Княгиня Ольга. Ключи судьбы

– Отдать за тебя Предславу не в нашей было власти. – Мистина избрал средний путь и поддержал шутку, делая вид, будто это вовсе и не шутка. – Олег Предславич сам обручил ее с Володиславом, еще детьми, а Ингвар с Эльгой выполнили давний уговор. Но коли есть у тебя нужда в знатной жене, мы готовы помочь – и отыскать, и сосватать.

– Да уж ты сват будешь знатный! – Етон глянул на него, прищурившись. – Баяли, что саму Эльгу своему князю ты высватал?

– Можно и так сказать. – Мистина на миг опустил глаза, хотя о других своих заслугах повествовал без смущения.

– Ну так поведай, как дело было. Может, и впрямь пошлю тебя за невестой.

Повесть о сватовстве за Эльгу Мистина рассказывал уже не раз, давно навострился красиво подавать то, что стоило знать посторонним, и ловко обходить места, о коих лучше умолчать. Его слушали в увлечении: как лесной оборотень-колдун якобы похитил обрученную невесту Ингвара, как Мистина вытащил ее из леса, обманом провез через владения Дивислава ловацкого, которому она была обещана родичами матери, и доставил в Киев. Мистина говорил без запинки, сам думая о другом и наблюдая за слушателями. Глаза всех в гриднице были устремлены на него, однако по взгляду Семирада, Стеги Чудислава и Раносвара он видел: мысли их очень далеки от приключений чужой невесты и сосредоточены на куда более близких им предметах.

Правильные мужи, мысленно одобрил Мистина. Самое важное услышали и теперь о деле думают.

Получить ответ так сразу киевский гость не мог и не рассчитывал. Три дня он и его люди отдыхали с дороги, побывали на пиру у Чудислава – знатнейшего из ближних Етоновых бояр и Волосова жреца. И лишь потом Етон вновь позвал их в свою старую гридницу. Больше столетия назад первые русы на Волыни построили ее по привычному образцу: длинное бревенчатое помещение с опорой кровли на столбах, где почетное хозяйское место было в середине длинной стены, а почетное гостевое – напротив. У дальней короткой стены стола скамья для служанок: свободные от иных дел пряли там лен и шерсть, а ключница-волынянка надзирала за ними, то и дело поглядывая на господина: не прикажет ли чего подать?

– Обговорил я твое дело с дружиной моей, – начал князь. – В нынешнее лето неладно нам на греков идти. Может, слыхал – на земли мои Людомир волынский зарится. Знает, сам я стар, а нет у меня ни сына, ни внука, ни зятя, чтоб за стол мой и земли постоять… Да только попусту надеется! – Етон вдруг разгорячился и стукнул кулаком в старческих пятнах по подлокотнику престола. – Я-то поскриплю еще! Я самого Вещего пережил – того рарашку[3] волынского и подавно переживу! Но только со своей земли нет мне сейчас пути. Уйду я в поход… Семирада пошлю, – поправился он, заметив, как по лицу гостя скользнуло легкое недоумение, – с ним русь свою отправлю, лучших воев – а тут-то Людята и нагрянет! Вернемся с портами греческими – а тут пепелище одно.

Мистина внимательно слушал, и видно было, что в уме его уже крутятся способы обойти это неудобство.

– Кабы годом хоть позже… – продолжал Етон. – Мы б такой ряд меж собой положили: нынче летом идем на Волынь, вы, киевские, и мы, плеснецкие. Я было думал у древлян подмоги просить… но коли они уж вам обещались… у греков, известное дело, добыча получше будет, чем на Волыни. У Людяты порты золотые на дубах не растут. Ну а коли древляне мне теперь не соратники, значит, с вами бы речь повести. Разобьем Людяту, добычу поделим. А тогда уж и на греков можно. Лишь бы змея этого ползучего за спиной не оставлять. Что скажешь?

Мистина помедлил и с показным сожалением покачал головой:

– Не властен я поход отложить на год. И даже Ингвар не пойдет на это. Сколько князей и бояр, от Греческого моря и до Варяжского, сего похода ждут, оружие вострят. Печенеги коней кормят. Как мы им, что Акуну ладожскому, что Ильбуге, станем про твоего Людяту рассказывать? Да они и не знают, что за Волынь такая.

– Ну, стало быть, не сладилось дело! – Етон угрюмо развел длинными костлявыми руками. – Мне мой отец сию землю вручил, мне о ней порадеть надобно.

