Я в свою ходил атаку…

«В муках тверд и в горе тверд», он все-таки выдержал эти испытания: проявив свойственные ему смолоду непреклонность и терпение, закончил поэму «Василий Теркин» и отстоял ее издание. Помогли те, о ком он писал: они не позволили ему оставить эту работу. Снова и снова бойцы давали понять, что хотят воевать и закончить войну вместе с Теркиным. Благодарили автора за правду о жизни солдата, за понимание его души. После таких писем совсем иначе воспринимались нападки на поэму: «Что ей критик, умник тот, // Что читает без улыбки, // Ищет, нет ли где ошибки, – // Горе, если не найдет…»

Другой, не менее важной опорой для поэта была жена. Тому свидетельство – их переписка. Мама верила безгранично в его талант, и эта ее вера укрепляла нашего отца, когда он, казалось бы, готов был дрогнуть под напором тяжелых обстоятельств. За годы, прожитые вместе, отец привык доверять ее уму, вкусу и чутью. Не уступавшая мужу в начитанности и образованности, Мария Илларионовна (Машенька, Маня в его письмах) оставалась и в годы войны его постоянным, ревностным читателем и критиком, в котором он так нуждался. Едва ли не первая она поняла и приняла «Теркина», оценила истинные достоинства поэмы. Жена была надежной опорой поэта, когда и на «Страну Муравию» нападали как на «кулацкую поэму». И она будет также поддерживать мужа все годы, когда на посту редактора «Нового мира» ему снова понадобятся (на целых 16 лет!) непреклонность и терпение. «Да, друзья, любовь жены – кто не знал – проверьте, – // На войне сильней войны // И, быть может, смерти». Думается, что те, кто прочтет переписку наших родителей, помещенную в этой книге, справедливо воспримут эти строки из «Теркина» и как автобиографические.

Надо сказать, что без мамы эта книга вряд ли бы состоялась. Это она сберегла письма отца военных лет (а он привез с фронта все ее письма). Работая над летописью жизни и творчества поэта, она оставила к ней свои комментарии, которые мы с сестрой использовали как ее воспоминания (М.И. вспоминает. – Ред.). В этой книге собраны дневники отца и переписка с мамой за 1941–1945 годы – «строки и страницы – дней и верст особый счет». Ее можно рассматривать как своеобразную семейную хронику Отечественной войны, в которой нашли выражение мысли и чувства, настроения и стремления современников – на фронте и в тылу. Книга раскрывает новые страницы биографии поэта и истории создания его военных поэм, позволяя глубже заглянуть в его внутренний мир. Но, думается, эта книга будет интересна и как человеческий документ, сколь эмоционально, столь и конкретно фактологически помогающий воссоздать неповторимые «сороковые роковые».

Твардовский закончил «Теркина» уже после победы. В заключительной главе он уже позволил себе сказать о той сокровенной цели, которую держал в уме и сердце при написании «Книги про бойца»: «Я мечтал о сущем чуде: // Чтоб от выдумки моей // На войне живущим людям // Было, может быть, теплей…» Получивший за годы войны сотни солдатских писем и множество изустных отзывов о «Теркине», высказанных на передовой, автор с полным основанием мог сказать: «Скольким душам был я нужен, // Без которых нет меня…» Далеко не всякий писатель, читаемый «нарасхват», и не всякий популярный поэт мог бы вслед за Твардовским произнести такие слова, сказанные им в конце Великой войны. Та особая связь с читателями, что установилась у него, была поэту дороже всех наград.

Благодарные письма фронтовиков шли к нему до самой смерти. Приведем несколько строк из одного, полученного им в 1969 году. Инвалид Отечественной войны Алексей Михайлович Минаев, раненный под Витебском в декабре 1943 года (там же, где побывал тогда и Александр Трифонович), делился впечатлениями от «Василия Теркина», которого прочитал уже после войны. «Каждая строка поэмы, – писал он из села Пушкова (Татария), где работал сельским учителем, – это не только услышанное и увиденное поэтом, а горячо пережитое, с начала и до конца, и до единой мелочи воспринятое близко к сердцу самим поэтом и тысячами ему подобных соотечественников. Я, например, на многих страницах поэмы вижу себя, как будто это описана моя жизнь со всеми подробностями». А вот самое последнее письмо о том же герое, полученное под новый, 1970 год – накануне вынужденного ухода отца с поста редактора «Нового мира». Оно пришло из Приморья вместе с посылкой с кедровыми шишками, которые у нас сохранились. «О Теркине мы помним и в таежных берлогах, и на вершинах гор, но как быть дальше – закрыто дымкой…» – писал от имени своих товарищей-геологов Алексей Петрович Гришков.

Такой взыскательный и пристрастный критик, как И.А. Бунин, не нашел в поэме ни единого фальшивого слова. Честная и правдивая «Книга про бойца», противостоявшая в свое время официальной лжи, ныне по-своему противостоит появившимся в последнее время нигилистическим оценкам Отечественной войны, подвергающим сомнению ее справедливость и народный характер.

