Загадка воскресшей царевны
Анатолий послушно поднял Дмитрия Ильича на руки и, спотыкаясь от тяжести, зашагал к забору, разделяющему участки.
Только он вошел в калитку, как на крыльце появился угрюмого обличья человек с бородой в косоворотке и поддевке. При виде его Анатолий неожиданно вспомнил, как в 1911 году они с матерью возвращались от киевских родственников. С ними был двоюродный брат Анатолия, годом его младше, которого они возили с собой. За несколько дней до этого в киевском театре был убит Столыпин, все находились под впечатлением этого ужасного события. Только отъехали, к ним в купе вошел какой-то человек в поддевке и косоворотке, в смазных сапогах, простонародного, развязного вида, которого хотелось назвать мужиком. Он бесцеремонно занял свободное место и, не обращая внимания на детей, начал вести себя настолько нахально и назойливо, что тринадцатилетний Анатолий, не выдержав, завизжал, чтобы «мужик» пошел прочь от мамы, не то он его застрелит.
Разумеется, стрелять было не из чего, но, заслышав его истошный крик и испуганный голос госпожи Башиловой, в купе заглянул кондуктор. Можно было ожидать, что мужик извинится, однако он сидел развалясь и только похихикивал, глядя на переконфуженного кондуктора.
Мать Анатолия взмолилась перевести ее с детьми в другое купе, что кондуктор и исполнил. Вскоре, уже в Петербурге, Анатолий, рассматривая картинки в журнале «Огонек», воскликнул: «Мама, смотри, этот человек ехал с нами в вагоне из Киева!» Мать сначала не поверила, но, взглянув на картинку, так и ахнула, узнав нахального вагонного соседа. Под картинкой было написано: «Григорий Распутин».
Вот и сейчас в первую минуту Анатолию показалось, что перед ними Распутин, однако появившийся на крыльце человек напоминал его только одеждой и звероватым видом.
– Это мой сын, – крикнул Дмитрий Ильич. – Я ногу вывихнул, не могу идти, не могу стоять. Помоги, Клим!
Человек по имени Клим перехватил Дмитрия Ильича из рук Анатолия легко, будто малого ребенка, и понес было в дом, но Дмитрий Ильич сказал:
– Пусть сын укол сделает! Я не смогу сидя! Пропусти, Клим!
– Сами знаете, господин Башилов, что не велено, никак нельзя… – начал было Клим, однако в это мгновение из-за его спины появилась невысокая плотненькая девушка в белой свободной блузе и светлой юбке. Ее русые волосы были заплетены в две короткие толстые косы и перекинуты на грудь.
– Ваш сын? – спросила она встревоженно. – Вы ручаетесь за него, Дмитрий Ильич?…
– Как за себя, – твердо ответил Башилов-старший, и девушка пристально взглянула на Анатолия своими светлыми глазами.
На вид ей было пятнадцать-шестнадцать лет, однако смотрела она по-взрослому серьезно и проницательно.
Анатолию показалось, что он уже где-то видел эту девушку, но сейчас не мог вспомнить где, а главное, не понимал причин для того, чтобы мерить его этим испытующим и даже подозрительным взглядом. Его поразило, что она не смутилась, не покраснела, не заиграла глазами – словом, никак не отреагировала на красоту его лица, а последнее было настолько для него привычно, что надоело до тошноты. Но сейчас такое равнодушие, тем более от столь юного существа, не в шутку уязвило.
Он сам смутился, рассердился из-за этого и вызывающе бросил:
– Отец ногу вывихнул, так спешил доставить камфору вашему брату, а вы тут время тратите, чтобы меня рентгеном просветить!
Если он надеялся, что девушка растеряется, услышав слово, которое, конечно, не каждому-всякому было знакомо, то надеялся напрасно. Она только высокомерно вздернула голову и взглянула на Анатолия свысока, хотя вообще-то едва ли доставала ему до плеча. Но вот как-то так это у нее получилось – взглянуть свысока…
Но тут из дома донесся женский испуганный голос:
– Аня, скорей!