– Это ты верно рассуждаешь… – раздумчиво проговорил Мистина. – Это мудро: чужого ища, своего бы не потерять. И все же… Дай мне еще денька три-четыре поразмыслить. Может, надумаю что.

Несколько дней прошло обыкновенно: киевских гостей позвал к себе на пир боярин Драгош, знатный морованин и младший брат покойной княгини, потом Семирад съездил с ними на лов в княжеские леса. Мистина охотно отзывался на всякие забавы, и незаметно было, будто он хоть сколько-то думает о делах. Но уже на другой день после лова он прислал к Етону отрока с просьбой повидаться наедине. Етон принял его в своей жилой избе – такой же, как все в городе, полуопущенной в землю, лишь богаче убранной красивой моравской посудой и увешанной медвежинами, чтобы защитить старые кости от сквозняков. На столе стояла та золоченая чаша – Етон не приказывал ее прибрать в ларь, все любовался при солнечном свете и при огне светильника блеском золота и игрой самоцветов, будто грея усталые глаза в этом сиянии доблести и удачи.

Из нее он пил и сейчас. Киевский гость сел напротив него к столу и взялся за свою чашу – серебряную, старинной северной работы, из наследства еще князя Вальстена, Етонова отца.

– Ну, что? – Етон сразу перешел к делу, едва гость отпил глоток подогретого меда. – Надумал? Пойдете со мной на Людяту? При ваших силах Людяту раздавить нетрудно будет.

С глазу на глаз они говорили не по-славянски, а на языке, который дальние потомки викингов по старой памяти именовали «норрёна мол», то есть «северный язык», но славяне называли его русским – языком руси. Однако вновь прибывающие из Северных стран торговые люди и воины наемных дружин, главным образом свеи, понимали его с трудом: за сто – двести лет жизни среди славян язык потомков норманнов заметно изменился. Даже их родовые имена стали звучать по-иному: Аудульв превратился в Адолба, Ингивальд – в Ингивлада, а Фрейстейн – в Прастена. Также и обычаи их теперь являли собой причудливую смесь северных и славянских. Своеобразием своим волынские русы, считавшие себя самым древним русским родом на славянских землях, немало гордились.

– Этой зимой уже поздно, – Мистина качнул головой. – Я не могу повести русь на Волынь без Ингварова позволения, а он вернется с данью, только когда вскроются реки. Тогда уже придет пора снаряжаться на греков.

– Ты можешь и без Ингоря, – прищурился Етон. – Я хоть и сижу от вас в дальнем углу, а тоже кое-что знаю. Без Ингоря в Киеве правит Эльга, жена его, а она слушает тебя.

– Ты льстишь мне. Я могу подать совет князю и княгине, но не вправе решать за них. Эльгу же едва ли соблазнит добыча с Волыни, когда этим же летом она получит… – Мистина вытянул руку по столу, чтобы Етону стал виден греческий золотой перстень с цветной эмалью и золотой витой браслет, – куда более ценные сокровища. Да и времени нет. Пока явернусь в Киев, пока будем советоваться с дружиной, пока войско собирать – санный путь порушится, и все походы отложатся до лета, до травы… Так что не поможем мы тебе с Людятой в ближайший год.

– Ну тогда и говорить нам не о чем! – Етон помрачнел. – Стало быть, не сошлись дороги наши: вам своя тропка, мне своя.

– Не спеши так, – мягко посоветовал Мистина.

Он говорил спокойно, даже почти равнодушно, скрывая за этим тайное возбуждение. Дерзость пришедшего замысла поражала его самого, но он не был бы собой, если бы отступил без попытки схватить такую добычу.

– Ты долго живешь, повидал многое и знаешь, что к цели могут вести разные пути, – начал он так, будто в свои двадцать шесть повидал не меньше, чем его собеседник к своим шестидесяти шести. И в чем-то оно так и было. – Есть один способ сделать так, чтобы ты был спокоен за свои земли и, оставаясь дома, получил добычу и выгоды нашего похода на греков, будто сам ходил с нами.

– Это как это? – Етон недоверчиво поднял седые косматые брови. – Что ты мне байки рассказываешь, будто на пиру перед девками!

– Не по годам мне уже перед девками разливаться, – слегка усмехнулся Мистина. – Троих чад имею… А вот ты…

– Что – я? – ощетинился Етон.