Успех «Теркина» как бы заслонил другое произведение поэта, которое он писал на протяжении войны и завершил уже в послевоенном году – «Дом у дороги», – о разрушенном войной доме и разлученной ею семье. Поэма была по-особому дорога автору, как вобравшая в себя боль и горечь пережитого народом бедствия. Композитор В. Гаврилин, написавший впоследствии к «Дому у дороги» прекрасную музыку, сделал ее лейтмотивом народный плач.

Отец с грустью называл поэму «Дом у дороги» «полуопубликованной» и «полупрочитанной»: она не вписывалась в литературу послевоенных лет с ее победным ликованием, мало издавалась, да и критика обошла ее стороной. В ней Александр Трифонович, в ту пору первый и единственный в советской литературе, поднял трагическую тему пленных. По директиве вождя сдача в плен приравнивалась к измене Родине, расценивалась как преступление. Глава «Дома у дороги», посвященная пленным, по сути, была прямым протестом против этого бесчеловечного приговора. Острота и злободневность этой темы в послевоенные годы не ослабла – судьбы возвращавшихся из плена, как правило, были трагичны.

«Дом у дороги» – поэма о любви, которая «была сильна // Такою властной силой, // Что разлучить одна война // Могла. // И разлучила…»

К теме «любовь и война» Твардовский обратился еще в «Теркине», где глава «О любви» посвящена Марии Илларионовне. И здесь, так же как и в «Доме у дороги», речь идет о любви, способной пережить войну, самую жестокую и долгую. Некоторые современники видят ущербность поэзии Твардовского в том, что у него нет любовной лирики. Каждому свое: у Твардовского ярко представлена лирика семейной любви, той, что обычно поэтов не вдохновляет.

«…Сердцем не утрачен // Поцелуй последний тот // Губ от слез горячих // Бедных тех, родимых губ, // Слабых и печальных, // Как он памятен и люб, // Поцелуй прощальный…» Сосредоточенность поэта на любви семейной во многом станет понятнее по прочтении переписки наших родителей, извлеченной из семейного архива. В их отношениях было свое целомудрие: они никого не впускали в свою личную жизнь, признавая ее, по выражению отца, «сокровенной и неприкосновенной». Считаясь с этим, мы с сестрой сократили в их переписке чисто личные места, откровенность которых явно не предназначалась для посторонних. Сокращения эти ни в коей мере не сказались на общем смысле и тональности писем. Видно, что писавшие их, разлученные войной, прочно связаны любовью, детьми, единомыслием в главном, пережитым вместе горем и радостями – всем тем, что отличает семью от простого сожительства или, как теперь выражаются, «партнерства».

В дневниках отца также в нескольких местах сокращены записи, касавшиеся чисто семейных проблем. Военные дневники Твардовского печатаются полностью: ранее он использовал лишь отдельные записи в очерках «Родина и чужбина». Дневники поэта были одновременно и его рабочими тетрадями, где записи о текущих событиях, встречах, размышления о происходящем чередовались с черновыми набросками и вариантами стихов и глав поэм. Отец много и подолгу работал над текстами, добиваясь нужной ему точности и выразительности. Порой недоработанное произведение «отлеживалось», а автор обращался к другому. Вновь возвращался к оставленным стихам после перерыва, иногда весьма значительного, начиная работу как бы сызнова. Каждая из военных поэм, как и стихи, представлена в записях в нескольких вариантах. Все они в этой книге, разумеется, не воспроизводятся – мы оставляли некоторые фрагменты, не вошедшие в окончательный текст произведений.

Отец заканчивал войну в Германии. На протяжении всех военных лет его настроение напрямую было связано с происходившим на фронте. В период успешных наступательных операций 3-го Белорусского фронта поэт переживает духовный подъем, сказавшийся и на его работе. Но после перехода границы, в Германии, когда победа приблизилась уже вплотную, настрой у Александра Трифоновича далеко не жизнерадостный. А ведь для врага настал тот самый час расплаты, о котором так горячо мечтал поэт, веря в ее неотвратимость.

В очерке «Гори, Германия!» он рассказывает, как горел город Инстербург, подожженный немцами со всех концов в день его взятия советскими войсками. Боец-автоматчик, правофланговый колонны, шедшей через город к Кенигсбергу, отбросил упавшую на мостовую головешку со словами: «Гори, Германия». Автор заметил, что и ему Германию не жалко.

Спустя десятилетия со дня Победы, тем, «кто из другого поколенья», возможно, эта и другие записи покажутся недостаточно гуманными. Надо все же представить себе, какие чувства испытывали люди, в полной мере хлебнувшие все, что несет с собой жестокая и кровопролитная война, к врагу, эту войну развязавшему. Тогда будет понятнее стремление «добить» фашистов, также отразившееся в дневнике фронтового корреспондента Твардовского. Его чувства по отношению к агрессорам не распространялись на население Германии. Но те, кто видел, как горели их дома, как мучились от голода и холода дети, те, кто потерял родных и близких, вполне могли в дни победоносного наступления не ощущать жалости и сочувствия к недавнему противнику. Отец, как и большинство людей, прошедших войну, не испытывал той ненависти к поверженному врагу, какую они ощущали при его продвижении в глубь страны.

