Бойня

Ты же не могла знать. Незачем казниться.

Так ей сказали. Несколько раз – ты не могла знать.

Рита переключила канал. На ТВЗ-2 показывали документальный фильм под названием “Экстремальная диета”. Она брезгливо глянула на женщину на экране и сразу вспомнила Глорию. Рита ни за что не получила бы место на кафедре, если бы не государственная реформа трудоустройства. Глории Эстер так и не удалось похудеть, а скорее всего, она даже не пыталась. Предложили кафедру – временно, разумеется… но можно ли представить, что Глория похудеет на полцентнера, вернется на кафедру литературоведения и потребует восстановить в должности? Вероятность подобного сюжета выражается таким количеством нулей перед единицей, что они уменьшаются в перспективе, как железнодорожные рельсы.

Бедная Глория. Нельзя не признать – толстуха читала лекции с таким увлечением, какое Рите даже не снилось. Немудрено, что студенты поскучнели.

Последнее время Рита работала мало и неохотно. В столовой один из докторантов чуть не ткнул пальцем в ее салат:

– Консервированные кукурузные зерна – калорийная бомба. Чемпион среди овощей, уступают разве что авокадо. – И подчеркнул с нажимом: чистый сахар.

Непереваренные зерна потом вышли естественным путем, но с опозданием. Она прочитала в журнале, что даже если сразу после еды сунуть в рот два пальца – уже поздно, организм успевает урвать и переработать больше половины калорий. Ну нет, если хочешь держать свой вес в узде – никакого жульничества, никаких послаблений.

Она тренировалась почти три часа. Прогул на работе. Стыдно, конечно, но сейчас многие страдают кишечными заболеваниями. Желудочная инфлюэнца. Правда, заведующий робко упрекнул – почему не предупредила, могли бы найти замену.

Но чувство тревоги не оставляло. Она уже многим пожертвовала, чтобы иметь возможность тренироваться, а теперь еще и любимая работа. Любимая? Или была любимой?

Ровно четыре. Жадно схватила стакан с так называемым серебряным чаем. Полупроцентное молоко и стевия, того и другого по чайной ложке. И все равно, вода и есть вода. Кипяченая вода. Может, достать из морозильника несколько виноградин?

Не успела встать, появилась широко улыбающаяся физиономия доктора Стена. Во весь экран.

– Привет, домоседы, сегодня поговорим о новой диете. Что надо есть, как надо есть и когда надо есть.

– Мы получили брошюру от школьной медсестры. Виды хирургических вмешательств на желудке. Шунтирование, перевязка… и так далее.

– Но они же не практикуют весь этот бред на детях? – Ландон недоверчиво покачал головой.

– Еще как практикуют! Мало того – рекомендуют.

– Совсем спятили? Не может быть!

– А почему, позволь спросить, я привезла Молли сюда? – Хелена незаметно и естественно перешла на “ты”. – Как ты думаешь?

Ландон еще раз покачал головой, теперь почти обреченно. Пришел помогать конопатить окна, но засиделся…

– Один мальчонка из ее класса погиб. Прямо на операционном столе. А мне сказали, что если Молли не покажет “результат”, как они выразились, следующий шаг – операция. – Хелена развела руками. – И что мне оставалось делать?

– Да… я слышал, они мололи что-то насчет “снижения возрастных границ”. Но восьмилетки?

– Для меня самая большая загадка – врачи. Почему они на это идут? Сверд спонсирует? Наверное, да. И весьма щедро. Институт питания владеет половиной Швеции.

– Не могу в это поверить.

– А ты не слышал его речь? Мораль вот какая: стань анорексиком или сдохни. – Хелена вздохнула и довольно долго молчала. – Я очень рада, что ты здесь, Ландон из Упсалы. Уже не помню, когда говорила с человеком, у которого в голове есть что-то еще, кроме таблиц калорий… – Допила остывший кофе и отставила чашку: – Ну что? Начнем конопатить?

– Боюсь, от меня мало пользы. Разве что постоять рядом.

– Больше пользы, чем от Молли. Ее хватает минут на пять, потом исчезает к своему “Калле Анка”.

– Вы держите в доме эти журнальчики? – Ландон огляделся.

– В большом ассортименте. – Хелена улыбнулась, встала и потерла руки. – Не мог бы ты сходить в подвал и принести рулон стекловаты? Только перчатки надень, она жжется. Лапки надо беречь.

