На острове

Karen Jennings

AN ISLAND

Copyright © 2019 by Karen Jennings.

Originally published in English as An Island.

This edition published by arrangement with Agence Deborah Druba.

All rights reserved.

© Шепелев Д., перевод на русский язык, 2022

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

· День первый ·

ВПЕРВЫЕ НА БЕРЕГ ОСТРОВА ВЫНЕСЛО БОЧКУ ИЗ-ПОД НЕФТИ. За годы чем только не бывал усеян галечный пляж: рваными рубашками, кусками веревки, крышками от ланч-боксов, прядями искусственных волос. А иногда, как и сегодня, выносило трупы. Этот лежал позади бочки, протянув к ней руку, как бы говоря, что он проделал с ней долгий путь и не хочет расставаться.

Сперва Самуэль увидел только бочку – через одно из окошек маяка, – когда спускался утром из башни. Спускаться приходилось осторожно. Древние каменные ступени истерлись и продавились – того гляди поскользнешься. В редких местах, где позволял цемент, Самуэль вогнал в стену металлические ручки, но основную часть пути приходилось цепляться растопыренными пальцами за шершавую кладку.

Бочка, пластиковая и синяя, как рабочий комбинезон, бултыхалась в ручье, оставаясь в поле зрения Самуэля, пока он спешил к берегу. Приблизившись, он заметил тело. Он отступил и обошел вокруг бочки. Бочка была толстой, как президент, и с виду целой.

Самуэль осторожно поднял ее. Она оказалась пустой и запечатанной. Но, несмотря на легкость, держать ее было трудно. Самуэль не смог бы обхватить такую гладкую поверхность своими грубыми руками и унести по коварной гальке и валунам, а потом еще подняться по песчаной тропинке, продираясь через заросли, до коттеджа на мысу, возле башни маяка. Возможно, он мог бы сходить за веревкой и привязать бочку к спине, чтобы не катить допотопную дощатую тачку с растрескавшимся колесом, застревавшим на ухабистом пляже, которая так и норовила перевернуться под собственным весом.

Да, лучше он оттащит бочку на спине. А потом, во дворе, вынюхает старую ножовку, ютившуюся где-то среди мешковин и гниющих досок. Сотрет ржавчину с полотна, заточит, как только сможет, спилит с бочки верхушку и поставит ее к углу коттеджа, под кровельный желоб, чтобы собирать дождевую воду для огорода.

Самуэль шмякнул бочку оземь. Она накренилась на неровной поверхности и задела руку трупа. Самуэль совсем забыл о нем. Он вздохнул, подумав, что уйдет целый день, чтобы избавиться от него. Целый день. По-хорошему следовало бы оттащить его подальше и закопать, но это было невозможно на скалистом острове, едва присыпанном песком. Единственное, что оставалось, – это завалить труп камнями, как Самуэль делал уже не раз. А этот покойник был на редкость крупным. Во всяком случае, длинным. Вдвое длиннее бочки, словно морская пучина растянула ему кости.

Руки выглядели несуразно внушительными по сравнению с худым торсом с выступавшим позвоночником и ребрами. На лопатках курчавились черные волоски, как и на пояснице, над серыми джинсовыми шортами. Такие же волоски – удивительно короткие для такого дылды – курчавились на ногах, предплечьях и между пальцами. Самуэлю стало не по себе. Это были волоски новорожденного звереныша или младенца, перележавшего в утробе. Кого же на этот раз море извергло на камни из своего лона?

Солнце поднималось все выше, серебря на теле волоски, покрытые солью. На голове волосы тоже посерели из-за набившегося песка. Песчинки покрывали и видимую часть лица – край лба и закрытый глаз. Остальная часть лица вжималась в плечо.

Самуэль поцокал языком. Это подождет. Сперва он займется бочкой, а на следующий день, если труп еще не смоет в море, придется накрошить валунов, чтобы засыпать его.

За двадцать три года, что Самуэль был смотрителем маяка, море успело выбросить ему тридцать два трупа. Все, как один, безымянные и безвестные. Когда к власти только пришло новое правительство, вовсю сыпавшее обещаниями, в стране царил хаос и велись розыски жертв диктаторского режима, державшегося четверть века, Самуэль докладывал о трупах. После первого такого случая на остров нагрянули официальные лица, с папками и дюжиной мешков для трупов, и принялись прочесывать местность в поисках неглубоких могил, останков между валунами, костей и зубов, затерявшихся в гравийном песке.