Судя по дневнику, многое у поэта здесь, в Германии, в дни наступившего возмездия вызывало чувство жалости. Он сострадал людям из вражеского стана, помимо их воли вовлеченным в эту страшную бойню. Он жалел оставленных фашистами в городах женщин и детей. Ему жаль было недвижного немецкого мальчика с больной ногой, брошенного своими же на произвол судьбы. Жалость и сочувствие отца всегда были действенными, сопровождавшимися попытками помочь. Только о своих добрых делах он не распространялся и в дневнике их не фиксировал.

Характерно, что и грозные слова, обращенные на немецкой земле к ее столице: «Берлин! Берегись гостей!» – он в стихотворении «Граница» изменяет на другой призыв: «Плати по счетам, Германия! // Молись! По тебе идем…» Это, по сути, призыв к покаянию.

Записи и письма поэта последних военных месяцев отразили тоску по Родине, особенно острую в этом чужом и чуждом «краю краснокирпичном». Давала себя знать огромная усталость от фронтовой службы, накапливавшаяся годами. Именно в последние месяцы перед победой со всей силой сказалось и отвращение к войне как состоянию для людей ненормальному, противоестественному. В разгар святого и правого боя было не до подобных мыслей и чувств. Весной 1945-го время для них наступило… И, вспоминая дома о страшных разрушениях, принесенных войной, о причиненных ею ранах, он с горечью говорил не только о человеческих потерях, но и о погубленных лесах и садах, о разрытых минами и траншеями полях…

С первых дней Отечественной войны Твардовский понял, что память о ней, если он выживет, останется с ним навсегда. «И памятью той, вероятно, // Душа моя будет больна, // Покамест бедой невозвратной // Не станет для мира война…» Так оно и случилось: тема войны не уходила из его поэзии до самых последних лет.

В поэме «Теркин на том свете» воинам, погибшим в Великой битве за Отечество, в их вечном сне снится, «что была она последней, эта битва на земле. // Что иные поколенья, из пребудущих времен, // Не пойдут на пополненье скорбной славы их знамен». «Святой памяти» павших посвящены лучшие послевоенные стихи поэта. Среди них «Я убит подо Ржевом…», «В тот день, когда окончилась война…», «Та кровь, что пролита недаром…» Они трудно пробивались в печать, так как не соответствовали насаждаемому в литературе казенному оптимизму, исключавшему всякие раздумья о смерти.

В послевоенной лирике Твардовского мысль о нравственной ответственности живых перед теми, кто не пришел с войны, проходит своеобразным лейтмотивом: «суда живых не меньше павших суд». «Суровый атеист», чуждый всякой мистики, поэт был убежден, что «не избыть нам связи обоюдной. // Не мертвых власть, а власть того родства, // Что даже смерти стало неподсудно». Слышали однажды, как он по телефону отстаивал от редактора эти строки перед очередной публикацией стихотворения «В тот день, когда окончилась война…». Запомнилось, что отец говорил о безнравственности забвения…

Мы решили закончить эту книгу записью и стихами о взятии Берлина – 3 мая 1945 года: далее в тетради – вплоть до середины мая – идут наброски заключительной главы поэмы «Василий Теркин». О том, как поэт встретил День Победы 9 мая, можно узнать из воспоминаний его фронтовых товарищей. Вспоминал об этом не раз и он сам. В тот первый мирный день в маленьком немецком городке Тапиау (вблизи Кенигсберга) к дому, где располагалась редакция «Красноармейской правды», с утра потянулись бойцы и командиры. Они хотели узнать у газетчиков подробности последних известий, переданных глубокой ночью по радио. С сообщением об Акте о безоговорочной капитуляции Германии выступил Александр Твардовский. Именно от него бойцы узнали, что война закончилась. Александр Трифонович, прежде чем говорить об условиях капитуляции, сердечно поздравил всех с Победой. Художник О.Г. Верейский вспоминает, «как на залитой солнцем улице плакал пожилой солдат, как обнял его Твардовский, пытаясь успокоить. Солдат же бесконечно повторял одно и то же: «Сегодня люди перестали убивать друг друга!»

А вечером «все стволы палили в честь салюта». Из своего нагана палил в небо и наш отец с крылечка прусского домика – последнего военного пристанища редакции «Красноармейская правда». Опустошив барабан, он ушел к себе и заперся. Товарищи потом не сомневались, что именно той ночью он написал или начал писать заключительную главу «Теркина». Но ее пролог, начатый строками любимого Пушкина, уже был написан, а закончилась работа над главой лишь в июне. Однако в последней главе поэмы («От автора») действительно ощущается дыхание незабываемого дня 9 мая 1945 года. По приезде в Москву в конце мая – в отпуск – поэт собрал воедино наброски заключения к «Теркину», перенеся их в тетрадь недатированными. Судя по ним, можно заключить, что в майские дни, последовавшие за Победой, родилось посвящение ее «павшим памяти священной, // Всем друзьям поры военной, // Всем сердцам, чей дорог суд».

Поэту дорог суд не только современников, но и потомков.

Валентина Твардовская

Ольга Твардовская