Большая стрелка

Через двое суток Политика выпустили из ИВС на Петровке, 38. Его встречала толпа адвокатов, журналистов и просто всякой рвани непонятного происхождения и рода деятельности.

Появились две статьи в центральной прессе и видеосюжет в телевизионной передаче о палачах-рубоповцах, которые по политическому заказу сделали все, чтобы снять с предвыборной гонки представителя демократических сил. И за Влада взялись всерьез.

Сперва он долго и нудно давал объяснения в прокуратуре строгим буквоедам, делавшим вид, что не понимают очевидных вещей. И однажды возбудили дело о превышении власти в отношении самого Влада.

– Что вы можете показать касательно заявлений гражданина Маничева? – повернулся Мокроусов к Владу.

– Вранье. Мы провели обыск на его квартире. Он чистосердечно раскаялся. Никаких денег не было. Пальцем я его не трогал. Все…

Протокол. Подписи.

– Вы можете идти, – голливудская улыбка была подарена следователем Политику.

Маничев встал. Обернулся к Владу. Пряча глаза, змеей прошипел:

– Я тебя предупреждал…

Действительно, предупреждал еще во время обыска. Визжал, что Влада раздавят, закопают, уничтожат, пока не получил по круглой наглой морде.

– Знаешь, поганка, – насмешливо посмотрел на него Влад. – Детские слезы неоплаченными не остаются.

– Хватит! – хлопнул ладонью по столу следователь. – Георгий Николаевич, вы свободны.

Политик поспешно вышел из кабинета.

– И что дальше? – спросил Влад. – Уговаривать «чистуху» писать будешь?

– Не буду, – нервно произнес Мокроусов. – Уже поздно для чистосердечных признаний.

В кабинете появилось двое сержантов, причем один с автоматом.

– Он. – Следователь указал на Влада. Так говорят «фас».

– Встать. Лицом к стене, руки на стену перед собой, – без особой уверенности выдал сержант, махая автоматом.

– Чего, стрелять в брата-мента станешь? – насмешливо произнес Влад, поднимаясь.

Сержант пробежал руками по одежде Влада. Вытащил из-за пояса пистолет Макарова. Следователь как завороженный смотрел на оружие. Он вдруг представил, что этот здоровяк-опер запросто мог его минуту назад расстрелять.

– Гражданин Столетин, вы задержаны по подозрению в совершении преступления, – оттарабанил Мокроусов, переведя дыхание, как будто его самого задерживали.

– Ты вообще на кого работаешь? – спросил Влад.

– На правосудие.

– Нет, следак. Ты работаешь на бандитов и извращенцев. А это грех большой…

* * *

– Где же ты был, Одиссей, – прошептал Гурьянов.

Одиссей, бороздящий десятилетиями моря, участвовавший в жестоких битвах, набравший груз подвигов, однажды, возвратившись домой, видит, что это уже не его дом. И начинает считать потери.

В возвращении есть какая-то мистика. Гурьянов, возвращаясь раз за разом домой, обнаруживал эти самые потери. Они преследовали его, забирая самое дорогое. А еще, возвращаясь, он оставлял часть души в тех негостеприимных краях, куда кинули его злодейка судьба и приказ руководства.

Сколько он, беспокойный Одиссей, обошел стран. Сколько раз участвовал в боях, где разыгрывались судьбы планеты и ковалась история. Такая работа у начальника оперативно-боевого отдела одного из самых закрытых спецподразделений – отряда «Буран».

Открываешь потаенный ящичек, где хранится твое прошлое. И будто наяву видишь «Томагавки», крушащие жилые районы и военные объекты, заходящие на боевой заход вертолеты «Апач», ощущаешь смерть, витающую над горами.