«Вы же понимаете, – сказала ему чиновница, осматривая царапины на своих лакированных каблуках, – мы дали обещания. Мы должны найти всех жертв диктатуры, чтобы двигаться дальше, в национальном масштабе. Мои коллеги нашли в поле на окраине столицы общую могилу, насчитывавшую как минимум полсотни тел. Еще один коллега обнаружил останки семерых человек, висевшие в лесу на деревьях. Они до сих пор там висели – вы понимаете? – все это время. Кто знает, скольких еще мы найдем здесь? Уверена, что много. Это идеальная свалка».

«Вы так думаете?»

«Еще бы, только оглядитесь, – она обвела пространство рукой. – Никого на целые мили. Совершенно никто ничего не увидит, не услышит и не сделает».

Чиновница наклонилась к нему и понизила голос:

«Поговаривают, что у него были секретные лагеря, по типу концлагерей, куда он отправлял умирать диссидентов. Конечно, мы пока не знаем, насколько это соответствует действительности. Мы еще не нашли доказательств, но таким местом вполне мог быть этот остров – не думаете? Разве не в такое место вы бы отправили кого-то умирать?»

Самуэль ничего не ответил, а женщина уже отвернулась от него и окликнула своего подчиненного, постукивая по наручным часам.

«Ищите дальше», – сказала она, когда подчиненный покачал головой.

Она снова повернулась к Самуэлю и сказала:

«Когда мы найдем тела, вот тогда и начнется исцеление – всей нации, всех нас. Без этого нам не исцелиться. Нам нужны эти тела».

Когда все члены команды вернулись на берег с пустыми руками, не сумев за день работы предъявить ничего, кроме выброшенного на берег трупа, чиновница стремительно направилась к своему катеру, даже не потрудившись попрощаться. Самуэль больше ничего не слышал ни от нее, ни от ее ведомства. Он так и не узнал ни что случилось с покойным, ни кем он мог быть.

Несколько месяцев спустя – возможно, через год – Самуэль увидел три маленьких тела, выброшенные рядышком на берег: мальчика, девочки и младенца в одеяле. В те дни рация на маяке еще работала, и Самуэль связался с берегом. Он услышал женский голос, прерываемый помехами:

«Какого они цвета?»

«Что?»

«Какого они цвета? Тела. Какого цвета?»

Он ничего не ответил.

«Что я спрашиваю: они темнее нас, их кожа? Вот что я хочу знать. Они темнее, чем вы или я?»

«Думаю, что да».

«А их лица? Они длиннее? Какие у них скулы?»

«Не знаю. Это дети. Они выглядят как дети».

«Слушайте, у нас хватает дел. Мы занимаемся настоящими преступлениями. Реальными зверствами, понимаете? Мы не можем мотаться на этот остров каждый раз, как утонут очередные беглые повстанцы. Это не наша забота».

«Тогда что мне с ними делать?»

«Да что хотите. Нам они не нужны».

Он тогда уже посадил огородик за коттеджем и ввозил на свою зарплату почву с материка, заказывал семена и вырезки. А чтобы защитить молодую поросль, стал обносить свое хозяйство каменной изгородью. Собирал по всему острову камни размером с кирпич и складывал, пока не сложил нужную высоту и длину. Затем заказал кувалду и разбил немало булыжников и валунов на берегу, чтобы укрепить изгородь щебенкой. Остров начал медленно менять свои очертания. Если бы над ним курсировал вертолет, пилот заметил бы, что бухточки с неровными каменистыми краями расширились.

Самуэль продолжил обносить изгородью остров, пока не заключил его в круг. Под этой изгородью он и хоронил тела. Обычно он проверял их карманы на предмет удостоверений личности, но безрезультатно. Только один престарелый люмпен сжимал мертвой хваткой размокшие иностранные деньги. Самуэль так и закопал его. Он выбирал места для могил подальше от коттеджа, чтобы его не беспокоил трупный запах. Но чайки чуяли мертвечину и несколько недель кружили, протяжно голося, над теми местами, клевали камни. Со временем Самуэль научился складывать более прочные курганы, чуть выдававшиеся над землей. Но даже так чайкам иногда удавалось разворошить камни. В тех местах, где трупы оставались разлагаться под открытым небом, кладка часто проваливалась.

Самуэль отодвинул тело ногой от бочки. Положение руки изменилось, и голова съехала с плеча, повернувшись лицом вверх. На секунду оба глаза приоткрылись. Раздался хрип, и сжались пальцы на вытянутой руке, ухватив гальку.

