Как Петербург научился себя изучать

Во-вторых, хотя в этих ранних описаниях Санкт-Петербург часто сравнивается с западными или античными городами и, возможно, в них отмечается вклад иностранных архитекторов в строительство новой столицы, эти труды, как правило, изображают создание города как важнейший этап в исполнении божественно предопределенной исторической судьбы России, о которой так много говорилось. Подробно описывая провидческие знамения, происходившие при строительстве столицы, и во многих случаях обобщая старые пророчества, относившиеся, по-видимому, к событиям начала XVIII века, первые летописцы Петербурга предсказывают будущее влияние и славу столицы [Беспятых 1991: 261]. Подобно тому как Москва после падения Византии в XV веке постулировалась в официальных российских заявлениях как Третий Рим – новый и самый ярый защитник христианства, Петербург, таким образом, в топографических описаниях начала XVIII века предстает как новый центр, благодаря которому Россия, несомненно, внесет свой вклад в мировую цивилизацию. В этих текстах едва ли можно увидеть намеки на тенденцию рассматривать европейское и русское мировоззрение как взаимоисключающие противоположности, которая обретет популярность в высокой русской культуре в результате дебатов славянофилов и западников 1830-х годов. В них европейский облик Санкт-Петербурга не вызывает нареканий, и он никоим образом не подрывает способность города служить центром русского мессианизма. Как отмечает Кристофер Эли в своем исследовании эволюции русской пейзажной живописи, концепции национальной идентичности оставались в России относительно расплывчатыми на протяжении всего XVIII века. Дискурс, уделяющий первостепенное внимание международному значению государства, а не «природным» характеристикам его территории или народа, и, как следствие, убеждение в том, что европеизация представляет собой естественный процесс, реализацию судьбы России, а не отклонение от нее, оставались преобладающими – по крайней мере в письменных документах, подготовленных немногочисленной образованной российской элитой [Ely 2002: 36–37]18.

Первое объемное топографическое описание Санкт-Петербурга русского автора выполнено в русле обеих этих традиций. Оно было составлено между 1749 и 1751 годами А. И. Богдановым, помощником библиотекаря Академии наук. Очевидно, Богданова попросили подготовить краткую легенду к новой карте столицы, которую должны были официально представить императрице Елизавете [Петров 1884: 6]. Однако, как только он начал собирать данные для этого проекта, Богданов, похоже, увлекся. Текст, поданный в Академию наук в июне 1752 года, был объемом в 341 лист, с отдельной картой, указателем, портретами Петра I и Елизаветы и большим количеством рисунков старого города [Слуховский 1973: 208]. Несмотря на то что Богданов явно отклонился от данного ему задания, он, по-видимому, продолжал надеяться, что его работа будет показана императрице. Он начал свой труд пространным посвящением ей, сравнивая ее нынешние строительные кампании с огромными проектами, осуществленными при ее отце:

Известно есть, Всемилостивейшая Государыня, сколь пространен и великолепен был с начала своего построения Царствующий Град сей, Санктпетербург, который Приснопамятныя и Вечнодостойныя Славы Родитель Вашего Императорского Величества, Государь Император Петр Великий, между тяжчайшими неусыпными своими военными трудами в славу имени своего возградить соизволил. Но есть ли прежнее его состояние сравнить с нынешним, то такая в том будет разность, какова бывает между первым его основанием и совершенством. Ибо усердным Вашего Императорскаго Величества тщанием ныне столь Град сей раз-пространен и новыми преславными зданиями украшен и возвеличен, так что пред многими славнейшими европейскими городами, которые древностию своею славятся, имеет в том преимущество к неописанной славе самаго Основателя, а особливо Вашего Императорскаго Величества [Богданов 1997: 99].