И видишь самодовольные отъевшиеся рожи сержанта и двух офицеров армии США, один из которых был разведчиком, из-за которого и затевалась акция. Они искренне считали, что весь мир – это большой Голливуд. А агент ЦРУ, воспринимавший поездку с пересечением границы одной южной страны, как сафари, был полным болваном, так же как и его начальники. Посылать «секретоносителя» на такую экскурсию и надеяться, что с ним ничего не случится, – на это способны только янки. Тогда у Гурьянова была информация о времени и месте появления объекта. Штатовцы не успели понять, что произошло, как очутились в крепких руках русских спецов. Насколько знал Гурьянов, именно эта его операция позволила решить России ряд щекотливых проблем.

Вернувшись из той командировки, Одиссей понял, что его очаг остыл. Инга дождалась мужа, а потом спокойно заявила, что уходит.

– Мне все это надоело, – только и сказала она. – Я устала тебя ждать. Устала за тебя бояться. В конце концов, я просто устала.

– Инга, как ты можешь? – промямлил он.

– Ты мне не нужен. И детям не нужен…

Глухая стена непонимания между ними росла кирпичик за кирпичиком все последние годы. Расстались они странно, как чужие люди. Гурьянов, который без труда устанавливал оперативные контакты с людьми любой национальности, мог вызвать на откровение кого угодно, не в состоянии был найти общий язык со своей женой. Она уехала в Питер, к матери, забрав двоих сыновей-близняшек.

Потом опять были заброски в дальние страны, некоторые из которых у всех на слуху, а о других большинство людей даже не слышало. Но там везде велась вечная глобальная игра. Никита и его ребята возвращались с задания, не потеряв ни одного человека, оставляя за собой пожары, посеченные осколками, продырявленные пулями тела врагов.

И вот однажды, вернувшись домой из этого «погружения» – очередного локального ада, где приходилось играть роль то ли ангела небесного, то ли черта с вилами, он услышал на автоответчике настойчивое:

– Никита, ты мне нужен.

Брат очень редко просил его о чем-то. Слишком на многое они смотрели по-разному. Слишком много недоговоренностей, обид накопилось между ними. Каждый плыл по жизни, выбрав свой курс. Но вот только странно получилось в итоге – Никита Гурьянов, выбравший войну, жив. А Константин Гурьянов, стремившийся к богатству, комфорту и спокойствию, пал, изрешеченный пулями.

Ну и что делать тебе, полковник, на пепелище? Что должен предпринять ты, который прошел через ад, когда дорогие тебе люди убиты?

Сразу после расстрела Гурьянов созвонился с председателем совета директоров компании «Амстан» Владимиром Лупаченко.

– Ты не представляешь, какой это удар для меня, – сказал тот. – Костя… Да что говорить. Нам бы встретиться. Думаю, сегодня ты нуждаешься в помощи.

Гурьянов приехал в только что отреставрированный дом в центре Москвы с бронзовой вывеской «Финансово-инвестиционная компания «Амстан». Просторный кабинет был обставлен дорогой итальянской мебелью. Лупаченко, атлетического сложения, седой, уверенный в себе мужчина – типичный «новый русский» старого разлива, крепко пожал гостю руку.

«Володька Лупаченко из тех, на кого можно положиться», – не раз говорил брат.

– Вот что, Никита Владимирович, – сказал он. – Я понимаю, тебе не до хлопот. С похоронами… Я все организую. О деньгах не беспокойся… Эх, уходят, уходят люди. Жизнь эта проклятая. У кого не выдерживает сердце…

– Кому в сердце стреляют.

Они опрокинули по большой рюмке. Водка была отличная.

– А я даже не поговорил с Костей по приезде, – вздохнул Гурьянов. – Черт, всегда кажется, что впереди много времени. А оказывается, время уже исчерпано. Все, остановка. Шлагбаум.

– Да уж. – Лупаченко налил еще водки.

– За что могли его убить? – спросил Гурьянов. – Ты же имел дела с Костей.