Никто не осмеливался напоминать либо намекать ему на проклятье Вещего, сделавшее его навек бездетным. Но в сидевшем перед ним госте, на сорок лет моложе, ощущалась такая уверенная, властная сила, мощь стоявшей за ним державы, что Етон, самолюбивый и не привыкший, чтобы ему перечили, сдержался.

– Сам знаешь! Ваш же дед, Вещий…

– Спасибо, что посчитал меня за его родню. – Мистина наклонил голову. – И ты прав: моя жена – родная племянница Вещего, дочь его младшего брата Торлейва.

– Да что ты? – Этого Етон не знал.

– Именно так. И мои дети – внучатые племянники Вещего, в них его кровь. Так что я вправе говорить от лица его рода. И скажу я вот что. Удача Вещего была велика, и его проклятье сгубило будущее твоего рода…

Етон вздрогнул. Никогда в жизни он не слышал, чтобы его беду так прямо назвали по имени, и эти слова обрушились на него, как удар.

– Не мне судить, кто из вас был прав в том споре, да и толку с того не будет, – жестко продолжал Мистина. – Ты стар, у тебя нет ни сына, ни дочери, и едва ли будущее это изменит. Но род Вещего, отнявший твою удачу, может взамен поделиться своей.

«Поделиться? – спросили изумленные глаза Етона, вскинутые к лицу Мистины. – Удачей?»

– Удачу Вещего унаследовала Эльга и, как мы надеемся, ее сын Святослав. Ему сейчас пять лет, и дитяти лучше, здоровее и резвее нет во всем Киеве. Когда он вырастет, то совершит немало славных дел, прославит себя, свой род, принесет руси удачу, честь, богатство.

– Что мне расхваливаешь вашего… – Етон едва не сказал «щенка», – будто сватаешь!

– Он наш, но может стать твоим.

– Что?

Етон уставился на него, думая, не ослышался ли.

– Ты что… надумал мне его на воспитание… прислать?

В Северных странах знают старое правило: кто кому растит ребенка, тот и ниже положением. Если Етон возьмется воспитывать сына киевского князя, то признает того главой над собой – против этого восставало все самолюбие старика, привыкшего не знать над собой никого. «Да вы меня в поле одолейте сперва!» – чуть не бросил он, но Мистина качнул головой:

– Я не мог бы так принизить тебя даже в мыслях. Твой род ничуть не хуже, чем род Ингвара и его жены, несправедливо будет сажать их сына тебе на колени.

– Ну так чего же ты хочешь?

– Когда придет пора отдавать Святослава мужчинам, растить его станет Асмунд – брат Эльги и моей жены. Брату матери это более прилично. А от тебя требуется кое-что другое. Объявить Святослава своим наследником.

Теперь у Етона не хватило сил даже на «что?», всем видом он изобразил такое изумление, что не смог промолвить и слова. Мистина мельком подумал: как бы не окочурился старик прямо за столом. Скажут потом, отравил…

– Насле… дником? – наконец еле выговорил Етон.

– Именно так. И когда дар Одина исчерпается, когда твой третий срок жизни подойдет к концу, удача Вещего будет охранять твою землю.

– Ну ты… – Етон слабо покрутил головой, не в силах подобрать слова для такой наглости. – Ты… дурнем меня считаешь, да? Мнишь, старый хрен из ума совсем выжил, садись теперь ему на шею?

Но перевел дух и замолчал: уверенный вид собеседника внушал убеждение, что тот говорит дело, и надо лишь немного подумать, чтобы это понять.

– Это что же… он меня проклял… продолжения рода лишил… и его же внукам моя земля следует? Может, для того он все и затеял, Вещий ваш, извод его возьми!

– Что ты потеряешь? – Мистина пристально взглянул в его выцветшие глаза, будто предлагая поскорее сообразить самому. – Родичей у тебя нет. Среди твоих людей нет никого, в чьих жилах течет благородная кровь, никого, кто может быть избран на престол после тебя хотя бы дружиной. Когда ты умрешь, твою землю захватят твои нынешние враги – тот самый Людомир волынский, у него есть права на этот город. Ведь у его дедов эту область когда-то отбил твой дед, верно? Он просто придет и возьмет свое и будет хвалиться, что сами боги пресекли род чужаков и вернули ему законное наследие. И смоет с этой земли саму память о руси, будто никогда ее здесь и не было. На родовых могилах ваших его мужички будут пашенку пахать. Я же предлагаю тебе наследника – княжьего рода, потомка Одина, как и ты сам. Представь, что у тебя есть сын, зрелый муж, что он идет с нами на Греческое царство и возвращается со славой и добычей…

– Какого хрена мне представлять! – Возмущение придало Етону сил. – Из печки он, что ли, выскочит?