Самуэль попятился.

– Привет, – сказал он тихо и повторил погромче: – Привет.

Тело больше не двигалось, но на шее у него стал просматриваться слабый пульс. Раз-два, раз-два, вторил он морю, накатывавшему с шипением на галечный пляж.

Самуэль стал считать пульс. Пятьдесят ударов. Двести. Триста пятьдесят. Насчитав пять сотен, он повернулся к пластиковой бочке, обхватил ее посередине и, неловко подняв перед собой, побрел вслепую вверх по склону, подальше от линии прилива. Он опустил бочку набок, обложил галькой и, вернувшись к телу, насчитал еще сотню ударов сердца, после чего пошел протоптанными тропинками на мыс.

ПОКА ЕГО НЕ БЫЛО, налетели чайки. Они стояли в нескольких метрах от тела и вытягивали шеи, неуверенно пища. Одна взмахнула крыльями, приблизилась к правой ноге и несмело клюнула шорты. Но тут на тропинке появился Самуэль, толкая перед собой тяжелую тачку.

– А ну проваливайте! Вон отсюда! Вон!

Птицы взлетели и стали низко кружить, пока Самуэль толкал тачку по камням к берегу. Он поставил ее рядом с телом, взял веревку и пошел к бочке. Обвязав ее дважды поперек и дважды в длину, он примотал конец веревки к высокому валуну. Деревьев в этой части острова не было, только сухие безлиственные кустики, ломавшиеся от одного прикосновения.

Он вернулся к телу, взял его под мышки и попытался подтащить к тачке. Но не смог сдвинуть с места. Он тянул и тянул, кряхтя от натуги и не понимая, что ему мешает. Но у него заныли руки и разболелась поясница. Поскользнувшись на голыше, он вскрикнул и упал навзничь, придавленный телом. Самуэль ощутил на себе чужие влажные волосы, чужой пот и дыхание. Он спихнул с себя тело и встал. Волосы под мышками были длинными и жесткими. Падая, Самуэль ухватился за эту жесткую поросль и теперь ощущал чужой пот у себя под ногтями, на руках и запястьях. Он сполоснул руки в волнах и снова ухватился за лежавшего.

Через несколько минут ему удалось взгромоздить его на край тачки. Прислонившись задом к доскам, он перевел дыхание. Затем взялся сбоку и поднял торс повыше, устроив в тачке понадежней. Голова завалилась на одну из рукоятей, обе руки болтались по краям. Самуэль кое-как убрал их в тачку; спереди комично торчали ноги.

А ноги Самуэля подрагивали. Как и руки. Он присел на песок, вглядываясь через воду в туманный горизонт. И почувствовал себя старым.

– Остарел я, – сказал он.

Словно испугавшись этих слов, он поспешно встал, взял человека за разбитые стопы и запихнул его ноги в тачку, сложив вдоль краев. Ступни он упер по углам. Затем взял второй кусок веревки и обмотал тело вдоль и поперек, зафиксировав и ступни, и колени, и руки. Рослое тело, опутанное по рукам и ногам, выглядело нелепым и деформированным.

И, несмотря на все старания, не желало лежать как положено, а голова била Самуэля по рукам, пока он толкал тачку по гальке. Колесо застревало при каждом шаге, и вскоре Самуэль наловчился останавливаться в нужный момент, чтобы убрать помеху, прежде чем двигаться дальше.

Один раз человек в тачке застонал, и Самуэль подождал, не откроет ли он глаза, но тщетно. Самуэль продолжил толкать тачку по влажному песку вдоль ручья, обложенного по обеим сторонам валунами, то и дело задевая за них; одно колено человека ободралось до крови.

Когда узкий коридор остался позади, а шум волн заметно стих, Самуэлю осталось преодолеть последнее препятствие в виде крутого косогора с рыхлым серым песком. Но колесо снова застряло. Самуэль попробовал протолкнуть его, но не тут-то было, и он откатил тачку назад, готовый сдаться. Он ведь попытался, верно? Приложил достаточно усилий. Сейчас он отвяжет этого малого, принесет ему еды и воды, если он очнется, и, может, одеяло – и на этом все.

И все же он продолжил подъем, стараясь обходить самые песчаные места. Он поднимался задом наперед и тянул тачку на себя, несмотря на то что его руки казались тонкими как бумага и готовы были разорваться. Затем колесо снова застряло, и Самуэль опустился на колени. Он был весь в песке. Песок набился ему в туфли и карманы, облепил руки. Он сделал еще одну попытку.