– У Кости было полсотни деловых партнеров. Знаешь, что такое посредничать в многоходовых финансовых операциях? Это длинная цепочка. Где-то происходит обрыв. Кто-то кидает тебя и уходит с деньгами. И деньги висят на тебе. Притом такие деньги, которые ты отдать не сможешь никогда. А к тебе приходит «крыша». Тебя вывозят за город и заставляют переписывать имущество, которое чаще всего не может компенсировать даже малой толики долга. Наконец, если нечего больше взять, тебя убивают. В назидание. Чтобы другим неповадно было. Вся эта система держится на том, чтобы было неповадно. Это тебе не государственный беззубый арбитраж, который налагает штраф в миллион долларов на фирму, у которой на счету сто рублей, и подставной директор гол как сокол. Бандитский арбитр доходит до самой сути.

– И кто ответит за все? – невесело спросил Гурьянов.

– Милиция вряд ли что найдет. – Лупаченко провел ладонью по своим седым волосам. – Хотя бывает всякое…

– Значит, забыть обо всем?

– Ты только самодеятельностью не занимайся.

– Да какая там самодеятельность? – развел руками Гурьянов. – Кто я такой?

– Бывает, люди в таких ситуациях начинают делать глупости… Против танка не попрешь, Никита.

Лупаченко не знал, что Гурьянов имеет отношение к Службе. По легенде полковник был мелким бизнесменом…

Гурьянов сел в кресло, прикрыл глаза. Боль опять нахлынула на него. Не физическая. Когда говорят, что болит душа, это очень точные слова. Это была именно боль. А еще полковник ощущал на себе неподъемную тяжесть, имя которой – горе.

Как пел Александр Городницкий:

И дом твой пуст и разорен,И ты добыча для ворон,И гривенник пылится на полу.

Что делать полковнику, прошедшему огонь, воду и медные трубы, который обнаружил: пока он сдерживал врага на дальних подступах, тот пришел к нему домой и разорил его?

Гурьянов выпрямился, встряхнул головой. Нет уж, пока он не добыча для ворон. И не скоро ею будет. У живых же есть свои долги. А долги надо оплачивать…

* * *

– Волк должен иметь острые зубы, братишка, – говаривал Зима, когда на него находило философское настроение. – Без зубов волк – это шкура с мясом. Зубы… У кого это ствол или кастет, у кого мускулы. А у меня… Вот он, мой зуб, – он быстро выкидывал вперед руку, в которой магическим образом появлялась финка.

Она перелетала от пальца к пальцу, совершала невероятные движения. Владел он финкой так же, как фокусник колодой карт.

– Попробуй, – предлагал он.

Художник пробовал повторить хотя бы одно из движений, и нож падал на пол. Но постепенно тоже начинал оживать. Ученик учился быстро.

– Запомни, перо – это самый уважаемый инструмент. Из пистолета шмальнет любой фраер, – напутствовал Зима. – Ствол – оружие для травоядных. Финка – зуб волка…

После случая с Бузой Художник так и не мог окончательно отойти. Иногда на него накатывали воспоминания. Он вспоминал лицо Бузы, радостный его оскал, когда тот заносил прут над головой. Вспоминал запах из его рта, и к горлу опять подкатывала тошнота. А вслед за ней приходила ненависть. Прошло уже полгода, но этот запах преследовал его.

С Бузой Художник не пересекался – они учились в разных школах, ходили по разным улицам. Но он неустанно рисовал в воображении тот момент, когда они встретятся. Что же будет тогда?

«Волк должен иметь острые зубы». Эта фраза Зимы засела в сознании. И однажды Художник решился. На кухне дома лежал тесак для резки мяса, и вид у него был угрожающий. Художник взял его и потратил целый день, затачивая до остроты бритвы.

Он не верил, что решится на следующий шаг. Но снова подкатывала тошнота, и снова всплывал оскал Бузы.

Художник был с утра как пьяный. Но он окончательно решил для себя, что час настал.