На протяжении большей части своего описания Богданов сохраняет этот панегирический тон. Он сравнивает восшествие Петра I на российский престол с внезапным появлением солнца на небе, которое ранее было затянуто тучами. Он неоднократно напоминает своему читателю, что основание Санкт-Петербурга было результатом как неустанных усилий Петра, так и воли Божьей. Нам говорят, что Петр был мудр, как Соломон, так же сведущ в военных делах, как Кир Великий, и построил столько же прекрасных зданий, сколько французский король Людовик XIV. Его прямо называют «вторым Константином», основавшим для себя Царствующий Град, в котором он «так любимо, так весело, так ненасладимо царствовал, что несравненно сказать, якобы в Небесном Сионе царствовал». Его преемники, особенно дочь Елизавета, достойны похвалы за то, что продолжают проводить его политику и с каждым днем делают Санкт-Петербург все более славным. Сам город, хотя и был создан совсем недавно, уже превосходит величественные города Европы по многим показателям и прибавляет в красоте и международном значении с каждым годом [Богданов 1997: 106, 123, 138, 340, 370–371].

Несмотря на все эти прекрасные чувства, рукопись Богданова – возможно, из-за ее объема – не была опубликована в качестве дополнения к официальной карте, для которой она была заказана. Ее место занял текст меньшего размера, написанный анонимным автором, и Богданов в конечном итоге сдал свою рукопись в библиотеку Академии наук. Она оставалась там в течение нескольких десятилетий, периодически привлекая внимание посетителей. Было сделано несколько копий, и одна из них, по-видимому, попалась на глаза поэту В. Г. Рубану. В 1776 году он напечатал заметку в ежемесячном журнале «Собрание разных сочинений и новостей» и заявил, что в ближайшем будущем намерен опубликовать описание города Санкт-Петербурга Андрея Богданова [Слуховский 1973: 208]. Три года спустя Рубан выполнил обещание, данное им общественности. Он издал рукопись Богданова 1749–1751 годов, но с рядом существенных изменений [Богданов 1779]19. Он добавил туда новые данные, а также внес ряд «исправлений» в первоначальный текст, изменив даты и факты, которые, по его мнению, были неточными. В целом современные историки относятся к этим изменениям критически [Кобленц 1958: 58–60]. Однако они признают, что издание рукописи Богданова Рубаном, независимо от того, насколько она была искажена, сыграло огромную роль в повышении интереса российской читающей публики к истории Санкт-Петербурга. Это побудило многих других потенциальных издателей искать похожие тексты – необработанные рассказы очевидцев о недавнем прошлом России, которые можно было бы или напечатать как есть, или использовать в качестве материала для более современных описаний города.

Данная публикация принесла Богданову некоторую долю посмертной славы. Низкооплачиваемый и мало ценимый на протяжении десятилетий работы в Академии наук, Богданов был быстро забыт после своей смерти в 1766 году. Почти никто не помнил, что когда-то он играл важнейшую роль в руководстве повседневной деятельностью библиотеки Академии наук, помог реформировать школу изучения японского языка и участвовал в различных научных публикациях.

Издание Рубаном давно забытой рукописи Богданова превратило автора в первого великого летописца Санкт-Петербурга и вызвало интерес к его жизни и творчеству. В начале XIX века исследователи обнаружили второй текст Богданова о Санкт-Петербурге. После передачи своей первой рукописи в Академию наук в 1751 году он, по-видимому, продолжал собирать информацию о городе и составил приложение к своей первоначальной работе, охватывавшее период с 1751 по 1762 год. Отрывок из этого текста появился в журнале «Сын Отечества» в 1839 году20. Вся рукопись была наконец опубликована к двухсотлетию Санкт-Петербурга в 1903 году [Титов 1903].

Помимо работы Богданова, важнейшим топографическим описанием Санкт-Петербурга XVIII века объемом в целую книгу, опубликованным на русском языке, несомненно, является сочинение Иоганна Готлиба Георги «Описание российско-императорского столичного города Санкт-Петербурга и достопамятностей в окрестностях оного, с планом». Родившийся в Померании и получивший образование в Швеции, Георги был приглашен в Россию в 1770-х годах для участия в научной экспедиции в Сибирь, которую возглавлял немецкий натуралист Петер Симон Паллас. В итоге после возвращения из экспедиции он остался в Санкт-Петербурге. Он получил должность заведующего химической лабораторией в Академии наук и занимался медицинской практикой. Очарованный своим новым домом, Георги также вскоре начал собирать информацию о Санкт-Петербурге и в 1791 году опубликовал в одном из петербургских издательств объемное топографическое описание города на немецком языке. В 1793 году в Риге появилось второе издание этой книги на немецком языке, а в Санкт-Петербурге был выпущен французский перевод. В следующем году книга была переведена на русский язык и издана в значительно измененном виде. Для русскоязычного издания Георги внес коррективы в свой первоначальный текст, как он объясняет в предисловии – потому что понял, что внезапно у него появилась новая целевая аудитория. Его первое издание было ориентировано в первую очередь на аудиторию, состоящую из иностранцев, живущих как в России, так и в других государствах. Изданием же 1794 года было нацелено, напротив, удовлетворить скорее российскую общественность [Георги 1996: 24]. Следовательно, он опустил много информации о местных традициях и условиях жизни, которые коренные жители не сочли бы интересными или полезными. Он также воспользовался возможностью исправить обнаруженные в предыдущих изданиях своей работы ошибки и значительно обновить ее.