Воздух в подвале сырой и застоявшийся, и темнота хоть глаз выколи. В нос ударил неприятный запах – скорее всего, где-то под полом сдохла мышь. Провел ладонью по стене рядом с наличником, нащупал выключатель – под потолком загорелась голая лампа. Десятки, если не сотни инструментов на крюках, в углу за лестницей старинный верстак. Два десятка разнообразных деревянных рубанков – очень старых, дерево посерело и пошло трещинами. Косые, фигурные, узкие, широкие – каждому не меньше ста лет. Попробовал один пальцем – наточен идеально, даром что антиквариат. Откуда-то выплыло слово: зензубель. На полках банки с потеками засохшей краски и разнообразные кисти.

В углу желтый пушистый рулон. Надел перчатки и заметил высокий, выкрашенный шаровой военной краской шкаф. Оружейный сейф. Значит, отец Хелены был еще и охотником… а может, и не он?

Разумеется.

У Молли, помимо матери, есть еще и отец.

Взял рулон стекловаты, поднялся на две ступеньки и остановился.

Хватит терять время. Надо идти домой и работать.

– Наконец-то! – воскликнула Хелена. – Я-то решила, тебя домовой утащил.

И опять. Опять эта улыбка… Можно задержаться на несколько минут.

– Я его победил. Короткая яростная схватка – и заслуженная победа.

– Повезло.

– Там столько всего, в подвале… Твой папа был столяр?

– Да. Работал на старой лесопилке в Харге. И я там подрабатывала на каникулах.

– А я решил, что ты медсестра.

– Потом – да. Потом медсестра. А вообще-то я столяр-краснодеревщик. По мебели. Папа меня всему научил. Думаю, был разочарован, когда я родилась. Наверняка хотел бы сына. Но пришлось смириться. Сам виноват.

– А почему бросила? Хорошая профессия.

– Долгая история. Потом как-нибудь. Передай угольник, пожалуйста.

Он растерянно огляделся:

– Угольник…

Хелена рассмеялась.

– Настоящий ученый, ничего не скажешь.

– Ясное дело… куда мне до деревенской плотницы! Надо на твои табуретки глянуть, наверняка кривые.

– Поосторожней. В доме всего один молоток, и он у меня в руке.

Ландон полчаса просидел перед чистой страницей Word и закрыл ноутбук. После проведенных с Хеленой утренних часов почему-то чувствовал себя уставшим. Отвык от социальной жизни. В последние годы в Упсале почти ни с кем не общался. У тех, кому удалось похудеть и сохранить работу, заметно испортился характер – еще бы не испортиться, если все время хочется есть. Голодающая Швеция Юхана Сверда стала куда более сварливой страной. Впрочем, и до реформ в путеводителях не часто встречались комплименты легкости шведского характера.

Рита… Первый год с Ритой был волшебным. Ему казалось, он не заслужил любви этой очень красивой девушки. Иногда просыпался по ночам и долго смотрел, как меняется во сне ее лицо.

После смерти отца Рита медленно и неотвратимо заползала в раковину. Дотрагивался – вздрагивала. Тянулся к ней в постели – откатывалась на край, как от зачумленного…

Ландон пересел на диван – понял, что ни читать, ни писать не в состоянии. Включил телевизор – как всегда, программа за программой о похудении, тренинге, физическом совершенстве. Бывало, он работал над своими “Шведско-американскими отношениями” как одержимый, но после университетских реформ заметно охладел. Какой смысл? Сведенный к одной-единственной проблеме популизм выбил почву из-под науки. Какой смысл копаться в истории, какой смысл искать причины бед сегодняшнего дня во вчерашнем, если на повестке дня остался только один вопрос: как ты выглядишь?

Иногда все же не мог оторваться от забытого документального фильм о вьетнамской войне. Или погружался в чтение военного романа, написанного кем-то из американских коллег. Ему и самому часто хотелось придать истории вкус, запах и цвет, увидеть судьбы вымышленных героев за выцветшими строчками приказов и отчетов. Финансирование научных проектов резко сократилось, половина сотрудников уволилась. У Ландона каждый раз холодело в желудке, когда он брал почту в своей ячейке.