Вечером он подстерег Бузу в парке, когда тот развлекался на скамеечке с Нинкой из пятого дома по улице Гагарина. Она была известной на весь Дедов девицей, изгнанной из школы, стоявшей на учете в милиции, кожно-венерологическом и психиатрическом диспансерах.

Для Бузы вечер выдался удачный. Он вместе со своими прихвостнями обобрал пьяного в дым мужичка, возвращавшегося домой с зарплатой. Нинка тут же выманила у него часть добычи.

Они устроились на самом отшибе, где просторный парк спускался к реке. Художник дождался, пока они закончат свои дела. Нинке что-то не понравилось, она подняла визг. Буза ястребом налетел на нее, ударил несколько раз и отнял свои деньги. В результате она, в голос завывая и отчаянно матерясь, поплелась прочь.

Буза еще посидел на скамейке, икая и посасывая пиво. Потом встал, пошатываясь.

– Привет, Буза, – из-за кустов выступил Художник, держа руку за спиной.

Буза тупо уставился на пришельца. Узнав худую, невзрачную фигуру, широко улыбнулся:

– Чего, козел, за добавкой? Это мы быстро. – Он протянул вперед лапу и шагнул навстречу Художнику. Тот выкинул из-за спины руку с тесаком.

– Ты чего, козел? Ты на кого!.. – отступив на пару шагов, взвизгнул Буза.

Решимость Художника улетучивалась с каждой секундой.

– Брось нож! И делай ноги, пока я добрый! – прошипел Буза.

Художник понял, что его враг до дрожи в коленках боится этого тесака, и шагнул вперед.

– Ладно, сопля зеленая… Расходимся, да? – Буза поднял руки. – Я добрый!

А решимость все уходила, как воздух из проткнутого воздушного шара. Художник уже понимал, что не сможет исполнить задуманного.

Буза тоже понял это. Победно осклабился. И теперь уже сам прикидывал, как бы ловчее кинуться на противника и вырвать у него оружие.

Художник ощутил, как опять пахнуло изо рта Бузы отвратительным запахом. И мир будто поплыл куда-то.

Острая сталь рассекла протянутую руку. Раненый Буза взвыл, в глазах его вспыхнул бенгальским огнем животный ужас.

А Художника эта волна тошноты, подкатившая к горлу, уносила все дальше. Он с размаху, неожиданно легко, всадил тесак в толстое брюхо Бузы. И, выпустив рукоятку, отскочил.

Буза удивленно смотрел на торчащую из его тела рукоятку. Хотел что-то сказать. Упал на колени, держась за вспоротый живот. И заскулил как побитая собачонка.

– Ты чего?.. Ты че, совсем, да?.. – слабо шипел он, корчась.

Художник стоял над ним. Сердце бешено колотилось в груди, душа ликовала, была преисполнена сознанием своего могущества. Единственно, чего не было, – жалости. Художник был волком. А Буза умирал, как разделанный мясником хряк…

Тесак Художник выбросил в речку. И вскоре понял, что то самое чувство тошноты не оставило его. И он вовсе не скинул лежавшую на душе тяжесть. И Буза останется с ним на всю жизнь…

* * *

Десять суток провел Влад в изоляторе. Настроение было неважное, но панике он не поддавался. Не в первый раз в подобном положении. Однажды откуковал десять суток – это когда крушил долгопрудненских, напавших на опергруппу РУБОПа. Что ему тогда шила прокуратура? Почти то же самое – превышение должностных полномочий, нанесение телесных повреждений. В другой раз задерживали чеченскую бригаду, убившую заложника. Один из неистовых детей гор промолвил, что теперь он и Влад – кровники, после чего на полгода приземлился на койку в тюремной больнице, а оперативник на двое суток заехал на нары.

Вот только сейчас все было куда подлее. В первые сутки как бы случайно его сунули в камеру к пятнадцати уголовникам, чтобы образумить.