Девушка вздрогнула и, велев мужику:
– Пропусти, Клим! – бросилась в дом, сделав Анатолию приглашающий жест.
Он в два прыжка, через ступеньки, вскочил на невысокое крыльцо, чувствуя спиной колючий взгляд мужика, и прошел следом за девушкой сначала в сени, потом в просторную комнату, а затем в небольшую комнатку, где на кровати неподвижно лежал мальчик лет одиннадцати-двенадцати – бледный впрозелень.
Глаза его были незряче устремлены к потолку, на лице застыло испуганное выражение, он слабо хватал ртом воздух.
Двое, мужчина и женщина, находившиеся в комнате, при появлении Анатолия поспешно вышли через другую дверь. В их фигурах, мельком им замеченных, тоже было что-то знакомое, а впрочем, еще более знакомым показалось ему лицо мальчика.
На кого он похож? На кого похожа его сестра? И эти двое взрослых – кого они напоминали?!
Однако сейчас было не до пустых размышлений и не до разгадывания всяких загадок.
– Посади меня, – скомандовал Дмитрий Ильич сторожу Климу, и тот послушно опустил его в кресло рядом с лежащим мальчиком, затем с тревогой взглянул на ребенка и поспешно вышел.
– Открывай камфору, – приказал отец Анатолию и закричал сердито: – Аня! Где шприцы?!
– Ах! Несу! – раздался ее встревоженный голос, и девушка вбежала, неся перед собой металлический стерилизатор, прихваченный с двух сторон кухонным полотенцем.
Брякнула его на стол, бросила полотенце, смешно подув на обожженный палец, и встала у притолоки за спиной Анатолия.
Анатолий, совершенно ничего не понимая в этой суете, непонятно нервничая в присутствии этой высокомерной и в то же время перепуганной девчонки, сорвал крышку со стерилизатора, пинцетом выхватил шприц, вставил поршень, открыл пузырек, но раствор показался ему густоват – масло успело остыть. Анатолий обернул флакон краем полотенца и опустил в стерилизатор. В кипятке масло распустилось мгновенно.
Тем временем отец откинул одеяло на больном и смазал спиртом его предплечье.
Анатолий проворно набрал раствор в шприц, насадил стерильную иглу и принялся делать подкожные впрыскивания. Ему всегда особенно удавались именно подкожные и внутримышечные уколы, а вот внутривенных он побаивался. К счастью, камфору никогда не впрыскивали внутривенно – чтобы не было жировой эмболии.
Отец то разминал места уколов, чтобы инъекции поскорей разошлись, то осторожно массировал грудь мальчику в области сердца. Постепенно затравленное выражение исчезло с лица ребенка, он вздохнул глубже, огляделся, позвал:
– Мама! Мама, ты где?
Аня отошла от притолоки, подсела к мальчику, ласково провела ладонью по его влажным от пота волосам:
– Ну что ты, Сереженька? Получше тебе?
– Получше, – слабо выдохнул тот. – Только я к маме очень хочу.
Аня покосилась на дверь, за которой, как показалось Анатолию, замерла женщина, бывшая рядом с мальчиком раньше, и тихо сказала:
– Потерпи немножко. Мама сейчас придет.
– Нет, я не к тете Наде, я к настоящей маме хочу, – заплакал ребенок. – Хочу домой! В Казань!
У Ани задрожали губы, глаза налились слезами. Она с молящим выражением взглянула на Дмитрия Ильича; тот кивнул, вынул из нагрудного кармана ампулу, подал Анатолию:
– Внутримышечно вколи. Успокоительное.
Тот взял другой шприц, сделал очередную инъекцию. Веки мальчика медленно сомкнулись, лицо стало спокойным, возбужденное дыхание выровнялось.