На ТВЗ начались новости. Диктор бодро рассказал о национальном регистре веса, предложенном Юханом Свердом. Потом появился пресс-секретарь Сверда, он объяснил: регистр обеспечит ускорение региональных проектов по оздоровлению нации. Как именно – Ландон не понял. И угрюмо предположил, что вряд ли поймет, даже если постарается.

Оратор закончил речь эффектной библейской аллюзией: “не проповедуй спасшемуся”.

– Но ведь избиратели могут неверно понять регистрацию? Посчитать, что это ущемление их прав? – осторожно спросил репортер.

– Ни в коем случае! Никто никого не заставляет. Мы проводим реформу в интересах народа. Отдельные индивиды могут, разумеется, держаться в стороне, но это обойдется им дороже.

Ландон собрался переключить канал, но тут пресс-секретарь исчез и на экран выплыло прекрасное лицо Юхана Сверда.

– Эпидемия ожирения – бомба замедленного действия. Швеция нуждается в незамедлительных мерах, чтобы предотвратить катастрофу подобного масштаба. Кому-то наши методы могут показаться чрезмерными, но для выхода из экстраординарной ситуации требуются экстраординарные решения, новое, более совершенное оружие.

– Звучит так, будто мы собрались на войну, – вставил интервьюер.

– Я как раз это и имею в виду. Мы должны действовать, как на войне. Эпидемия ожирения – не обычная эпидемия, она угрожает всем общественным институтам. Для отдельного человека – угроза физическому и психическому здоровью. Для нации – угроза экономике. Больная страна неконкурентоспособна. Больная страна не может работать на том же уровне, с той же отдачей, как страна здоровая. Даже объяснять не надо: валяющаяся на диване Швеция с сотнями тысяч ожиревших людей – как нас называть? Страна-инвалид. Как наращивать производство, если налоговые средства уходят на лечение толстых, малоподвижных, недееспособных людей? Мы гоняемся за собственным хвостом, что, как известно, успеха не приносит. Теряем рабочие места, покупательная способность снижается. И заметьте, я не говорю про какой-то чересчур пессимистический сценарий. Не стараюсь никого запугать. Я говорю о том, что происходит в стране сегодня и сейчас.

– Вы называете ожирение эпидемией. Но если ожирение – болезнь, почему многие люди с избыточным весом не считают себя больными? Как вы можете это объяснить?

– Что здесь объяснять? Разве все алкоголики понимают, что они алкоголики? Ожирение – тяжелая болезнь. Представьте, что вы ежедневно, с утра до ночи, носите на себе мешок с камнями. Организм не может справиться с таким весом. Болезнь, болезнь. Болезнь для человека и болезнь для нации. Мы все видели длинные списки заболеваний. Вы задали риторический вопрос, но я не думаю, чтобы кто-то сомневался: избыточный вес – серьезная медицинская проблема. Целое поколение вымирает. Мы видим пятилетних детей с диабетом, мы видим подростков с сердечно-сосудистыми заболеваниями. Совершенно здоровые люди едят слишком много, они добровольно загоняют себя в болезнь.

– Добровольно? Вы считаете это вопросом выбора?

– Это должно стать вопросом выбора! Если общество не дает тебе возможности сделать правильный выбор, надо изменить общество. Это главное. Это то, о чем я говорю постоянно. Ничего плохого в людях нет, все люди как люди, вопрос в том, есть у них возможность изменить свою жизнь к лучшему или нет. Есть ли у них, как вы правильно назвали, выбор. Именно поэтому Партия Здоровья делает ставку на государственную поддержку. Это единственный способ решения. Посмотрите на Соединенные Штаты. Если государство субсидирует производство кукурузы, а не, к примеру, яблок, то яблочный напиток, сделанный на кукурузном сиропе, обойдется производителю куда дешевле, чем чистый, натуральный яблочный сок. А как поступает обычный потребитель? Покупает то, что дешевле. Одна из причин, но не единственная. Когда отсутствует четкая государственная программа, когда государство смотрит сквозь пальцы на недобросовестную, но привлекательную упаковку вреднейших продуктов, потребитель неизбежно попадает в эту ловушку. Покупает то, что дешевле, что лучше разрекламировано, что ярче и привлекательней. Потребитель беззащитен. Покупатель – это главное, кричат нам со всех сторон, но покупатель, по сути, жертва. Выбирайте: пончики с вареньем или с шоколадом? Вы выбираете между чумой и холерой. Третьего не дано, ваш свободный выбор – иллюзия, не более того.