Наконец показался плоский мыс с желтыми травами, шелестевшими на легком ветерке, и твердой грунтовкой, поросшей по краям розовыми цветочками и колючими зелеными сорняками. А впереди высился маяк.

Когда-то он был белым; последний раз его штукатурили в середине прошлого века, до того как колониальное правительство ушло в отставку, подарив стране независимость. Теперь маяк облупился и поблек, а под галереей, опоясывавшей световую камеру, виднелись рыжие потеки от проржавевшего металла. На полу галереи не хватало досок, а те, что оставались, почти все шатались. Когда Самуэль стоял у стены маяка и смотрел наверх, эти проемы обрамляли небо, показывая, в зависимости от времени суток и года, облака, звезды, солнце или луну. Раз в две недели, если позволяло самочувствие, он, превозмогая страх, выходил на галерею с влажной тряпкой на палке и протирал окна. Последний раз он это делал несколько дней назад, а когда спускался, у него кружилась голова, ныла челюсть и рябило в глазах. Подняв сейчас взгляд, он увидел в окнах маяка отражение безоблачного неба в резком свете полуденного солнца.

С некоторых пор глубокая трещина, украшавшая башню посередине, выросла вдвое, протянувшись в ширину. Но это никого не волновало. Как не волновала ни штукатурка, ни проржавевшая галерея, ни выпавшие доски, ни сломанный радиопередатчик.

У основания маяка росли чахлые деревца, простирая ветви по ветру, на запад, отчего казалось, что их вот-вот сдует, и Самуэль нередко думал по утрам, перед тем как выйти из коттеджа, сдуло их за ночь или нет.

На подходе к огороженному дворику послышалось кудахтанье, и Самуэль открыл старую откидную дверцу, служившую калиткой, и успокоил кур:

– Ну, хорошо, девочки, хватит шуметь. Я вернулся. Я с вами.

Куры, числом семь, бросились к нему, ожидая корма.

– Нет, это не вам, – сказал он. – Давайте гуляйте.

Он прокатил тачку еще несколько метров до коттеджа и, затащив на единственную ступеньку, вкатил внутрь. Прокатив по темной тесной прихожей, где стояли поношенные ботинки и висели анораки и шляпы, он поставил ее в жилой комнате.

За ним увязалась одна курица, старая, с рыжеватым оперением, державшаяся поодаль от остальных. Самуэль слишком устал, чтобы выгонять ее, хотя куры и так прекрасно знали, что за порог им нельзя. Он опустился на колено, чтобы курица подошла к нему и поклевала воздух у него с ладони, и погладил ее. Осмотрел проплешины у нее на грудке и боках, куда ее клевали другие куры. Раны уже зажили. Можно было надеяться, что скоро вырастут новые перья.

– Ну, хорошо, – сказал Самуэль и отставил курицу в сторону.

Он развязал веревки. И стал медленно наклонять тачку, пока человек не вывалился на потертый ковер. Самуэль расправил ему руки и ноги, проверил колено, переставшее кровоточить, и подложил под голову старую подушку. Курица приблизилась, квохча, и стала вышагивать туда-сюда вдоль тела.

Самуэль прошел на кухню и выпил два стакана воды, прежде чем сел за стол. На столе после завтрака оставались крошки и краюха хлеба. Самуэль сам пек хлеб в старой газовой духовке, дважды в неделю. Ему понадобилось немало лет, чтобы научиться выпекать приличный хлеб. Он смахнул крошки со стола себе в ладонь и позвал курицу. Но курица увлеченно шагала вокруг лежавшего на полу человека, слегка ероша перья.

– Вот дура, – сказал Самуэль и, не вставая со стула, высыпал крошки в раковину. – Потом же будешь драться с остальными за обед.

Вскоре курица успокоилась, уселась в ногах человека и закрыла глаза. Самуэль взглянул на его лицо. У него был широкий рот и узкая челюсть. А лицо совсем безволосое, даже бровей не было видно. Самуэль подумал, что ему, должно быть, слегка за тридцать, хотя он вполне мог ошибаться. На шее, под самым ухом, он опять заметил пульс. И снова стал считать. Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть.