– Аня, позовите Клима, пусть поможет меня унести домой, а то для Анатолия я тяжеловат, – проговорил Дмитрий Ильич, пытаясь приподняться с кресла, но тотчас опускаясь с болезненной гримасой.
– Я запросто смогу тебя донести! – обиделся было Анатолий, однако Аня уже махнула рукой, выглянув на веранду, и здоровенный Клим явился, будто джинн из сказки про Аладдина, подхватил Дмитрия Ильича и легкой поступью вышел вон.
Анатолий начал было собирать шприцы, однако Аня нетерпеливо сказала, сунув ему в руки забытый отцом саквояж:
– Идемте. Я потом сама здесь уберу, – и они пошли с крыльца, причем Анатолий не сомневался, что мужчина и женщина немедленно вернулись в комнату и бросились к ребенку.
«Аня, Сережа, тетя Надя», – толклись в его голове имена, однако, сколько он их ни повторял, сколько ни перетасовывал, они ему ничего не говорили.
Перед калиткой, разделявшей два участка, Аня остановилась, протянула руку Анатолию. В каждом ее движении, в каждом жесте, в каждом взгляде была почти взрослая серьезность, даже некая умудренность, и Анатолий, который был года на два, на три старше ее, чувствовал себя мальчишкой. Это его раздражало, хотелось как-то восторжествовать над ней, дать ей понять свою силу, и он вспомнил способ, который действовал наверняка.
Взял ее руку, склонился, прижался к ней губами, взглянув исподлобья, нежно, с поволокой. Он знал, что его глаза приняли сейчас неотразимое для женщин выражение. Каждая в такое мгновение чувствовала себя единственной на свете для этого красавца, а на самом деле техника этого взгляда была четко отработана, и Анатолию было все равно, на кого смотреть – да хоть на корову!
Ну что ж, уловка сработала безотказно. Маленькая, изящная, хотя и несколько пухленькая ручка дрогнула около его губ, нежные щеки девушки залились краской. Она быстро вздохнула, словно всхлипнула, и, резко вырвав руку из пальцев Анатолия, понеслась к дому, чуть-чуть, самую малость припадая на правую ногу и косолапя.
Анатолий с видом победителя посмотрел ей вслед. Ну что ж, и эта милая девочка не смогла устоять перед ним, так же как не смогли и многие другие ее сестры по несчастью!
Аня вдруг приостановилась, начала подниматься по ступенькам медленней, и Анатолий понимал, что ей страшно хочется оглянуться. Вот сейчас оглянется!
Но нет – она резко, с вызовом вздернула голову, словно чувствовала его взгляд и хотела показать, что не подчинилась, не подчинилась ему!
В это мгновение что-то резко толкнуло Анатолия – он едва удержался на ногах. Оказывается, это звероватый Клим, относивший Дмитрия Ильича домой, возвращаясь, прошел мимо и задел его, даже не дав себе труда посторониться, а тем паче извиниться, только бросил на него угрожающий взгляд и буркнул:
– Домой идите, барин! А то как бы не заплутаться в чужом саду!
– Ах ты наглец, – прошипел было Анатолий, но Клим молча, не оглядываясь, протопал к крыльцу, взошел на него и канул за дверью.
– Что так долго? – встретил сына Дмитрий Ильич, сидевший в кресле на террасе.
Вера Савельевна стояла тут же, ломая руки; глаза были заплаканы.
Анатолий опустился на пол у ног отца и принялся заново, уже бинтами, перетягивать его вывихнутую лодыжку.
– Кто эти люди? – спросил он, не поднимая головы.
– Тебе это знать не нужно, – пробормотал Дмитрий Ильич. – Просто Филатовы, и все.
– Ты меня за дурака принимаешь? – усмехнулся Анатолий.
– Ты должен молчать, – прохрипел отец. – Я дал слово, что ты будешь молчать.
