Каменные небеса

Чем бы ни было это ровное горение ноты, проводники открыли, что оно прекрасно координируется с пожирающим хаосом оникса. Этот оникс – контрольный кабошон всего Планетарного Движителя, и, хотя есть и другие пути запустить Движитель – более грубые, обходные варианты, включающие подсети или лунный камень, – в День Запуска нам непременно будут нужны точность и контроль оникса. Без этого наши шансы успешно запустить Геоарканию сильно снижаются… но пока ни у кого из нас недостает сил удерживать оникс дольше нескольких минут. Однако мы в священном трепете наблюдаем, как Келенли держит его целый час, затем действительно кажется невозмутимой, когда разъединяется с ним. Когда мы соединяемся с ониксом, он наказывает нас, лишая всего, что мы можем отдать, и оставляя нас в сне отключки много часов и даже дней, – но не ее. Его линии скорее ласкают, чем рвут ее. Ониксу она нравится. Это объяснение иррационально, но оно приходит на ум всем нам, так что мы начинаем так об этом думать. Теперь она должна научить нас стать более приятными ониксу, вместо нее.

Когда мы восстановили баланс и нас выпустили из проволочных кресел, вмещающих наши тела, пока наш мозг задействован, мы спотыкаемся и должны опираться на проводников, чтобы разойтись по нашим индивидуальным помещениям… когда все это сделано, она приходит нас навестить. Каждого лично, чтобы проводники ничего не заподозрили. В наших встречах лицом к лицу мы говорим вслух всякую чушь, а в это время она обращается земноречью ко всем нам одновременно.

Она ощущается острее, чем мы, говорит она, потому, что она опытнее. Потому, что она жила вне комплекса зданий, окружающих местный фрагмент, составляющий весь наш мир после того, как мы были сделаны. Она посетила не только тот узел Сил Анагиста, в котором мы живем; она видела и прикасалась к большему количеству фрагментов, чем наш местный аметист. Она даже была в Нулевой Точке, где покоится лунный камень. Мы в восхищении.

– У меня есть контекст, – говорит она нам – точнее, мне. Она сидит на моей койке. Я распростерт лицом вниз на диване у окна, отвернувшись от нее. – Когда он будет у вас, вы тоже будете такими же острыми.

(Это что-то вроде нашего жаргона, использовать земнотермины, чтобы добавить смысла слышимым словам. На самом деле она просто говорит «я старше», в то время как толика затухания придает оттенок деформации времени. Она метаморфична, будучи трансформированной для того, чтобы выносить невыносимое давление. Чтобы сделать этот рассказ проще, я транслирую его словами, за исключением тех моментов, когда не смогу.)

– Было бы хорошо, если бы мы были такими же острыми, как ты сейчас, – устало отвечаю я. Я не хнычу. Дни перебалансировки всегда трудны. – Дай нам этот контекст, оникс услышит, и у меня перестанет болеть голова.

Келенли вздыхает.

– В этих стенах нет ничего, обо что вы могли бы заострить себя. (Крошение возмущения, размалывается и быстро рассеивается. Они держали вас в такой безопасности и скрытности.) – Но я думаю, что есть способ, которым я помогла бы тебе и остальным сделать это, если я смогу вывести вас отсюда.

– Помочь мне… заостриться?

(Она успокаивает меня полирующим поглаживанием. То, что вы так незаточены, – не доброта.)

– Вам нужно больше узнать о самих себе. О том, что вы такое.

Я не понимаю, почему она считает, что я не понимаю, что я.

– Я орудие.

Она отвечает:

– Если ты орудие, разве не следует тебя довести до совершенства, насколько это возможно? – Голос ее спокоен. И все же подспудная, гневная дрожь всего окружающего – молекул, сжимающихся пластов у нас под ногами, диссонансный скрежещущий визг на пределе нашей способности сэссить – говорят мне, что Келенли невыносимо то, что я только что сказал. Я поворачиваю к ней голову и осознаю, насколько мой разум зачарован тем, что эта двойственность не проявляется на ее лице. Это другая черта, которой она схожа с нами. Мы давно научились не показывать боли, страха или печали в любом пространстве над землей или под небом. Проводники говорят нам, что мы созданы, чтобы быть подобными статуям – холодные, неподвижные, молчаливые. Мы не понимаем до конца, почему они уверены, что мы на самом деле такие; в конце концов, мы на ощупь такие же теплые, как они. Мы чувствуем эмоции, как, видимо, и они, хотя мы действительно менее склонны демонстрировать их на лице или в языке тела. Возможно, потому, что у нас есть земноречь? (Чего они, вроде бы, не замечают. Это хорошо. В земле мы можем быть самими собой.) Нам никогда не было понятно до конца, сделаны ли мы неправильно или они понимают нас неправильно. И имеет ли это значение.

Келенли внешне спокойна, но внутри горит. Я смотрю на нее так долго, что она резко возвращается в себя и улавливает мою мысль. Она улыбается.

Примечания