Сколько он проживет? Сколько еще пролежит у него на ковре в его доме? Самуэль побарабанил пальцами по столу, провел рукой по лицу. Долго это будет продолжаться? Весь этот шурум-бурум в его доме. В доме, остававшемся его и только его вот уже двадцать с лишним лет. Долго ему это терпеть? Это дыхание, сердцебиение, молодость, эту молодую жизнь, заявлявшую свои права на его скромный коттедж, на его пол и стены. Самуэль почувствовал панику, ему стало трудно дышать.

Он попытался взглянуть на это разумно. Завтра прибывало судно снабжения, курсировавшее каждые две недели. И Самуэль передаст им этого малого. Им придется забрать его. Это входило в их обязанности.

И, словно в насмешку над его мыслями, на лбу человека, лежавшего на полу, вздулась вена, толстая и до неприличия живая.

Самуэль резко встал и неуклюже вышел из комнаты. Нужно было принести бочку. У него возникла надежда, что к тому времени, как он вернется, человек уже будет мертв.

ОН ПРИНЕС БОЧКУ НА СПИНЕ ВО ДВОР и, отвязав ее, прислонился к каменной изгороди. У него заныли ноги, и он подумал, что неплохо бы посидеть на холодной земле, но заставил себя встать и расправить плечи. Пошел по привычке к коттеджу, но при виде открытой двери, за которой виднелась темная прихожая, повернул к маяку, подальше от незваного гостя.

Низкое солнце светило прямо в лицо, так что он заморгал и прикрыл рукой слезящиеся глаза. Он словно бы услышал порыв жаркого ветра, заставивший его развернуться и подойти к открытой двери.

Он вдруг почувствовал, что коттедж дышит. Должно быть, это был обман слуха – дверной проем втягивал свежий воздух и выдыхал спертый из коттеджа.

Этот человек был жив. Ни о чем другом Самуэль думать не мог – только о том, как он лежит там и дышит, – ни о собственной слабости и ломоте, ни о голоде, ни даже о том, чтобы прилечь на диван, забыться ненадолго сном и успокоиться.

Но он не мог войти в эту удушливую дыру. Войти туда значило задохнуться, умереть.

Внутри у него стал разбухать какой-то маленький комок. Он разбухал и разбухал до тех пор, пока не обернул собой его грудь, руки и горло. Отчего он сделался хрупким и ломким. Он поднял руки к лицу и почувствовал, как пальцы елозят по щетине и сухой как бумага коже под ней.

Нет, он не мог войти в коттедж. И вернуться на пляж не мог, до того устали ноги. Но даже если бы мог, не стал бы. Только не теперь, после того как там случилась эта жуть.

Что-то продолжало разбухать в нем, истончая его, делая таким тонким и аморфным, что его в любой момент мог подхватить и унести ветер.

ВО ДВОРЕ КУДАХТАЛИ КУРЫ, требуя кормежки. Самуэль пошел к ящику с кормом, стоявшему с другой стороны коттеджа. Подняв увесистую крышку, он взял с кучи зерна эмалированную кружку. Кружка болотного цвета была отмечена большим кругом ржавчины, поднимавшимся до самой кромки и выливавшимся наружу. И в других местах – на донышке, на ручке – виднелись блеклые пятнышки. Самуэль погрузил кружку в неподатливую массу, чувствуя, как она тяжелеет, наполняясь зерном. Пальцы Самуэля – и так-то мясистые – распухли от недавних нагрузок, и его рука стала рукой великана, ухватившей игрушечную кружечку. Он разбрасывал зерно и снова возвращался к ящику, дважды, трижды. Куры разбредались по двору и так шустро клевали пыльную землю, словно забыли, что весь день рыскали в поисках букашек и червей.

У Самуэля заурчало в животе; он не ел с утра. Запустив руку в ящик, он бросил несколько зерен в рот. Он почувствовал вкус пыли и деревянного ящика. Зубов у него почти не осталось, и он посасывал зерна, положив за щеки.

Нужно было собрать яйца, пока не стемнело. Он посмотрел под кустами, в ямах, в общем курятнике и нашел всего три. И еще одно, на гальке, треснувшее, с вытекшим желтком. Еще он заметил куски скорлупы на каменной изгороди и около тропинки. Наверняка еще несколько утащили чайки. А рыжая курочка – Самуэль это знал – больше не неслась. Она была старой, и ей нездоровилось. Раньше он бы давно уже свернул ей шею, сварил и съел. Ему редко удавалось поесть мяса. Но он никак не решался, день за днем говоря себе, что она еще может поправиться, если будет больше есть и отдыхать.