В голосе его было что-то такое, отчего у Анатолия мороз по коже прошел.
– Утром уедешь, – жестко сказал Дмитрий Ильич.
– Да в чем же он виноват?! – взрыдала Вера Савельевна и тут же зажала рот рукой.
– Никто ни в чем не виноват, – резко ответил ее муж. – Просто так сложилось. Неудачно сложилось. Но ты знай, сын, что я люблю тебя, и мать любит, но тут такие дела, что лучше тебе в них не вмешиваться. Так что утром на поезд… Прости уж, потом в городе встретимся и поговорим.
– Вообще я могу и сейчас уехать, – обиженно буркнул Анатолий.
– Мать пожалей, – дрожащим голосом попросил Дмитрий Ильич, и сын кивнул, поднялся с пола:
– Ладно, утром. А где бы тут льда найти? Тебе нужно холод к ноге, чтобы не отекло. Хотя уже поздновато, конечно…
– В погребе лед есть, – дрожащим голосом сказала мать. – Сейчас принесу.
– Я сам схожу, – возразил Анатолий, и ему показалось, что родители облегченно вздохнули, когда он вышел.
Берлин, 1920 год
Тем временем с девушкой, которую безуспешно пытался догнать русский эмигрант, избитый затем таксистом, происходило следующее.
«Опель» пересек Постдамский мост и остановился на Шоненберг уфер, набережной Ландвер-канала. Мужчины вышли, осмотрелись. Потом один из них, молодой, стройный, с оживленным, насмешливым лицом, резко свистнул.
Из-за будочки подметальщика, которая стояла на набережной, вышел полицейский в каске и плаще.
– Халльман? – спросил мужчина постарше – тот, который вел машину, – вглядываясь в лицо полицейского.
– Сержант Халльман, – с достоинством поправил тот.
– Да хоть горшком назови, – пробормотал молодой человек по-русски.
– Глеб, помолчи, – приказал другой мужчина тоже по-русски. – Лучше посмотри, чтобы она снова не сбежала.
Глеб вскинул два пальца к полям шляпы:
– Слушаюсь, дядюшка!
– Я всегда говорил, что ты шут гороховый, – проворчал его спутник. – Стоило хоть раз взглянуть на твои карикатуры, чтобы понять: для тебя нет ничего святого.
– Между прочим, Сергей Дмитриевич, мои карикатуры очень нравились великой княжне Анастасии и наследнику, да и вообще они всех тобольских узников развлекали, – не без обиды проговорил Глеб. – Тем более что государя я всегда изображал в облике благородного медведя – в отличие от прочей шушеры, которая его предала. В противоположность им всем, мы с сестрой немало рисковали, приехав в сентябре восемнадцатого в Тобольск. Никто из родственников нашего отца, царство ему небесное, и с места не тронулся, чтобы навестить его, а заодно оказать почести павшему величию. Даже те, кто был вполне облечен властью, находились в подчинении Временному правительству и занимались устройством судеб германских военнопленных, как мой дорогой дядюшка Сергей Дмитриевич Боткин! – Он сделал шутовской реверансик своему спутнику, а сержант Халльман вытаращил глаза, не вполне понимая, что происходит: ссорятся эти русские или веселятся? – То есть судьбы швабов его волновали, а на судьбу собственного двоюродного брата ему было наплевать!
– Нашел время обсуждать то, о чем и так не раз говорено и переговорено, – сухо ответил Сергей Дмитриевич Боткин. – Я готов был на все, чтобы вытащить твоего отца из этой глупости, в которую он ввязался – по своему, заметь, желанию! Его никто не заставлял сопровождать императорскую семью в ссылку! Это было ложно понятое чувство долга. Монархия перестала существовать, а значит, долг перед монархом тоже перестал существовать. И в ипатьевском подвале несчастный Евгений погиб именно из-за собственного своеволия. А упрекать меня в помощи германским военнопленным просто архиглупо. Ведь именно благодаря этому я облечен сейчас в Берлине столь многими полномочиями, имею возможность помогать нашим несчастным беженцам, а может быть… может быть, и решать будущее России.
