизмом. Но, в отличие от доверчивых людей, они не уверовали в безликое божество по имени Деградация: они превратились в бодрых и аккуратных дворян.

Короче, тот аристократ из Аристограда, о котором идет речь, не был человеком. Мне не хотелось бы ранить или разочаровать тех читателей и читательниц, которые все еще принадлежат к человеческому виду, но от правды не спрячешься, от нее не укрыться в бочке с рассолом. Героя нашего звали граф Енот, и он гордился своей полосой антрацитового цвета, которая тянулась от носа его до самого хвоста.

Его сиятельство обитал на вилле под названием «Еловая». Роскошь этой виллы превосходила всякие ожидания. Да и сам он был роскошным господином, чрезвычайно деятельным и предприимчивым, к тому же обладающим изысканными манерами. Все что-то чесалось под его роскошным хвостом, не давая ему возможности пребывать в бездеятельном состоянии. Сначала он увлекся математикой и почти полностью потерял свою мохнатую голову в мире математических формул. Вовремя осознав, что высшая математика незаметно сводит его с ума, граф решил нырнуть в мир моды.

Сделавшись фешен-дизайнером, он дизайнировал множество шуб, панцирей, колючих покровов, чешуйчатых облачений и прочего в этом роде. Животные, ставшие доминирующим населением Аристограда, к тому моменту настолько пропитались аристократизмом, что не удовлетворялись теми естественными одеяниями, которыми снабдила их природа. Они сделались оголтелыми модниками – в каждой вилле, в каждом палаццо имелись гигантские гардеробные, где хранились эксклюзивнейшие покровы. Некоторые из них были настолько деликатного свойства, что для их хранения требовались специальные аквариумы или же резервуары, заполненные чувствительной студенистой массой. Иначе говоря, в этих одеяниях проступала некая собственная жизнь: кое-кто из них дышал, а иные даже бормотали невнятные речи или напевали песенки, претендующие на некоторое остроумие. Юмор этих одежд, правда, не всегда был на высоте, и некоторые жирные лисятки, искушенные в неоднозначных и остросюжетных шутках, жаловались на то, что их собственные пальто и кургузые пиджачки иногда оказывают не лучшее воздействие на репутацию шутников, добавляя к их изысканному острословию свои собственные бонмо, которые время от времени казались несколько плоскими.

Тем не менее граф Енот процветал в своем качестве кутюрье, и вскоре даже некоторые тонконогие кабанчики, которым особенно трудно было угодить, предпочитали одеваться в модном доме Енота. Граф и так не жаловался на бедность, а тут он сделался окончательно богат. Казалось бы, все шло прекрасно, но вдруг наш герой забросил фешен и заявил всем своим знакомым, что отныне все его силы будут отданы философии. Он заперся в своем дворце, перестал посещать вечеринки и модные показы, и весь город знал, что он работает над неким философским сочинением, которое должно перевернуть все те представления о философии, которые когда-либо гнездились в пушистых, оперенных или чешуйчатых головах.

Через некоторое время философский труд графа Енота действительно увидел свет. Он оказался неожиданно коротким, в целом это был небольшой текст, который мы имеем возможность привести здесь полностью:

Загадочная история нашего города началась с революции. Восставшее население, возмущенное повадками нашей знати, свергло правительство, состоящее из представителей высших каст, но в отличие от других стран революционеры в наших краях оказались достаточно мягкосердечны и вместо того, чтобы уничтожить аристократов, создали для них отдельный город, где те смогли бы жить в свое удовольствие. Но люди – не столь уж прочные твари, что же касается нас, животных, то мы не повторим человеческих ошибок и всегда будем ориентироваться на Стеклянный Куб.

Пасека самоубийцы

Пчел Безбородько ненавидел. Кому они сдались, эти пчелы? Сидят себе тихонько в ульях, делают свою работу, жужжат, так нет – понадобилось уничтожить целый улей, причем не где-нибудь, а в месте, где все привыкли видеть лишь великолепие улья и его обитателей. Да, приложил руку к этому делу председатель рабочего комитета пчеловодства Самойлов, правая рука Пчелиного Паука. Неделю назад на собрании предложил Самойлов пчелам присоединиться к РКП, пойти на мировую с барами. Заикнулся Безбородько, мол, не все пчелы большевики, есть и другие, на что председатель рабочего комитета сказал:

– Без разницы, товарищ, без разницы! Все равно всех не переманим. А так, глядишь, некоторые, которые за мировую, и усилятся.