– После нашего похода ты получишь часть добычи и все выгоды договора с греками, как если бы сын твоего рода ходил с нами и покрыл себя славой, – обстоятельно пояснил Мистина. – Тебе будет выделена доля, как Сванхейд, Тородду, Хакону и Ингвару ладожским, Сверкеру смолянскому и другим. Но их люди пойдут в поход и будут подставлять головы под греческие мечи и пики, а ты с дружиной спокойно останешься дома, как вполне прилично в твои почтенные годы.

Етон перевел дух и немного успокоился: странная речь приобретала приятное звучание.

– А к тому же ты раздавишь Людомира волынского, не вставая с места. Тебе не придется даже шевельнуть рукой, чтобы прихлопнуть его, как муху.

– Малец ваш, что ли, удалец на Людяту за меня пойдет. – Етон усмехнулся. – Пять лет ему, ты сказал? Пока он меч возьмет, Людята уже…

А пристальный взгляд его выдавал, что этими словами он лишь дразнит собеседника, предлагает высказаться полнее. Не малолетний сын, но его отец, опытный в походах и богатый верной дружиной…

– Нет. – Мистина качнул головой. – Если Людята узнает, что твои земли унаследует Святослав, сын Ингвара, он сразу оставит мысли тревожить твой покой. Ведь убив тебя, он покусится на наследие Святослава. В тот день, когда Один призовет тебя, законным господином Плеснеска станет Святослав. И уж я тебя уверяю, он и его родичи ни дня не потерпят, чтобы здесь хозяйничал какой-то Людята. Ничего не будет для него глупее, чем идти ратью на Плеснеск – подставлять своих отроков под меч, чтобы сделать эти земли чужим владением и затеять войну с Киевом! Он не станет этого делать.

– Не станет? – недоверчиво повторил Етон.

От своего давнего недруга он вполне ожидал подобной глупости.

– Я сам ему объясню, как это было бы неразумно.

Етон еще раз осмотрел своего собеседника: уверенное лицо, нос с горбинкой от давнего перелома, на шее плетеная цепь торсхаммера со следами починки и еще какой-то ремешок, уходящий под шелковую греческую рубаху. Кафтан на соболях, крытый узорным шелком, пояс в серебре, меч, стоящий как годовая дань с не самого худого племени… А главное – глаза, серые, но в полутьме избы кажущиеся почти черными. Спокойные и безжалостные, полные уверенности в своей силе и своем праве взять все, что только захочется. В эти мгновения Етон истинно поверил, что этот человек вот этими руками столкнул с киевского стола одного потомка Вещего и возвел другого, перевернул судьбу целой державы.

И, надо думать, готов сделать нечто подобное снова.

– Уж больно ты самоуверен… для твоих-то лет, – безотчетно отгоняя эти тревожные ощущения, пробормотал Етон.

– Не так сильно, как можно подумать. Вижу, разговор наш утомил тебя, так что, если позволишь, я пойду.

Мистина встал и замер, выжидая, не прикажет ли ему хозяин снова сесть. Но тот молчал, и Мистина застегнул две верхние пуговки на кафтане, расстегнутые ради тепла в избе.

– А что до уверенности… – сдержанно закончил он, – то, знаешь ли, бывает, что Один к разным людям является во сне…

Боги и впрямь были на стороне этого удивительного соглашения – очень скоро пришла возможность сделать его гласным и обрести свидетелей. За день до того как киевские гости должны были отправиться восвояси, в Плеснеск приехал боярин из Луческа: князь лучан, Унемысл, приглашал Етона пожаловать на пир по случаю имянаречения дочери.

– Если позволишь, я поеду с тобой, – сказал Мистина, услышав об этом. – Ведь Унемысл и Людомира, надо думать, на пир позвал? Вот мы им всем сразу и объявим, на чем мы с тобой перед богами и дружиной мечи поцеловали.

Дороги по льду замерзшей Стыри было три дня. Луческ, старинный городец племени лучан, стоял на горе при слиянии Стыри и Глушца и был защищен крутыми речными склонами, а еще крепким частоколом. На пир к Унемыслу съехались знатные люди со всей Волыни – из Пересопницы, Дорогобужа, Бужска, Червеня. Был и Людомир, владыка Волыни – первого из городов этого края. Бояр, «передних мужей», то есть старейшин родов, было без счета – зимой у всякого есть время ездить по гостям, раз уж зовут. Народу собралось так много, что во всех избах Луческа внутри городца были постояльцы, – и на предградье, и даже в ближних весях.