Хотя описание Георги было создано иностранцем и первоначально опубликовано на немецком языке, оно заслуживает упоминания, потому что оно повлияло на многие позднейшие русские работы о столице. По сей день его труд остается важным энциклопедическим путеводителем по Петербургу XVIII века. Помимо описания каждого из пяти основных районов города (Петербургская сторона, Васильевский остров, Адмиралтейская сторона, Выборгская сторона и Литейная часть), он также включает в себя целый ряд других полезных данных: рассказ об Эрмитаже и список содержащихся в нем сокровищ, информацию о школах, больницах, церквях и благотворительных учреждениях, списки правительственных ведомств и лиц, занимающих видные посты при дворе, отчеты о государственных и народных праздниках. Богданов также привел в своем труде много фактического материала такого рода, но портрет города, представленный Георги, был бесконечно более полным. В отличие от Богданова, которому, как истинному первопроходцу, в значительной степени приходилось продвигаться вперед самостоятельно, собирая информацию доступными способами, у Георги были четкие модели для работы. Во введении он упоминает, что создал свою книгу по образцу немецкого путеводителя по Берлину, а также что в качестве источников использовал как работу Богданова, так и различные путевые заметки иностранцев. Кроме того, он благодарит множество высокопоставленных чиновников за помощь в получении доступа к архивам и за то, что они позволили ему посетить учреждения, обычно недоступные для публики. Самой императрице Екатерине II выражается особая благодарность за то, что она позволила ему осмотреть Эрмитаж и написать о нем [Георги 1996: 20–21, 22].

Предисловие к русскому изданию работы Георги настолько наполнено благодарностями, что создается впечатление, будто подготовка этой исправленной версии представляла собой нечто вроде государственного задания. «Императорская столица Санкт-Петербург, – объявляет Георги в начале своего вступления, – удостаивается по ее величине, великолепию и по великому числу достопамятностей, по крайней мере, не менее другого какого главного города Европы, точного, на все предметы распространяющегося и здешних жителей и чужестранных удовлетворяющего описания». Несмотря на все трудности, связанные с составлением такого труда, Георги добавляет: «Ведая пользу топографического описания Санкт-Петербурга» (курсив мой), он охотно вложил значительное количество времени и усилий в первоначальное издание своей книги на немецком языке. По аналогичным причинам, когда в 1793 году некие «любители словесности» попросили его составить русскоязычную версию своей книги, он немедленно согласился и начал собирать дополнительную информацию о городе [Георги 1996: 19].