– Мент, – прошел шелест, когда он переступил порог камеры.

Один из старейшин камеры, типичная татуированная психованная уркаганская образина, развязной походкой подвалил к нему и попытался выяснить отношения. Влад взял его за шею, а потом швырнул об стенку. И объявил обалдевшим от такого напора сокамерникам:

– Менты сейчас в ментовке. А я задержанный за то, что козлов, которые детей насилуют, давил. Кто против того, чтобы козлов давить? – Он обвел всех хмурым взглядом.

Против никого не было. В добром уме связываться с разогнавшимся на всех парах Бронепоездом не станет никто.

Потом его перевели в другую камеру, где сидели помощник прокурора, бравший взятки по делам о групповых изнасилованиях, сотрудник налоговой инспекции и три милиционера из патруля, грабившие в свободное время квартиры «новых русских».

Его постоянно вызывал следователь, пытался припереть свидетельскими показаниями и вещдоками сомнительного происхождения. Влад смеялся в ответ.

– А как вы объясните, что, выйдя из ИВС и обратившись в медпункт, гражданин Маничев имел многочисленные телесные повреждения? Вот справочка: – Мокроусов протягивал бумагу.

– Он чего, из офиса Гринписа вышел? – отвечал Влад. – Он из ИВС вышел. Так что спрашивайте его сокамерников, кто ему массаж делал.

– Они показывают, что Маничев жаловался на избиения со стороны милиции.

– Ну и что? Мы же РУБОП, а не прокуратура. Нас уголовники не любят. Вот и оговаривают.

Как и ожидалось, все закончилось ничем. Двери темницы распахнулись. Владу вернули вещи, деньги, пистолет, удостоверение.

Никто его не встречал. На улице было свежо – моросило, а температура упала до пятнадцати градусов. Лето выдалось дождливое и промозглое. Но Влад наслаждался капающими на лицо каплями, резкими порывами ветра и открытым пространством.

На работе в кабинете Ломова не было. Балабин, печатавший документ, аж подпрыгнул на месте:

– Влад! Мы звонили в прокуратуру. Думали, ты к вечеру выйдешь. А то бы встретили.

– Ничего, – отмахнулся Влад. – Как у нас тут?

– Таскали всех в прокуратуру по твоему поводу. Ну уроды там конченые.

Потом Влад отправился к начальнику отдела Казанчеву. Тот встретил его сухо и смотрел не в глаза, а куда-то в сторону.

– Ну что, товарищ командир, давай начистоту. Что за камень у тебя за пазухой? – спросил оперативник.

– Ты не представляешь, какие тут битвы были. И из управления по борьбе с личным составом меня атаковали. И из министерства. Вот, – показал Казанчев на пачку газет. – Это статьи с описаниями страданий Маничева. Вцепились в тебя они, – начальник отдела показал глазами наверх. – Казнить, нельзя помиловать… Ну мы переставили запятую. Так что сегодня – казнить нельзя. Но и миловать никто не собирается… В общем, выторговали мы тебя с условием, что не будешь мозолить глаза.

– Что сие означает?

– Что твое место – вакантное. Собирайся на землю. В отделе участковых тебе местечко нашлось.

– Лучше пропуска у входа проверять. Прекрасно себя чувствуешь, – усмехнулся Влад.

– Чего смеешься?

– Потому что смешно… Давай листок. Рапорт буду писать.

Казанчев протянул Владу листок и авторучку, и тот вывел своим неразборчивым почерком:

«Прошу уволить из органов внутренних дел».

– Не дури, Влад. Через год-другой мы тебя выдернем обратно. А ты пока всех семейных дебоширов переборешь.

– Ты не представляешь, как мне все это надоело.

– Что надоело?

– Извиняться перед насильниками детей… Пока. – Влад поставил размашистую роспись и поднялся. – Привет Политику.