Затем он услышал, что куры дерутся. Вернувшись к ним, он увидел, что все клюют рыжую, вышедшую из коттеджа. Они растрепали ей крылья, и в воздухе кружились рыжие перышки. Самуэль положил три яйца, подошел к дерущимся курам и вытащил рыжую. Перья у нее были всклокочены, а над глазом выступило пятнышко крови, и еще одно на оголившейся грудке. Она беспокойно кудахтала, пока Самуэль нес ее в отдельный курятник, сооруженный за несколько дней до того из коряг и рыбацких сетей, прибитых к берегу. Он погладил курицу и насыпал ей зерна, но она сидела с закрытыми глазами и не клевала даже с руки.

Он встал и пошел в огород, мимо других кур, понемногу успокаивавшихся, принимаясь за еду. Подошел к грядкам, взял пластиковый контейнер, валявшийся с краю, и встряхнул его дном кверху, на случай, если паук или еще кто-нибудь успел обжить его с прошлого вечера. Он прошелся по грядкам, отметив, что собирает овощи на двоих.

Это были не те овощи, что он ел в детстве с семейного огорода, не те, что выращивали его родители у себя на участке, в долине, зеленой и теплой, как он помнил ее. Родители показывали ему, как выращивать маис, тапиоку, капусту и как отрясать манговые и кокосовые деревья. Его сестра тогда была совсем малюткой, и мать носила ее на спине. Самуэль давал ей бананы, и она радостно сосала их, пачкая личико.

Теперешний его огород больше походил на тот, что был в миссионерской школе, располагавшейся в нескольких зданиях в дальнем конце долины, куда он ходил по утрам с соседскими мальчишками, обычно повторяя «Отче наш»; каждый из них читал молитву на свой лад, сбивая других с панталыку, так что в итоге они городили какую-то околесицу, и наставники били их.

Каждый школьник сажал, полол, собирал и ел с огорода при миссионерской школе. Тыквы с коровью голову, цветную капусту и брокколи, странные лиловые корнеплоды, окрашивавшие все в розовый цвет, даже мочу. Собранные овощи они оставляли у кухонной двери и получали на следующий день за ланчем в виде серой безвкусной вареной кашицы.

Теперь же Самуэль следовал примеру родителей и миссионеров – ухаживал за грядками, окучивал их, пропалывал и не собирал сверх необходимого. Кроме того, удобрял компостом песчаную почву и ставил сетчатые ограждения, чтобы защитить растения от птиц, – его отец огораживал растения дерюгой, а миссионеры заставляли мальчиков, плохо учивших уроки, служить пугалом. Весь день нерадивый ученик должен был ходить вдоль грядок и звенеть в колокольчик в нужном ритме.

Что он помнил о жизни в долине: размеренный колокольный звон, зеленые насекомые, слова молитв и прочие слова, тяжесть тыквы в руках, полный рот еды и тот колокольчик, что отзванивал секунды в огороде. Теперь эти воспоминания были подобны едва различимому запаху или вкусу – таким далеким все это казалось.

Самуэль наполнил металлическую лейку из колонки и пошел вдоль грядок, поливая и тыча пальцем в землю для надежности. Уже смеркалось, и последнюю грядку он прошел помедленнее, старательно проверяя влажную землю и щупая ботву. Вставая с корточек, он заметил сорняк. Когда он впервые прибыл на остров и увидел, что этот сорняк захватил здесь все вокруг – стены коттеджа и маяка и всю землю, – он назвал его душилкой.

– Ничего с ним не поделаешь, – сказал ему прежний смотритель, Жозеф. – Даже не думай подчинить себе остров. Он все равно сделает по-своему.

Но Самуэль смотрел на это по-другому и первый год старательно выводил душилку. Однако каждую неделю замечал как минимум еще один новый росток, вот и сейчас заметил очередной, угнездившийся между двух камней изгороди, словно кто-то его сюда звал. Самуэль выдернул сорняк с корнем и отнес на обожженную бетонную плиту, где стояла колонка. Там он достал спички и спалил его, глядя, как зеленый стебель корчится и скукоживается в огне, пока не уверился, что нанес ему повреждения, несовместимые с жизнью.

ЧЕЛОВЕК В КОТТЕДЖЕ ТАК И НЕ УМЕР, когда вернулся Самуэль. Более того, он подполз к дивану и навалился на него, словно пытаясь забраться.

– Что ты?.. – начал Самуэль, но слова застряли у него в пересохшем горле.