Почему Георги и его неназванные поклонники считали создание адекватного описания Санкт-Петербурга для российских читателей такой важной задачей? Текст книги Георги не дает прямого ответа на этот вопрос. Однако, судя по количеству фактической информации об учреждениях и нормативных актах, включенной в книгу, представляется вероятным, что, по крайней мере, частично, они рассматривали этот том в качестве полезного справочного инструмента, ресурса, к которому смогут обратиться как жители, так и гости из провинции в поисках ответов на те или иные практические вопросы. Однако описание Георги также выполняло множество других функций. Как и более ранняя работа Богданова, оно отчасти служило отчетом о достижениях Романовых. Хотя Георги несколько менее витиевато, чем его предшественник, восхваляет правящую династию, он постоянно отмечает роль, которую различные правители, особенно Петр I и Екатерина II, сыграли в росте города. Каждый раз, когда он упоминает какое-то благотворительное учреждение или усовершенствование в местных услугах, он тщательно отмечает участие ее величества в проекте и подробно описывает все случаи ее вмешательства. Кроме того, как и Богданов, Георги прилагает всяческие усилия, чтобы подчеркнуть огромные изменения, постоянно происходящие в ландшафте столицы. В какой-то момент, порекомендовав читателям взглянуть на город с нескольких разных возвышенностей, чтобы лучше понять его разнообразный и постоянно меняющийся облик, Георги заключает: «Сравнивая же нынешнее состояние столицы с прежнею негостеприимною ее дикостью, взирая на немноголетнее ее существование и уважая, что украшению и возращению [к великолепию] города способствовали два только Государя, дух восхищается великим восторгом» [Георги 1996: 53]. Важной миссией этих топографических описаний XVIII века было, по-видимому, напомнить читателям о почти волшебных изменениях, произошедших в городе в течение одного столетия. Стремительное развитие Петербурга, все новые архитектурные чудеса, парки и культурные учреждения предстают в этих текстах как доказательство растущего богатства, могущества и значения Российской империи в мире. Помощь, которую Георги, по-видимому, получил от царского режима при подготовке русскоязычного издания своего труда, указывает на то, что внедрение этой идеи в отечественную аудиторию часто представляло собой не меньший приоритет для российских правителей, чем ее распространение за рубежом.

По ряду важных аспектов описание Санкт-Петербурга, составленное Георги в 1794 году, намного больше напоминает современный российский путеводитель, чем более ранние работы Богданова. В отличие от Богданова, который последовательно структурировал свой текст тематически, посвящая отдельные главы таким темам, как острова, реки, дворцы и торговые ряды, Георги организовал некоторые разделы своей книги географически. Такой подход является нормой в современных работах и часто помогает, даже в случае громоздких томов, поддерживать иллюзию того, что путеводитель можно использовать в качестве практического пособия для прогулок. Хотя это описание довольно объемно и слишком энциклопедично, чтобы сделать его удобным карманным справочником, Георги явно надеется, что его книга вдохновит читателей выйти из дому и исследовать город. Он часто указывает на «главнейшие из достойных примечания предметов» и «великолепнейшие зрелища» таким тоном, который, кажется, имеет целью пробудить интерес к посещению памятных мест [Георги 1996: 80–81, 91, 109, 119, 121, 125]. Как уже было отмечено, в одном месте своего описания он особо рекомендует читателям осматривать город сверху, например, с Адмиралтейства. В XIX веке списки достопримечательностей, которые следует посетить читателям, подробные заметки о маршрутах, которые можно использовать в качестве основы для пеших или каретных экскурсий, длинные описания панорамы города с высоты птичьего полета – все это стало стандартными характеристиками российских путеводителей.

Заслуживает ли работа Георги того, чтобы ее классифицировали как путеводитель? Ответ, конечно, зависит от понимания данного термина. Сам Георги использует это слово в своем описании 1794 года только один раз. В предисловии к своей книге он выражает надежду на то, что она будет «заменять путеводитель при собственном осматривании и наблюдении достопамятностей, отменностей и пр.» [Георги 1996: 53]. Как отметила российская исследовательница О. С. Острой, это утверждение предполагает, что, Георги хотя и считал написанную им работу способной выполнять некоторые функции путеводителя, все же она не вполне соответствует его представлениям о стандартах этого жанра [Острой 1997: 485]. По всей вероятности, Георги понимал путеводитель как простую, утилитарную литературную форму, единственная цель которой – помочь путешественникам сориентироваться в незнакомом городе. Такой взгляд, вероятно, был типичен для того времени. Термин «путеводитель», впервые появившийся в названии русского географического описания в 1792 году [Путеводитель 1792], до второй половины XIX века чаще всего применялся к довольно кратким утилитарным текстам21. Говоря о длинных и амбициозных работах по географии, таких как книга Георги, русские писатели и издатели, как правило, употребляли термин «описание», воспринимая его как более общий по смыслу. Разница в использовании, однако, была очень незначительной и не всегда соблюдалась. В начале XIX века даже появились книги со словом «путеводитель» в названиях, состоящие из четырех томов и содержащие намного более подробную историческую информацию, чем необходимо среднему туристу [Гурьянов 1827–1831]. Работы, обозначенные их авторами как описания, часто включали те же ссылки на прогулки и достопримечательности, которые были характерны для путеводителей.