– Вы сами прожили много лет в Нью-Йорке…

– Вот именно! Там-то у меня и открылись глаза. Толстый американец – это же почти клише. Поначалу кажется – как здорово! Америка! Гигантская, процветающая страна! А когда посмотришь вблизи, восторги испаряются. Слоновьи порции, круглосуточный фастфуд, почти неузнаваемые, тонущие в масле исходные продукты. Майонез, сыр, глазурь, сироп – вот и весь выбор. В Швеции, думаю, в каждой семье есть кофеварка. Это нормально. А в Америке вместо кофеварки – фритюрница. И вот вам результат. Эпидемия ожирения держит за горло всю страну, уже давно. Дети больны. У юношей нет будущего… Когда я вернулся домой, понял: нам грозит та же участь. Половина населения с лишним весом нетрудоспособна, но это не всё. Вы и сами замечаете, как меняется наша культура. Медленно, но верно. Мы едим хуже, больше и чаще. Соответственно, и чувствуем себя все хуже.

– Но все же, думаю, с Америкой сравнивать нельзя. Мы говорим о ста пятидесяти миллионах американцев с лишним весом… а в Швеции? Сколько их? Миллион, полмиллиона?

– Давайте посмотрим по-другому. Больные с ожирением стоят государству пятнадцать миллиардов крон. Нет, не вообще, я не беру более тонкие показатели. Только лечение. Пятнадцать миллиардов! А если брать больничные листы, если учитывать невыполненную работу, то и все тридцать пять. Миллион шведов страдают избыточным весом. Миллион! А скорее всего, даже больше. Пока не удавалось создать надежную систему классификации, и мы не знаем, о ком идет речь и где этих людей искать. Именно для этого и предложено ввести национальный регистр. Наконец-то мы сможем расставить приоритеты.

– Программа вашей партии довольно, как бы сказать… монотонна. Один-единственный вопрос. Обычно такие партии не очень успешны. Даже, я бы сказал, очень неуспешны. Что отличает вашу партию, почему вы рассчитываете на поддержку избирателей?

Юхан Сверд откинул со лба волосы.

– Вы знаете, что чувствует человек, когда он по-настоящему болен? Когда он чуть не без сознания от жара? Когда он часами не может сойти с унитаза? Когда ему кажется, что он вот-вот умрет? Думаю, вам знакомо это чувство.

Интервьюер расплылся в улыбке.

– Да… знакомо.

– Вот именно. И что человек думает в такие моменты? А вот что: я готов отдать все что угодно, лишь бы выздороветь. Не так ли? Все остальное неважно, лишь бы опять стать здоровым.

Журналист выжидательно кивнул.

– Здоровье важнее всего. Об этом знают все. Кто думает о семейных проблемах при температуре сорок? Кто вспомнит, что забыл послать рождественскую открытку тетушке Гуннель? Кто пойдет на родительское собрание, когда у ребенка дизентерия? Образование, культура, безработица, коллективный транспорт – все это важно, да. Но только если мы здоровы. Все, абсолютно все зависит от того, здоровы мы или больны. И мы вовсе не “партия одного-единственного вопроса”, как вы выразились. Наоборот, мы единственная партия, которая сконцентрировалась на самой главной проблеме страны, а здесь вопросов не один, а целый букет. Мы имеем дело с неконтролируемой эпидемией. Швеция на пороге гибели. Я же уже объяснил на примере больного: главное – выздороветь. Все остальное неважно. Вернее, менее важно.

– Но разве здоровье – не частная проблема? Нас учили, что человек волен распоряжаться своей жизнью.

– А образование моих детей – тоже частная проблема? Школа пусть даже не суется – такова ваша логика? А десяток мрачных питбулей во дворе, от которых шарахаются соседи, – тоже моя частная проблема? Зачем тогда сортировать мусор, переходить на возобновляемое топливо? У нас нет исключительно частных проблем, потому что мы живем все вместе, в одном обществе. Мало того, мы оказываем друг на друга и экономическое влияние. Деньги, которые выплачивают вашему соседу по больничному листу, – это ваши деньги, вы платите их в виде налогов. Да, как вы себя чувствуете, хорошо или так себе, – это, пожалуй, ваша частная проблема. А как ваше самочувствие влияет на других – проблема в высшей степени общественная.