Сержант Халльман начал нетерпеливо переминаться с ноги на ногу. Зачем эти двое русских заплатили ему такую крупную сумму? Чтобы он сделал то, за что было заплачено, или продолжал стоять на набережной, слушая бурный спор на непонятном языке?
А вдруг появится кто-то из патрульных полицейских?
Впрочем, Халльман всегда может соврать, будто эти двое спрашивали у него дорогу… А они все болтают и болтают!
– Ладно, я готов взять назад все свои слова и даже извиниться перед вами, – примирительным тоном проговорил Глеб. – Но ведь вы сами себе противоречите, дядюшка. Вы упрекали моего отца в ложно понимаемом чувстве долга перед свергнутым монархом, вы фактически отреклись от императора, однако что же вы пытаетесь проделать сейчас, вовлекая в эту интригу нас с Татьяной и рискуя насмерть перессориться со всеми оставшимися в живых Романовыми? Вы ведь собираетесь навязать России монархию на новый лад! Не то ли же самое намерен проделать Кирилл Владимирович[28], который в феврале семнадцатого года сначала надел красный бант, потом спохватился и принялся радеть о восстановлении монархии, а теперь, по слухам, намерен объявить себя наследником русской короны, поскольку он ближайший родственник последнего императора?
– Что за бред? – брезгливо передернул плечами Сергей Дмитриевич. – Участие в заговоре против императора или поддержка заговора по закону о престолонаследии лишила его и его потомков права претендовать на российский престол!
– Позвольте спросить, чем это хуже того, что собираетесь проделать вы? – повторил Глеб.
– Дурак! – окончательно рассердился Сергей Дмитриевич. – Кирилл ищет славы и почестей только себе. Я же надеюсь с помощью этой девушки добраться до английского золота Романовых, чтобы обратить его на помощь русским, которые нищенствуют в эмиграции.
– Ну неужели повезет только нищим и ничего не прилипнет к нашим рукам? – спросил Глеб с таким очаровательным лукавством, что его родственник не смог удержаться от смеха:
– Близ огня да не согреться? Неужто такое возможно?
– И мы с Татьяной, надеюсь, не останемся в стороне? – прямо спросил Глеб.
– Россия вас не забудет, – ухмыльнулся Боткин-старший. – Только не ждите быстрого результата. Все должно пройти самым естественным путем. А это значит, что спешить нельзя ни в коем случае!
– Только не слишком тяните кота за хвост, – проворчал Глеб. – И вообще, насколько вы уверены, что эти вклады существуют? Слухов-то ходит много, но правдивы ли они?
– Князь Львов и Керенский[29] говорили о сумме в четырнадцать миллионов золотых рублей[30]…
– Недурно! – присвистнул Глеб.
– Майне херрен![31] – подал голос сержант Халльман, терпение которого наконец истощилось.
– Ах да, – расхохотался Глеб. – Мы и забыли о нашем полицисте! В самом деле, хватит болтать, пора и дело делать! – И приказал, перейдя на немецкий: – Вы, сержант, сейчас зайдите за будочку снова, а выйдите, когда мы отъедем. Ну и сделайте то, что следует. Понятно?
– Зо генау![32] – козырнул сержант, обрадовавшись, что бессмысленная и непонятная болтовня этих русских прекратилась, и отправился в укрытие.
Глеб открыл дверцу автомобиля и подал руку влипшей в спинку сиденья девушке.
Она неуклюже выбралась, огляделась.