Объединились пчелы против Самойлова, выбрали свой комитет и стали ждать, что будет. А Самойлов? Сам отошел от них и даже сказал иронически:

– Делайте, ребята, как знаете!

Ну конечно, все этим заявлением и удовлетворились. Зачем делиться, когда и так все ясно? Один комитет убил сразу двух зайцев: и прочие ульи спас, и Самойлова от расправы спас, так как многие считали, что народ просто трусит вступать в РКП из-за пчел. А кроме того, уничтожив гнездо, Самойлов обеспечил себе большинство в комитетском Совете и возможность в любой момент разогнать комитет и поставить на его место своего человека.

Но, уничтожив гнездо, Самойлов не ограничился этим. Разгневанные гибелью улья, пчелы стали таскать его сор к себе из сада и из сараев, тащили рамки с расплодом и даже сам сломанный улей притащили. И вот, когда оставалось поставить в улей лишь расплодную рамку, Самойлов увидел это и схватил улей.

Пчелы зашумели:

– Берегись, Самойлов!

– Сам отдавай!

– Не получишь от нас поддержки!

Самойлов побледнел, открыл рот, но ничего не сказал. А пчелы уже тащили улей к обрыву. Тогда, выхватив из кобуры револьвер, Самойлов стал стрелять по пчелам. Ох и много же он убил! Больше пол-улья. Бросились на него пчелы и жалом, жалом норовят уколоть, а он хоть и с револьвером, а все же человек.

– Сдавайся, Самойлов, – кричали пчелы, – сдавайся!

Но он ничего не слышал. Думал только об улье с пчелами и продолжал стрелять. Наконец на тропинке остались одни только обеспамятевшие пчелы, а под обрывом – окровавленный труп председателя рабочего комитета пчеловодства Самойлова.

Самойлова похоронили с почестями, как героя. А в его доме организовали музей, где висят его фотографии в костюме пчеловода и с винтовкой. И на доске возле фотографии написано золотыми буквами:

«Памяти председателя Пчелиного комитета, товарища Алексея Самойлова, убитого кулаками в 1925 году».

«А что же пчелы?» – спросит читатель. Об этом пчелами написано мало. В основном говорится, что они стали сотрудничать с советской властью. Но это – пчелы-труженики, которые ничего не знали об Октябрьской революции. А что же пчела-королева? – об этом вразумительного ничего не написано.

Встреча

Это началось у меня с самого детства. Где-то с трех лет. Я не могу точно припомнить, что со мной случилось, но я знаю, что нечто произошло. Я заболел. Или нет, я не заболел, я просто превратился в другого человека. Кто-то другой распоряжался мной, моими поступками, желаниями. Я не мог противиться этому, но и не хотел. Это было ужасно. Постепенно это стало приобретать форму. Я не мог противиться приказам одеваться, умываться, идти гулять. Когда я выходил гулять, все вокруг радовались и ликовали. Как только я входил домой, все плакали. Сразу же после прогулки я превращался в послушного истукана, в робота. Я должен был ходить, стараться не шуметь, быть всегда веселым и жизнерадостным. По дому я должен был двигаться бесшумно, помогать по хозяйству, содержать в порядке квартиру, мыть посуду, короче, делать все то, что делают другие члены семьи.

Никто не мог догадаться, что со мной случилось. Я был нормальным, послушным ребенком, учился хорошо. В голову никому не приходило, что я могу оказаться другим. Все принимали меня за такого, как все. И только мама догадывалась о том, что происходит. Я не мог рассказать ей, что произошло, так как это повредило бы ее авторитету в нашей семье. Она бы только еще больше разволновалась и усугубила бы мое состояние. Я решил, что лучше всего затаиться и переждать этот трудный период.

Я покорно принимал все правила игры. Я был тих, скромен, вежлив, весел, никогда не капризничал. Со временем я понял, что все принимают меня за другого человека. Я был нужен этому другому человеку, наверное, как костюм, как некий аксессуар, как некий обязательный атрибут. Я был ярким пятном на фоне серой массы других людей. Но чем больше я старался быть похожим на своего «внутреннего человека», на того другого, который живет во мне и распоряжается моими поступками, тем невыносимее становилось состояние подчинения.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

1

AGI NLP входит в состав Управления экспериментальных систем машинного обучения компании SberDevices. – Прим. ред.