– Кто-то говорит о социалистическом уклоне вашей партии. А другие, наоборот, обвиняют вас в экстремизме прямо противоположного свойства – в отсутствии толерантности к слабым, к людям, не по своей воле живущим на пособиях. Что скажете? На какой ноге вы стоите, на левой или на правой?

– Мы сознательно решили не позиционировать себя по этой классической схеме. Левый, правый… мы готовы сотрудничать с кем угодно, с красными, зелеными, коричневыми, синими в крапинку, лишь бы это сотрудничество шло в русле наших проектов. Партия Здоровья ведет политику, направленную на улучшение здоровья и частных лиц, и предприятий, короче – всего общества. У нас сильное правительство, мы поддерживаем заботу людей о своей форме. И государственные, и коммунальные мероприятия направлены на то, чтобы каждому члену общества были доступны меры, помогающие поддерживать вес на приемлемом уровне. Мы стараемся, чтобы школы подобающим образом заботились о здоровье учеников. На первой стадии путем временных, но необходимых реформ, а в дальнейшем путем контроля за эффективностью. Мы оплачиваем вакцины против ожирения, мы выдаем бесплатные лекарства для групп риска.

– Групп риска?

– Ну да. Для тех, чей вес превышает установленные нормы.

– И опять возникает вопрос о толерантности. Вам наверняка приходится отвечать тем, кто утверждает, что ваши программы способствуют предрассудкам и нетерпимости в обществе. Разве ваша политика не приводит к стигматизации тех, кто и так уже стигматизирован?

– Наша цель – не осудить, а помочь. Все знают – сбросить вес не так-то просто. В одиночку с этим справиться почти невозможно. И уж совсем невозможно, когда вашему желанию похудеть противится сама система. Это и есть наша цель – изменить систему.

– Ваша партия победила на выборах в риксдаг. И возможно, победит опять. Скажите, был ли для вас неожиданным такой успех?

– Нет, не был. Что тут удивительного? Страна готова к переменам. Это очевидно. Шведский народ устал от пустых обещаний. Мы хотим вернуть назад страну, которой мы по праву гордились. Мы хотим, наконец, поднять ее с колен и увидеть здоровую, сильную Швецию.

Лысею.

Слово не выходит из головы. В решетке для слива уже не отдельные волоски, а целые пряди. Рана от плетки фитнес-тренера заживает медленно, пальцы словно ватные, чувствительность заметно ухудшилась.

Рита потрясла руками и вслух произнесла:

– Проснись же!

На подлокотнике дивана завибрировал мобильник. Скорее всего, мать – но она просто не в силах с ней разговаривать. Или кто-то с работы… и так известно, что они скажут. Как дела, Рита? Как ты себя чувствуешь?

А мать, Моника, наверняка опять собралась приехать из Сундсваля. Мы уже полгода не виделись! Что у тебя за секреты?

Исключено. Мать начнет настаивать, чтоб она пошла к врачу. Как и Ландон. Рита, ты должна чем-то питаться. Постарайся себя заставить.

Она опять потрясла кистями рук, попыталась восстановить кровообращение в предплечьях. Руки онемели до локтя. Иногда кажется, она слышит, как жужжат затекшие мышцы. Хотела спросить врача – почему? Почему все тело колет, будто ты его отсидела? Нельзя же отсидеть все тело? Хотела спросить – и не решилась. Боялась, что врач отменит курс.

Уже несколько недель она не появляется на работе. Никаких контактов ни с кем, если не считать электронные сообщения с кафедры и звонки матери. Вчера набрала было номер Ландона, потянулась пальцем к зеленому символу на трубке, но тут же отдернула.

Взяла книгу и отлистала несколько страниц назад. Уже и читать трудно, слова расплываются.

Закрыла глаза, почти сразу открыла и растерянно уставилась на темное окно. Уже вечер… неужели она заснула? Подошла к окну, растопырила ладонь и положила на стекло. В слабом свете уличного фонаря пальцы казались прозрачными. Расслоившиеся, потрескавшиеся ногти.

Внезапно поняла – очень замерзла.

Чай. Надо выпить чашку горячего чая – решила и не двинулась с места.