– Ну, я рад, что вы образумились и не пытаетесь снова сбежать, – сказал с отеческой лаской Сергей Дмитриевич. – Задумайтесь еще раз о том, о чем мы говорили раньше: вас бессовестно использовали, вас готовили к безропотной смерти из ложно понимаемых патриотических побуждений. Вы должны взять реванш! Конечно, придется набраться терпения. Невозможно, неправдоподобно будет выскочить в политическую жизнь, как чертик из бутылки. То, что сходило вам с рук среди доверчивого русского и румынского простонародья, не пройдет среди людей, которые некогда имели честь знать некую особу лично и частенько лицезреть ее. Повторяю – впереди нелегкий путь, однако цель оправдывает средства. Делайте, как договорились, будьте осторожны. И помните главное: вы ничего не помните! Согласно сведениям Соколова[33], в подвале некоторых добивали ударами прикладов. Это поможет нам оправдать провалы в ваших воспоминаниях. Частичная потеря памяти должна лежать в основе вашего поведения. Вскоре рядом с вами появятся мои люди, чтобы вам незаметно помогать. Если вас начнут одолевать посетители из числа родственников и знакомых этой особы, вы будете заранее предупреждены и успеете подготовиться. Со временем в Берлин приедет моя племянница Татьяна, чтобы вас постоянно опекать и облегчать вашу задачу. Да, и еще вот что важно: если вдруг вы вздумаете прекратить игру, назвать свое подлинное имя и хоть где-то упомянуть об этом нашем разговоре, вам, во-первых, никто не поверит, а во-вторых, вы пожалеете, что ваш жизненный путь не прервался там, где его пытались прервать. – Боткин помолчал, значительно глядя на девушку. – Понимаю, мои слова звучат жестоко, однако считаю, что я должен это сказать. Ведь не я начал эту игру – ее начали вы сами, когда назвались великой княжной! А тот, кто ступил на скользкую дорожку политической интриги, должен идти по ней до конца, если не хочет погибнуть. Впрочем, я знаю, что мужества и отваги вам не занимать, а поэтому еще раз желаю вам терпения. Не сомневаюсь, что рано или поздно мы добьемся успеха. Счастливого пути, дитя мое… ваше высочество!
При этих словах девушка резко, высокомерно вскинула голову, окинула холодным взглядом обоих Боткиных и решительно зашагала к ступенькам, которые вели к воде.
– Раньше у нее не было такого движения, – пробормотал Глеб, тоже вздергивая подбородок.
– Да и быть не могло! – ухмыльнулся Сергей Дмитриевич.
– А, ну да, – пробормотал Глеб и поежился, когда девушка медленно спустилась к воде и приостановилась.
– Не могу я на это смотреть, – пробормотал Боткин-старший и быстро направился к автомобилю.
Раздался всплеск.
Боткин сел за руль, Глеб – на заднее сиденье.
Захлопнулись дверцы, зашумел мотор.
– Где этот ленивый шваб? – проворчал Сергей Дмитриевич. – Он ее утопит!
В это самое мгновение осанистая фигура сержанта Халльмана появилась из-за будочки и уверенной рысцой устремилась к набережной.
– Поехали, поехали, – нетерпеливо воскликнул Глеб. – Зябко!
Тут же он подумал о том, что в воде Ландвер-канала еще холодней, и умолк.
Справа, на Лютцовштрассе, проплыло красное кирпичное здание Элизабет-кранкенхаус, больницы для бедных. Боткины многозначительно переглянулись – место для начала аферы было выбрано не случайно. Они по Потсдамскому мосту пересекли канал в обратном направлении и углубились в сплетение улиц.
Пермь, 1918 год
Вечером того же сентябрьского дня 18-го года, когда сотрудница чрезвычайной комиссии Ираида Юрганова и ее сопровождающий увезли с 37-го разъезда странную девушку, которую задержали в лесу близ Нижней Курьи, кто-то сильно постучал в дверь квартиры пермского доктора Павла Ивановича Уткина.