Новорожденную боги послали Унемыслу и его жене-княгине после шестерых сыновей. «Я уж думал, – говорил Унемысл, – седьмой сын будет, знахарем станет». Этому долгожданному дару Мокоши оба супруга очень радовались. Уже миновало три месяца, пока дитя нельзя показывать, и на пиру новорожденную, впервые опоясанную красной нитью, вынесли к гостям. Молодая проворная нянька держала младенца в льняных пеленах, тонких и белых, будто снег, еще не долетевший до земли, а княгиня стояла рядом и улыбалась, прикрывая рот концом убруса – в многочисленных родах растеряла зубы. Была она уже не очень молода, былая красота лишь угадывалась в бледном лице с тонкой кожей, измятой первыми морщинами. Тем не менее Мистина, сияя приветливой улыбкой, расцеловал ее, преподнес шелковое покрывало и золотые подвески с лучиками из Греческого царства. Видно, не все припасенное раздал в Плеснеске.

– Чтоб дочка здоровой росла, – приговаривал он, прижимаясь губами к увядшей щеке княгини с таким пылом, будто перед ним была юная красавица, – чтобы была богата, как земля, да сильная, как вода!

Черед Мистины подносить дары был сразу вслед за Людомиром – пославший его Ингорь киевский стоял выше прочих малых князей. За ними шел Етон и остальные – несли новорожденной беленое полотно, тонкую шерстяную тканину, целыми корытами сладкие пироги, кадушки меда. Повитуха – одна из самых старых женщин в Луческе – разломала над головой роженицы с дочерью большой «Мокошин пирог» с кашей и стала оделять гостей кусками.

– Тебе сынка, – говорила она, давая кусок с горбушкой, – а тебе дочку, – если попадалось из середины.

– Пусть дочка княжья растет, да замуж идет, да живет, детей рожает, старится, седеет, внуков и правнуков качает, – отвечали те.

Почти все приехали с женами, и не только женщины, но и мужья их разглядывали новорожденную с неподдельным любопытством. Здоровая, упитанная, та была весьма хороша – миленькое личико, большие глаза. От нее так и веяло теплой силой свежего ростка, которому дай только волю – живо потянется к солнцу.

– Ух ты какая, Величана свет Унемысловна! – усмехнулся Любай, князь пересопницкий. Хвалить дитя вслух не полагалось из опасения сглаза, но весь вид его выражал одобрение. – Гляди, отец, не пройдет и лет пятнадцати – за нее все молодцы знатные тут у тебя передерутся!

Унемысл улыбнулся, а княгиня опустила лицо и поднесла к нему край убруса. Мистина сначала было подумал, что так хозяйка скрывает свою беззубую улыбку, но тут же понял: она плачет.

– Ну, подружие моя, не рви ты так сердца своего! – Унемысл обнял ее за плечи. – Мало ли что старые бабки наболтали. Ум прожили, а туда же – судьбу предрекать… Шестеро сынов у нас – что крепких дубков, глядишь, и дочка будет ясная звездочка…

Старшему княжескому сыну было уже двенадцать; стоя позади отца, он зачарованным взглядом уставился на блестящую серебром и золотом рукоять меча у пояса Мистины. Перехватив этот взгляд, Мистина украдкой подмигнул. На уме у него был пятилетний Святослав: как знать, может, через пятнадцать лет он задумается как раз об этой невесте? И весьма возможно, к тому времени право решать судьбу Величаны перейдет к этому отроку.

– Иди, поближе посмотри, – пригласил он юного княжича, приветливо кивая. – Второй такой меч еще поискать – не у всякого князя есть.

Ему ничего не стоило приобрести дружбу человека любого пола и всякого возраста – он толком и не думал, как это у него получается. В невидимых лучах исходящей от него силы каждый и себя самого ощущал каким-то более сильным и значительным человеком.

Старший княжич оглянулся на двоих братьев помладше, потом вспомнил, что он-то с осени опоясан взрослым поясом, и решительно шагнул к киевскому воеводе.

– Отойдем – а не то женки клинка испугаются. – Мистина передвинулся к стене, где через оконце в обчину лился ясный солнечный свет, и снял с плеча перевязь. – Смотри. – Он наполовину вытянул меч из ножен.

Под солнечным лучом начищенная рукоять остро вспыхнула золотом, проступил узор на клинке.

– На Рейне лучшие мастера ковали – среди людей им равных нет, только карлы под землей… или Сварог сам, – добавил он, вспомнив, что обращается к отроку словенского воспитания. – Посмотри, как меч собран!

Он повернул лезвие, и его узор, вспыхнув, проступил явственнее.

– Посмотри ближе, не бойся. Видишь – в середине он словно из сотни змей перевитых слит, – Мистина поднес палец к поверхности клинка, однако не прикасаясь к нему. – Руками не трогай. – Видишь, одни темные, другие светлые, по всему долу от рукояти вьются, и ни единого между ними просвета. Хоть целый день гляди – ни одной трещины не найдешь. Такой клинок не погнется, не сломается, наступи на него хоть… мамонт подземельный! Его можно в кольцо свернуть, он сам распрямится, как живой, и будет прежним.

Мистина вынул клинок из ножен целиком, привычно перекинул из руки в руку, и тот засверкал под солнцем тонкой голубоватой полоской по краям.

– Он у меня давно – отец подарил мне его, когда семь лет назад отсылал нас с Ингваром из Пересечена в Киев. Это была моя доля добычи, и я не пожелал бы себе лучшей. С тех пор он побывал со мной во многих битвах, прошел половину Греческого царства. Бывало, что на него приходились удары чужого оружия, как-то я случайно попал им по камню – а на нем ни зазубрины. И ни разу мне не приходилось его точить. Сдается мне, остроту таких мечей хранят сами боги. Поистине это божественное творение.

– Такие, говорят, в крови рабов закаливают – живому в брюхо всаживают, – заметил кто-то из луческих бояр, слушавших со смесью зависти и неодобрения. – Там, у сарацин.

– Всякий кузнец тебе скажет, – Мистина улыбнулся, глядя вдоль безупречно прямого лезвия на солнечный свет, – что это брехня. Такую закалку в холопьем брюхе не сделать.

Продолжая говорить, он принялся вертеть мечом возле себя; клинок двигался легко, будто ничего не весил, а его раззолоченная рукоять как привязанная держалась возле кисти Мистины. Казалось, он и не может упасть, что меч сам держится за руку хозяина, а тело Мистины лишь перетекает вслед за движениями меча в воздухе. И зрелище это способно было заворожить не только отроков.

– Поглядите, как он лежит в руке! – К тому времени слушателей у Мистины стало куда больше. – Я немало мечей видел, немало держал, но ни один так не ложился в ладонь, как этот. Набор к нему мне в Киеве делали, это работа Берга, а равные ему умельцы есть только в Хольмгарде у госпожи Сфандры. Не всякий такую рукоять сработает. Богатые рукояти не всегда удобны – иные вожди заказывают наборы, чтобы красиво смотрелись на стене позади сиденья, перемигивались с чашами на столе, да и все. Чтобы ходить с ними по гостям, гордясь собой и своим богатством. Но в бою эти украшения стен не более полезны, чем весло. А на мой посмотрите!

Он вытянул вперед левую руку и, описав мечом нисходящий полукруг, подбросил его, почти заведя кисть правой под выставленный локоть. Не убери он руку – клинок отсек бы ее, не замедлив своего вращения. Но пока тот летел, Мистина стремительным движением развернулся вокруг своей оси и, отступив на шаг, не глядя взял меч из воздуха, словно и не отрывал руки от рукояти.

– Рукоять сама в руку идет, – добавил он под изумленное оханье.

И ничего не стоило подумать, что это правда. Что все волшебство – в мече и что с этим оружием в руке любой отрок мог бы проделать то же самое.

– Смотри, – Мистина повернул золотую узорную рукоять к Унемыслу, который тоже подошел поглядеть на диво.

– Да… Добрая работа, – согласился Унемысл.

Остальные закивали, но, когда Мистина убрал меч обратно в ножны и повесил на плечо, на лицах отразилось смущение и недовольство. Всем вдруг стало неловко, что в этой родовой луческой обчине они, опоры земли волынской, повернулись спинами к чурам у очага и слушают похвальбу киевского варяга.

– Прошу за столы! – Унемысл развел руки. – Что вы вскочили, гости дорогие, будто мне больше и подать нечего!

Гости с шумом отхлынули, стали рассаживаться по прежним местам. Только княжич все стоял столбом, не отрывая глаз от золоченой рукояти. Перед глазами его так и стояло – как она вьется вокруг кисти Мистины, будто привязана к ней невидимой силой.