Ландон и Хелена сидели на цветастом диване в доме Эдварда. Диван поставлен спинкой к центру комнаты. Это идея Молли (“Если нельзя смотреть телик, лучше вообще его не видеть”). Ландон согласился. Мораторий на ТВ ввела Хелена, когда заметила, что дочь без отрыва смотрит детскую программу “Спорт или торт”. Гигантский, еле помещающийся на экране жираф учил детей противостоять соблазнам.

Хелена вытащила кабель из розетки и накрыла телевизор простыней. Молли и так уже прошла курс анорексии для начальных классов в школе в Йиму. Так называемый А-курс. И теперь у нее не было ни малейшего желания продолжать образование дочери под недреманным оком Партии Здоровья. Хотела вообще выбросить телевизор. Но Ландон возразил: новости все же надо иногда смотреть хоть одним глазком – а вдруг началась мировая война?

Ландон посмотрел в окно – ничего не видно, кроме бликов ламп на стеклах. Хорошо было бы сразу после заката выйти в сад, понаблюдать, как шмыгают в наступающих сумерках тени лис. Покосился на Хелену – та сидела ближе к камину, щеки раскраснелись от жара.

– Кофе хочешь?

Странное чувство – будто его застали за каким-то непристойным занятием.

– С удовольствием… но только если и ты будешь. Нечего ради меня беспокоиться.

– Может, и нечего, – она улыбнулась и встала, – но раз уж я поставила кофеварку, придется пить. Поставила и забыла.

Он не пошел помогать – остался на диване и попытался собраться с мыслями. Сколько уже прошло дней? Несколько… много. Не написано ни единой строчки. План уехать в деревню и сосредоточенно работать провалился с треском.

– Молоко?

– Да, пожалуйста… – Он принял чашку и покачал головой, извиняясь. – Надо было помочь…

– Глупости! Ты все же гость… пока.

Пока? Что она хочет сказать? Чтобы скрыть смущение, отхлебнул кофе.

– Прекрасно. Очень хороший кофе.

Она присела рядом. Две верхние пуговицы на блузке расстегнуты, а на груди ткань натянута так, что и третья вот-вот оторвется.

Что-то в ней такое… он поискал слово. Магнетическое. С каждым днем становится все труднее поступить, как задумал – сесть за руль и уехать в Упсалу.

Ландон поставил чашку и мотнул головой в сторону темного окна:

– Мне кажется, я видел кошку. Там, на опушке. А может, заяц.

– Только не говори Молли. Услышит – начнутся поиски. Кошку! Ты с ума сошел.

– А почему бы тебе не взять котенка? Она же ни о чем другом не говорит.

– Не хочу, чтобы она думала, будто любое ее желание закон. – Хелена подняла чашку и пожала плечами: – Впрочем, если мы решим остаться, почему бы нет. Мышей на десять кошек хватит.

– Тогда скажи, что не будешь ставить мышеловки.

Накануне он принес из дому пару мышеловок-капканов. Молли побледнела и пришла в ужас. Хелена тоже посмотрела с отвращением.

– Даже и не собиралась. Орудие пытки. Ну нет. Хочешь кого-то убить, должна быть веская причина. Мышонок в шкафу – еще не повод хвататься за оружие.

– А мне-то казалось… деревенские не такие чувствительные. А как же свежая поросятина на Рождество? Или кролик на праздник Лета?

– Деревенские? – Хелена рассмеялась. – А ты? Веган, должно быть?

– Нет, но… Ненавижу охоту.

– Знаешь, если будет нечего жрать, я подстрелю косулю на жаркое. Никаких угрызений, если ты это имеешь в виду. Но если дома есть паста, позволю косуле сожрать всю петрушку в саду и буду есть пасту. К тому же мыши маленькие. Какое от них мясо?

– Значит, ты еще и охотница? Там, в подвале, оружейный сейф – твой? Я думал – отца.

– А почему бы и не мой?

– Ну, ты не выглядишь чересчур кровожадной.

– Внешность обманчива.

Ландон через силу улыбнулся, отпил кофе и подошел к окну. Провел пальцем по наличнику – иней. Это окно тоже надо… как она выразилась? Конопатить? Холода наступили внезапно, хотя приближение зимы ощущалось еще в октябре. Или это был ноябрь? Он не проверял электронную почту недели две. На кафедре, должно быть, недоумевают. Никто не против работы на дому, но есть же границы.

– И муж тоже.

– Что? – Он оторопел. Видно, задумался и что-то пропустил в разговоре.

– Муж тоже охотился. Вернее, собирался начать.