Но если уж началась черная полоса, то тянуться ей и тянуться. Кто-то на небесах будто решил испытать Влада на прочность.

После визита на работу он отправился в приглянувшийся ему уже давно бар на Ленинградском проспекте. Там немножко поднагрузился, что, впрочем, настроение не подняло, и двинул до дома.

– Значит, из командировки? – зло посмотрела Люся на него. После его задержания Николя, чтобы не беспокоить жену товарища, наплел ей о срочной командировке.

– Ага. Из Пензы, – усмехнулся Влад.

– И не мог две недели позвонить?

– Не поверишь – ни секунды времени не было.

– И летал без чемодана, без вещей…

– Срочно надо было. Один бандит авторитетный там нарисовался.

– Ты все врешь. Все врешь. Ты мне постоянно врешь! Твои эти шлюхи!

– Где это ты видела шлюх? Нет у меня на них времени.

– Ты сутками неизвестно где. У тебя на пиджаке женские волосы.

– Один раз. И то тогда рейд по притонам проводили.

– Ты врешь! – крикнула Люся яростно.

Нельзя сказать, чтобы Влад не заруливал иногда налево. Не стеснялся он использовать отговорки типа: «Был на операции». Но сейчас ему было обидно слышать подобные упреки.

– И ты пьян. Ты опять пьян…

– В меру, – буркнул Влад.

– Цветы не даришь. О любви когда в последний раз мне говорил?

Тут его и потянуло за язык:

– Дорогая, ты с головой не дружишь? Двенадцать лет живем. О какой любви?!

– Вот! – торжествующе воскликнула Люся. – Так и скажи – нашел какую-то шлюху!

– Не нашел.

– Ты врешь… Все ты врешь…

– Да, я все вру, – вздохнув, кивнул он.

– Что?

– Я все вру!

В итоге Люся собрала чемодан, с трудом закрыла его.

– Далеко? – полюбопытствовал Влад.

– Найду кого-нибудь получше. Кто меня как женщину будет воспринимать.

– Хотя бы скажи, кого найдешь. Я его по картотеке проверю. Вдруг брачным аферистом окажется.

– Мерзавец. Какой же мерзавец. Двенадцать лет…

– Коту под хвост, – закончил Влад. – Ладно, или иди или оставайся.

Она ушла.

Папашка у Люси – бизнесмен, у него под Москвой роскошный коттедж. И зятя он считает никчемным дураком, не способным заработать себе на пропитание. Люся поехала к нему изливать слезы.

– Хрен с тобой, красная шапочка, – махнул рукой Влад, когда дверь захлопнулась, полез в портфель и выудил оттуда бутылку беленькой.

* * *

На теле Зимы эксперты насчитали восемнадцать ножевых ран.

Чем он провинился, кому встал поперек – Художник так точно и не узнал. Слухи ходили разные. И что с его наводки взяли воровской общак, и что он стучал милиции. Его, как в старые добрые времена, приговорили на воровской сходке на окраине Ахтумска к смерти и там же привели приговор в исполнение.

Это было через три года после начала их знакомства. За это время Зима многому научил Художника, превратил его в правильного пацана, которому не грех и на зоне перед людьми предстать. Научил играть в карты, вычислять все шулерские фокусы – без умения играть в карты на зоне ты никто. Научил стоять на стреме, вскрывать замки и металлические ящики. Как вести базар с братками, к кому идти на поклон, когда приехал на гастроли в другой город. Зарек не жалеть денег для общака, поскольку оттуда кормится зона. А зона – это место, где, как он говорил, «все будем».

– Без зоны ты не человек. Только там поймешь, кто ты есть. Поставишь себя перед людьми. Взлетишь или упадешь. Еще годик – и собираться тебе туда пора…

С Зимой Художник начал понимать, что такое сытая денежная жизнь, когда мамаша не пропьет зарплату и не будет потом бухаться перед тобой на колени и умолять: «Прости, сынок». Он привык к доступным женщинам и научился их презирать.