Квартира эта находилась в том же самом большом трехэтажном доме на углу улиц Петропавловской и Обвинской, где раньше располагался Крестьянский поземельный банк. Однако с сентября месяца здание банка присвоила Пермская Чрезвычайная следственная комиссия по борьбе с контрреволюцией: сначала она забрала только нижний этаж, где помещался сам банк, а потом начала выселять жильцов и захватывать их помещения. В конце концов заняли и квартиру доктора, оставив ему только одну комнату, где он помещался с женой и двумя маленькими детьми, а также принимал больных.
И вот в квартиру Уткина явился какой-то вестовой[34] из чрезвычайки и сообщил, что доктора срочно вызывает Малков – председатель Чрезвычайной комиссии. Отказаться от вызова было, конечно, немыслимо, и доктор сейчас же пошел за вестовым.
Он привел Уткина во второй этаж того же дома, в комнату, где находились большевики, работавшие в чрезвычайке: сам Малков, его сотрудники Лобов, Воробцов, Шленов и какие-то еще другие, которых доктор не знал. Все вместе они прошли в соседнюю комнату, где на кушетке лежала в полубеспамятстве молодая девушка – лет семнадцати, не больше: бледная, русоволосая, с полузакрытыми глазами. Лицо ее было нежным, милым, красивым, хотя сейчас и носившим следы недавних побоев: под левым глазом виднелся большой кровоподтек, и угол левой губы был рассечен. В лице этом было что-то отдаленно знакомое, но Уткин не мог вспомнить, где и когда видел ее.
Рядом сидела еще одна женщина – блондинка среднего роста, с тонкими, сжатыми губами и грубоватыми чертами. Ей было на первый взгляд года двадцать два – двадцать четыре. Доктор вспомнил, что встречал ее раньше, правда, мельком, здесь же, на лестнице чрезвычайки. Кажется, фамилия ее была Юрганова – доктор слышал, как ее кто-то окликал.
Один из большевиков, вошедших вместе с доктором, приказал ему:
– Потрудитесь оказать помощь.
Уткин стал осматривать лежащую на кушетке девушку. Следов ударов на голове он не обнаружил. Больная, находившаяся в полузабытьи, то и дело резко вздрагивала. Доктор сказал, что ему надо осмотреть тело девушки и расстегнуть ее одежду.
После этого все бывшие в комнате мужчины удалились, осталась одна Юрганова, однако кто-то из чекистов, выходя, что-то быстро ей приказал. Она кивнула, остро взглянув на доктора.
Доктор обратил внимание, что белая блузка больной разорвана; на ней виднелись засохшие капли крови. Впрочем, на груди синяков и следов побоев не было. В эту минуту девушка открыла глаза и, все еще затуманенным взглядом, посмотрела на Уткина.
«Где же я ее все-таки видел?» – напряженно подумал он и спросил:
– Кто вы такая?
Она дрожащим голосом, но совершенно внятно проговорила:
– Я дочь государя Анастасия.
Уткина даже в жар бросило! Он никогда не видел воочию великую княжну Анастасию Николаевну, только на фотографиях в газетах, однако сейчас понял: вот на кого так похожа эта девушка…
Но как же официальные известия о расстреле царской семьи в Екатеринбурге? Он их не раз читал! А впрочем, по Перми ходили всякие разговоры: якобы убили только самого императора и наследника, а женщин тайно вывезли… и даже в саму Пермь! Раньше Павел Иванович всерьез этих баек не принимал, но сейчас призадумался: а ну как это не байки?!
У доктора задрожали руки от волнения, потому что эти следы избиения в сочетании со словами девушки, с названным ею именем, со всем ее обликом казались чем-то невероятным. Ужасная мысль о насилии мелькнула в его голове… Однако нужно было вести освидетельствование дальше, осмотреть, как выражаются врачи, половую сферу, поэтому Уткин сделал попытку приподнять рубашку девушки. Эта рубашка была на вид дорогая, из тонкого полотна. Тут Юрганова, внимательно следившая за каждым его движением, вдруг крикнула: