Хмурое зимнее небо будто втягивало обратно скупо посланный свет, возчики погоняли утомленных лошадей. Более трех седмиц – с предзимья, как встал санный путь, – обоз пробирался с востока на запад: через земли полян и древлян, через верховья Рупины, Тетерева, Случи и Горины, через русский Веленеж к волынскому Плеснеску. Веленеж был последним городцом, подчиненным киевским князьям – ныне Святославу и матери его Эльге. За ним начинались владения Етона, которого киевские русы называли Старый Йотун и говорили о нем как о выходце из преданий. Как о последнем йотуне, задержавшемся среди людей, когда все его племя ушло в свой ледяной мир.
Позади был долгий зимний путь по Моравской дороге. За последние пять-шесть лет по приказу княгини Эльги от Киева до Веленежа через каждый переход были выстроены погосты: в них ночевала дружина, ходящая по дань, и там же останавливались торговые гости, едущие на запад. После Веленежа погостов не было, дальше приходилось искать ночлега в тесноте гостиных дворов и придорожных весей. Дважды, из-за дурной погоды и разных затруднений не успев добраться до жилья, ночевали прямо в снегу у костров. Все, от именитых торговых гостей до последнего обозного холопа, жаждали наконец очутиться на месте и отдохнуть, расслабиться в тепле, отоспаться наконец.
«Неужели и теперь Етон все еще жив?» – недоверчиво думал Лют, глядя, как яснеют в хмуром зимнем небе очертания детинца на высокой плеснецкой горе. Когда он прошлой зимой дома сообщил брату, что Етон еще скрипит, тот хлопнул себя по коленям и рассмеялся.
Если бы Лют знал, что его ждет, это «еще жив» показалось бы пустяком…
– Опять будет допытываться, с чего это ты помолодел! – усмехнулся Вальга, двадцатилетний сын воеводы Асмунда, будто прочитав его мысли.
– Нынче не станет. – Лют скинул варежку и сосредоточенно подсчитал на пальцах. – Мистиша в первый раз к нему ездил в зиму перед походом на Дунай. А тому будет шестнадцать лет. Стало быть, в ту зиму ему было столько же, сколько мне сейчас.
– Не помолодеть тебе больше! – Вальга засмеялся. – Вот теперь старичок тебя признает наконец!
– Теперь, скажет, тот самый ко мне приехал, родной мой! – захохотал его младший брат, Торлейв. – Берегись, еще целоваться полезет!
– Тьфу на тебя! Я лучше с ежом поцелуюсь!
Киевский обоз уже втянулся в плеснецкое предградье. Зарытые до половины в землю, избы почти по соломенные кровли прятались в снегу, и дым из окошек тянулся будто из подземелья. Не верилось, что всего-то сотня шагов отделяет от знакомого крова мораванина Ржиги, державшего гостиный двор.
– Эй, глядите! – Ехавший во главе обоза Сватята обернулся и взмахнул звенящей варяжской плетью, прерывая хохот боярских сыновей. – Свенельдич! Ты гляди, чего нагородили!
Лют, тоже верхом, пустился вдоль длинного ряда груженых саней и догнал его. Бросив взгляд вперед, на город, невольно придержал коня и концом плети сдвинул шапку на затылок.
Все эти шесть лет Лют наблюдал, как от зимы к зиме укрепляется город на высоком холме – как растут валы, обнимающие весьма обширное пространство, как поднимаются на них бревенчатые стены. Внимательно осматривал укрепления и старательно запоминал, чтобы потом, вернувшись домой, рассказать обо всем брату.
– У нас даже в Киеве таких стен нет! – горячился Лют. – Только что сами горы крутые, а валы чуть не от самого Кия остались, не подновлялись с тех самых пор. Етон-то не дурак, о себе заботится. Его теперь так просто не возьмешь. Ты бы поговорил с княгиней…
– Не нужны стены тому, у кого есть мечи верной дружины, – улыбался Мистина.
Он догадывался, что с годами Етон мог пожалеть о заключенном договоре. Но пути назад у старика не было – он целовал меч в плеснецком святилище, а потом подтвердил клятву перед всем княжьем и боярством Волынской земли. Ради чего ему покрывать себя позором в глазах людей и богов – ведь своих родных наследников у него на восьмом десятке лет не прибавилось. «Хоть сиди он на яйце утином, как в сказке, а сынка себе не высидит!» – говорила Эльга. Поэтому укрепление стен кияне относили на счет старческой подозрительности.
Но о строительстве в Плеснеске Мистина слушал охотно, и в серых глазах его отражалось непритворное внимание. Поэтому, увидев, что за минувшее лето валы покрылись каменными плитами, Лют тут же вспомнил о брате. И цепким взглядом охватил увиденное: высоту плит, протяженность одетых в каменный доспех валов. Будет время – посмотрим поближе…
Жители кланялись Люту по пути через обширное предградье – многие его знали, а прочие так, на всякий случай. Плеснеск заметно больше Киева, здесь важно не уронить себя. На последнем ночлеге Лют вместо простого кожуха надел нарядный кафтан – крытый зеленой шерстью, отделанный коричневой коприной с серебряной тканой тесьмой, накинул красновато-коричневый плащ с узорной шелковой полосой по краю, с круглой серебряной застежкой на груди. На местных жителей он взирал с гордостью со своего посеребренного хазарского седла. Пусть волыняне видят – к ним едет богатый гость киевский! При внешней сдержанности, в глубине сердца Лют с удовольствием ловил на себе любопытные и тем более восхищенные взгляды. Сам он был равнодушен к цветному платью, но понимал, к чему обязывает род и положение. Это равнодушие передалось ему от отца – при своем огромном богатстве Свенельд лет тридцать носил старый кафтан, когда-то сшитый руками юной жены, и не желал менять на новые и богаче украшенные. В нем и похоронили… Он бы так хотел.
Когда первые сани обоза приблизились к гостиному двору, хозяин, Ржига, уже стоял перед воротами, окруженный всем семейством: женой, детьми и частью челяди. Это был зрелых лет крепкий мужчина, бывший гридь здешнего владыки. Десять лет назад, охромев, он ушел на покой и с тех пор немного располнел. Волосы уже отползли от лба до самой маковки, но борода и усы вокруг крупных губ оставались густыми; черты лица у него тоже были крупные, нос широкий, а брови приподнимались с изломом. Высокий лоб посередине пересекала длинная продольная морщина, будто черта небокрая, а глубоко посаженные глаза, вечно прищуренные, смотрели из узких щелей пристально и немного с вызовом. Даже на повседневном платье он неизменно носил крупный серебряный крест моравской работы на серебряной же плетеной цепи.
– Будь здрав, Свенельдич! – припадая на перебитую ногу, Ржига сделал пару шагов навстречу важному гостю.
Лют сошел с коня и двинулся вперед, сияя улыбкой, широко раскинув руки для объятий. От природы он был человеком сдержанным в чувствах, но у брата научился обращаться с нужными людьми так, будто каждого из них любил всей душой. И у него выходило – улыбаясь, сверкая белыми зубами, он сиял, будто сам Ярила.
– Будь здрав, Ржига! Хозяйке поклон! – Лют поклонился госпоже Душане, Ржигиной жене, и бросил взгляд на девушку рядом с ней – ее он не знал. – Благополучия дому!
– Рад тебя видеть в обычное время! – Ржига положил руку на его плечо и гостеприимно указал на раскрытые ворота. – Ко мне просились саксы, но я их отослал к Радаю. У меня, я сказал, каждую зиму одни и те же желанные гости, и я им не изменю!
– Ты, Ржига, такой человек, что слово твое – кремень, а сердце – чистое золото! – отозвался Лют. – Я же знаю, на кого здесь могу всегда положиться!
– Хоть те саксы и сказали, что едва ли ты приедешь…
– Это еще почему? – Лют обернулся на ходу.
– Говорили, что в Киеве неладно – будто ваш князь погиб и уже сидит новый, его брат…
– Все это брехня собачья, можете так и передать тем саксам. – Лют беззаботно махнул рукой.
– Я так и подумал. Но такой слух не мог взяться не из чего…
– Я расскажу тебе, из чего он взялся, – душевно пообещал Лют. – Но только после бани.
До бани он добрался не так скоро: требовалось присмотреть, как распрягают лошадей, как разгружают сани и вносят в бревенчатые клети привезенные товары – по большей части царьградские шелка, которые отсюда повезут на Дунай, а там – в Баварию, Саксонию и даже Страну франков. Стоимость десятой части товаров полагалась плеснецкому князю Етону как пошлина в обмен на разрешение сбывать привезенное моравским, угорским, баварским купцам, а взамен брать у них соль, коней, серебряное узорочье. Серьги, заушницы, подвески работы умелых моравских кузнецов очень ценились знатными женами на Руси: ими украшали свои уборы и сама княгиня, и жены воевод. А главное, Плеснеск был важным перекрестком на «пути мечей» – через эти края от корлягов[9 - Корляги (др. – русск.) – жители Франции.] возили знаменитые рейнские мечи, без которых не обходится ближняя дружина ни одного порядочного вождя. С Волыни их везли на Русь, а оттуда и дальше – на восток и на север. Иные завозили в столь далекие края, где сарацины, различающие сорок – пятьдесят разновидностей мечей, платили за меч по тысяче золотых. Неслучайно же здесь, где сарацинское серебро встречалось с франкскими мечами и угорскими жеребцами, русь появилась данным-давно: говорили, что более ста лет назад, и нынешние плеснецкие русы насчитывали иной раз по четыре-пять поколений своих предков, живших в старинном волынском городе.
В гостевых избах топили печи, раскладывали пожитки, варили кашу. Купцы и бережатые[10 - Бережатые – охранники.] предвкушали спокойный отдых на два-три дня – а потом можно и за дела приниматься.
Люта с двумя молодыми родичами и прочими купцами Ржига позвал ужинать к себе. Все это были влиятельные в Киеве люди, облеченные доверием самой княжеской семьи и ее приближенных – а порой и весьма родовитые. Вальга и Торлейв были одной крови с Эльгой и Святославом, поэтому им, несмотря на молодость, низко кланялись люди куда старше. Просторная Ржигина изба, тоже полуопущенная в землю, стояла близ гостиного двора за отдельной оградой, чтобы проезжающие не касались его собственных домочадцев и хозяйства. Но Лют бывал здесь уже не раз и, входя, привычно огляделся. Стены с ткаными коврами, маленькая доска с божьим ликом в дальнем углу, за шитой шелковой занавеской. В странствиях ему приходилось ночевать во всяком жилье – в бревенчатых избах, в ясских катах, в войлочных юртах, во внушительных каменных палатах царьградского предместья Святого Мамы – зимой там жили воины-наемники, тоже в основном русы, а летом – русские купцы. Он мог немного объясняться и по-гречески, и по-хазарски, и по-угорски, особенно по части лошадей, а на причудливость славянского выговора морован и волынян не обращал внимания.
Морован в Плеснеске было немало: с тех пор как на земли их хлынули угорские орды, тысячи их бежали на восток. Многие осели на Волыни, немало продвинулось дальше – на Киевщину и даже, как говорили, к кривичам и вятичам на Оку. За столом в избе Ржиги сидело еще двое: старый знакомец Радай и морованин Базил. Третий, протягивая руку, произнес на северном языке «Хейльду!», и Лют ответил тем же: это был кто-то из здешних русов. Звали его, как выяснилось, Торар. Волынские русы утверждали, что пришли сюда раньше, чем Олег явился в Киев, и что их торговым договорам с саксами и баварами уже лет по сто. Лют был склонен им верить: своеобразный их язык отличался от чистого северного языка приезжих из Свеаланда даже сильнее, чем язык русов, живущих на Днепре и Волхове третье-четвертое поколение.
В свои двадцать шесть Лют был за этим столом моложе всех, кроме двоих собственных спутников. Ржигины сыновья-отроки почтительно стояли у дверей, отец при гостях их за стол не сажал. И тем не менее Люта первого попросили рассказать о новостях и слушали очень внимательно: о неудачном летнем походе Святослава в Корсуньскую страну, о волнениях в Киеве при вести, что князь может быть убит, о попытке Эльги сделать новым наследником стола Улеба, сводного Святославова брата, и о расстроенной свадьбе Улеба с Горяной, правнучкой Олега Вещего.
– Я даже не слышал ранее, что у Святослава есть такой брат! – воскликнул Базил. – Он давно взрослый муж, и Ингорь погиб лет десять назад, и всегда говорили, что Святослав – его единственный сын.
– Я слыхал об Улебе и даже не раз видел его в Киеве, близ Святослава, – кивнул Радай, выразительно подняв брови, – но его называли сыном боярина Мистины… то есть твоим братаничем! Разве я не прав?
– Ты прав. – Лют опустил взор. Не в пример старшему брату, ему приходилось хоть миг помедлить, прежде чем солгать. Но когда он поднял глаза – при свечах они казались карими, – взгляд его был тверд и непроницаем. – Его называли сыном моего брата. Но на деле Ингвар лишь отдал другого своего сына на воспитание побратиму, чтобы никакой враг не смог погубить всех его наследников.
– Ингорь пытался обмануть злую судьбу, – хмыкнул Ржига. – А вышло, что сильнее всех обманулся его признанный сын Святослав.
– И ему, стало быть, досталась в жены дочь нашего прежнего князя? – спросил Базил.
Он успел пожить на Мораве под властью Олега Предславича и имел в виду его.
– Теперь Горяна Олеговна – княгиня киевская, – подтвердил Лют. При разговоре о неприятных ему предметах вид у него невольно делался вызывающий, чего он сам не замечал. – Вы, мороване, можете считать ее своей, так что эта новость должна быть вам приятна.
– Если в Киеве княгиней стала христианка, это уж поистине порадует сердца всех верных Богу, – кивнул Базил.
Лют промолчал. В Киеве сейчас было даже две княгини-христианки: мать и жена Святослава. Но киянам это приносило пока больше смущения и тревоги, чем радости.
А еще ведь имелась первая Святославова княгиня – Прияна Свирьковна. Минувшей осенью, пока муж ее считался погибшим, она уехала в родную Смолянскую землю вместе с княжеским первенцем, Ярополком. Все надеялись, что из зимнего объезда своих земель Святослав привезет беглянку назад, однако знавшие ее в это слабо верили. Ведь Горяна Олеговна оставалась в Киеве, ждала дитя. У князя, разумеется, могут быть две жены сразу – но двух княгинь одновременно быть не может. А обе эти молодые женщины слишком знатного рода, чтобы хоть одна из них согласилась на положение хоти[11 - Хоть – любимая, наложница, младшая жена.].
Не желая продолжать этот разговор, Лют прикинулся, будто отвлекся на девушку, подававшую на стол. В полутьме ясно видна была толстая, с ее руку, длинная черная коса, лежавшая на груди; судя по хорошему желтому платью и ожерелью из десятка зеленых и синих стеклянных бусин, девушка была не из челяди. Ученый вежеству, Лют ничего не спросил и отвел от нее глаза, но придал лицу такое выражение, будто мысли его ушли далеко от прежнего.
Ржига наблюдал за ним, прищурившись.
– Это моя свояченица, – пояснил он. – Младшая сестра жены. Ее мать умерла, а тесть женился снова и прислал ее сюда к нам. Мне бы такую прыть в его годы…
– Хорошая девушка, – с одной лишь почтительностью к дому отозвался Лют, хотя успел разглядеть только косу и черные брови. – Дай ей бог мужа доброго и богатого.
– А как твои домашние? – осведомился Ржига, будто не без некой тайной мысли.