Две книги о Санкт-Петербурге, написанные в первые десятилетия XIX века, помогают проиллюстрировать возможности и проблемы, связанные с выделением «путеводителя» и «описания» в отдельные жанры даже в этот ранний период. Это работа П. П. Свиньина 1816–1828 годов «Достопамятности Санкт-Петербурга и его окрестностей», состоящая из пяти частей и названная ее создателем «описанием», и путеводитель Ф. А. Шредера по Санкт-Петербургу 1820 года, первое описание северной столицы России, в названии которого содержится слово «путеводитель» («Новейший путеводитель по Санкт-Петербургу»). На первый взгляд кажется, что книги очень разные. На базовом физическом уровне заметно различие между терминами «описание» и «путеводитель», как это, видимо, воспринимали многие русскоязычные люди в конце XVIII и начале XIX века. Сохранившиеся экземпляры «описания» Свиньина переплетены в четыре или пять богато иллюстрированных томов, каждый из которых имеет высоту более 25 см и слишком тяжел, чтобы носить его на прогулках. Однотомный путеводитель Шредера – довольно небольшой и легкий22. Помимо одной вставленной карты, он не содержит иллюстраций и, следовательно, мог относительно дешево продаваться массовой аудитории. По сравнению с работой Свиньина путеводитель Шредера кажется кратким и прагматичным: описания отдельных достопримечательностей и рассказы о достижениях членов царствующей фамилии, как правило, короткие. Также в нем приводится более практическая информация, в том числе советы о том, как записать ребенка в военную академию, найти гостиницу, сообщить о нечестном извозчике и оформить паспорт.

Однако, если отвлечься от этих очевидных различий, обе книги во многих отношениях довольно похожи. И Свиньин, и Шредер стремятся охватить довольно широкую аудиторию, в том числе, в некоторой степени, давних жителей Санкт-Петербурга, а также отечественных и зарубежных гостей столицы [Свиньин 1816–1828, 1: 4; Шредер 1820: III–IV]23. Оба предлагают читателям места для посещения, указывают, с каких верхних точек открываются лучшие панорамные виды на город, и набрасывают, хотя бы фрагментарно, маршруты для экскурсий по достопримечательностям [Свиньин 1816–1828, 1: 72; 3: 44; Шредер 1820: 5, 49, 54, 146]. Несмотря на кажущийся непомерным объем его описания, Свиньин, как и Шредер, иногда даже предполагает, что читатели могли бы в некоторых случаях брать с собой отдельные тома на прогулки, полагаясь на них как на своего рода путеводителя [Свиньин 1816–1828, 4: 22].

Со временем сходство между описаниями и путеводителями, без сомнения, стало казаться более важным, чем их различия. Сегодня писатели, издатели и в некоторых случаях ученые нередко объединяют книги, которые я обсуждала, – Георги, Свиньина, Шредера и даже Богданова, – называя их общим термином «путеводитель», потому что рассматривают их как выполняющие одни и те же функции и как часть единой литературной традиции. Все эти книги являются важными предшественниками современных российских путеводителей, все они оказали значительное влияние на более поздние письменные изображения Санкт-Петербурга. В данной монографии употребляется более широкое современное значение термина «путеводитель», предполагая, что оно охватывает как обсуждавшиеся здесь объемные описательные книги конца XVIII и начала XIX веков, так и выходившие позже работы. Я классифицирую как путеводители все преимущественно нехудожественные описательные тексты, которые помогают (или имеют целью помочь) читателю ориентироваться в физическом пространстве, где перечисляются заслуживающие внимания достопримечательности и набрасываются маршруты для прогулок или экскурсий, хотя бы в зачаточной форме. Предполагается, что категория путеводителя включает в себя как краткие практические тексты, предназначенные для удовлетворения потребностей путешественников, так и более длинные, менее утилитарные произведения, которые могут понравиться людям, давно проживающим в описываемых районах. Иными словами, и такие руководства, которые можно смело отнести к категории путеводителей в самом строгом смысле слова, и такие, которые первоначально рассматривались их авторами как описания.