Узнал однажды Художник и что такое настоящий, безжалостный разбор. Однажды прямо у подъезда дома расстреляли вора в законе, старого и уважаемого братвой Пантелея, жившего без роскоши и показухи, как положено по должности. В него всадили семь пуль из пистолета. Восьмая пуля досталась его дворняге. Кто это сделал, гадать долго не пришлось. Гога – бывшая шестерка на зоне, сидевший за изнасилование, по освобождении сколотил бригаду отморозков. Они прикупили оружие, сначала полезли на рынок с требованием платить им дань, потом взялись за кооперативы. Тех, кто отказывался с ними разговаривать, безжалостно прессовали. Пантелей дал понять, чтобы они уняли свой пыл. Тогда пришла и его очередь.

Гогу с двумя помощниками заманили в ловушку – им предложили по дешевке три пистолета «ТТ», и они клюнули. Помощников порезали на месте, а Гогу повезли в лес на разбор. Заправлял экзекуцией приземистый, кряжистый, с кустистыми бровями и низким лбом воровской авторитет Тимоха.

Зима и еще один парень вытащили Гогу из багажника машины, бросили на землю. Тот съежился, издавая какие-то нечленораздельные звуки.

– Ты хоть понял, на кого руку поднял? – спросил Тимоха. – Ты понимаешь, что натворил?

– Это не я! Это они…

– Твоя команда?

– Да! Я не виноват! – Гога пытался оправдаться, умолял оставить в живых.

Художнику он напомнил Бузу, и к горлу подкатила знакомая тошнота. Он возненавидел стоящего на коленях человека.

– Понял, что ты тля, а не человек? – спросил Тимоха, нагнувшись и поигрывая финкой, иногда касаясь шеи пленника.

– Сука я был! Простите!

– Нет тебе прощения…

Тимоха оглянулся и уставился на Художника, усмехнулся со злым задором и протянул ему финку:

– На.

– Э, Тимоха… – попытался возразить Зима.

– Пусть пацан человеком становится! Падлу раздавить – это почет.

Художник взял финку.

Глаза у Гоги были жалобные, как у побитого пса.

– Нет! – вдруг заорал он.

Как и с Бузой, Художник не испытал и следа жалости. Раздавить падлу…

– Молодец, пацан, – похвалил Тимоха, когда все было кончено.

А Зима посмотрел на Художника задумчиво, как-то по-новому.

– Отморозки! Гангстеры хреновы! Кто вы против нас? Вот вы где! – Тимоха, наступив на труп, сжал кулак и громко рассмеялся.

Но Художник понимал, что Тимоха ошибается. Будущее именно за ними – за теми, у кого шикарные машины, стволы за поясом, кто безрассудно мчится вперед. В этой удали и была волчья хищная поступь, а воры все больше напоминали стаю псов, сидящих на ошейниках воровских традиций и предубеждений.

Разочарование его воровским укладом окрепло, когда эта собачья свора разорвала Зиму. Притом ни за что. Ни в стукачество своего учителя, ни тем более в то, что он залез в общак и стал «крысой», поверить было невозможно.

Когда Зиму приговорили, Художник почувствовал, что в груди сначала закололо, а потом образовалась пустота.

Интересно, что вскоре Тимоху прижали именно те, кого он считал пылью у своих ног, – те самые «хреновы отморозки-гангстеры». Правда, ребята были не чета покойному Гоге. Новая ахтумская бригада состояла из спортсменов, предводительствовал в ней мастер спорта по боксу Гладышев по кличке Боксер. Они быстро стали подминать под себя вещевые рынки, где торговали челноки. А когда схлестнулись с Тимохой, то просто взорвали его ближайшего помощника Крота. Это был первый взрыв в городе. Гранату привязали к калитке. Убийцы знали, что каждое утро жертва выходит обтереться снегом и пробежаться по улице от инфаркта.