Топографические описания Свиньина и Шредера также заслуживают нашего внимания в контексте обзора развития путеводителя как жанра и изображений Санкт-Петербурга в частности. В соответствии с нормами, установленными их предшественниками XVIII века, оба автора занимают выраженную патриотическую позицию. Они постоянно превозносят достижения династии Романовых, отмечая прекрасные культурные и социальные институты империи, низкий уровень преступности, учтивую, эффективную государственную бюрократию и растущее влияние страны за рубежом [Свиньин 1816–1828, 3: 122–138; Шредер 1820: 10–11, 99, 115–116]. Более того, эти тексты также отражают новый вид этнического национализма, который, как отмечают многие ученые, начал набирать силу в русской культуре в начале XIX века под влиянием европейского романтизма и чувства культурного единства, возникшего в тот период, когда русские из всех социальных классов вместе сражались ради победы над Наполеоном [Jahn 2004: 58–62; Ely 2002: 37]. После войны 1812 года характеристики российской идентичности все чаще включали в себя, помимо утверждений о равенстве или даже превосходстве империи над великими державами Запада, также попытки выделить добродетели, черты характера и народные традиции, характерные для русского народа как этноса. В соответствии с этой тенденцией Шредер и, что более очевидно, Свиньин определяют некоторые положительные качества как типично русские. Свиньин, например, пишет, что, кроме России, «ни одна другая нация не имеет вообще столь счастливых дарований к искусствам и не одарена подобною понятливостью». По поводу пьянства он отмечает: «В самом хмелю русский не бурлит, не бранится, а обнимается, извиняется, уверяет в дружбе – это отличительное свойство нашего народа, как зверство – в обитателе южных стран, когда он бывает пьян» [Свиньин 1816–1828, 2: 96, 130]24. Хотя в целом он более сдержан в своей риторике, Шредер также иногда обращает внимание на положительные русские черты и традиции, отмечая, например, вежливость, услужливость и любовь к искусству, проявляемые всеми слоями общества в столице империи [Шредер 1820: 10–12, 87–88, 215]. Понимаемый как по сути своей русский город, несмотря на его европейский облик, Санкт-Петербург в этих текстах предстает и как центр имперской власти, и как место, из которого мессианская энергия России излучается в мир, место, где, несомненно, можно обнаружить добродетели, присущие русским как этнокультурной группе [Свиньин 1816–1828, 1: 2–4]. Имперская идентичность и первые попытки охарактеризовать русский народ как этнос сливаются здесь воедино, создавая достаточно размытое представление о русскости, чтобы охватить также и новую столицу Петра.

Читатели, несомненно, обнаружат параллели между описательными нормами, используемыми в упомянутых выше путеводителях, и представлениями о Санкт-Петербурге в классических литературных произведениях примерно того же периода, включая, в частности, те оды М. В. Ломоносова, А. П. Сумарокова и Г. Р. Державина, которые часто приводятся литературоведами как первые подлинные шедевры описания Санкт-Петербурга. Подобно Богданову, Георги, Свиньину и Шредеру, эти поэты представляли Петербург в восторженных выражениях и часто использовали описания столицы для выражения благодарности и верности правящей династии Романовых. Для них Санкт-Петербург представлял «всех городов царицу» [Державин 1988: 45]. Опираясь на представление о Москве как о Третьем Риме, они утверждали в своих сочинениях, что новая столица превзошла не только этот древний город, но и Афины, Венецию, Амстердам и Париж. В одной оде Ломоносов сравнивает Санкт-Петербург с небесами, отмечая, что город, кажется, излучает непрерывный поток света: вода в Неве, позолота и полированный мрамор дворцов – все сияет и сверкает [Ломоносов 1965: 133]. Это сравнение, в дополнение к намеку на представление о Санкт-Петербурге как о святом, небесном городе, Новом Иерусалиме, напоминает образы солнца, использовавшиеся в изображениях Людовика XIV во Франции XVII века. Нас заставляют поверить, что Петербург, подобно версальскому дворцу, представляет собой главную резиденцию верховного монарха, который благосклонно одаряет своих подданных светом, теплом и порядком25. Сравнения столицы Российской империи с зарубежными городами в стихах XVIII века неизменно позитивны по тону: авторы последовательно описывают Санкт-Петербург как равный или превосходящий потенциальных конкурентов. Как и в ранних топографических описаниях северного города, тот факт, что такие сравнения могут быть предложены, никоим образом не снижает способность столицы империи служить центром исторических устремлений России.