Поезд на Ленинград

Глава 5, в которой вообще ничего не понятно

Грених оцепенел, казалось, на целую вечность. Шли секунды, точно часы или даже целые сутки, а он не мог заставить себя подняться, чтобы проверить пульс молодой женщины. Грузин бессвязно лепетал, произнося на все лады имя жены, трогая ее за плечо и глядя на то, как от его движения качается ее голова, лежащая на коленях. Вся ее поза была какой-то не-естественно изломанной, точно у большой, сложенной пополам тряпичной куклы, брошенной на скамью.

Подлетевший к нему Саушкин не стал разводить церемониал. Не удосужившись выдавить пару сочувственных фраз или хотя бы спросить, жива ли еще пассажирка, он схватил грузина за шиворот.

– Признавайся, ты убил?

– Когда би я успел? – промямлил он. – Товарищ профессор, ви же видели… Лида, Лидочка, душа м-моя, сердце мое… за что? Зачэм?

Не обращая внимания на то, что уполномоченный все еще продолжает держать его за воротник, Месхишвили медленно развернул свои перепачканные в красном руки и посмотрел на них. Лицо его страдальчески исказилось – вот-вот разразится рыданиями. Но вместо этого он вскочил, с рыком толкнул Саушкина и бросился по проходу к двери в конце вагона. Кондуктор перекрыл ту куском железной арматуры, всунутой под ручку. Месхишвили попытался выдернуть железяку, чтобы выскочить в тамбур и покинуть поезд на полном ходу – падать в снег не больно, план был удачным. Но Саушкин не дал ему осуществиться, скрутил беглеца у двери в клозет, тот опять вырвался, сделал скачок в обратную сторону и был пойман вновь.

Грених бросил быстрый взгляд в сторону возникшей сутолоки в конце вагона, вернулся глазами к мертвой. Когда супруг приподнял ее на несколько сантиметров, показалась блестящая ручка предмета, который Грених, как бывший полевой хирург, узнал тотчас же – это был скальпель. Он был воткнут аккурат между четвертым и пятым ребром слева.

Саушкин выкрутил грузину руки и повалил лицом в пол, навалился сверху. С задних сидений поднялся Агранов, аккуратно обошел лежащего в проходе Месхишвили, перешагнув через его голову, подступил к скамейке, на которой полулежала Лида.

– Успел-таки всадить в нее нож, гнида паскудная, – сквозь зубы, тихо, но с устрашающей беззлобностью, как могли говорить только чекисты, произнес он.

Встав так, чтобы Грених мог видеть мертвую, Агранов сделал полуоборот к нему и незаметный знак молчать. Замначальника Секретного отдела тоже понял, что молодая женщина покончила жизнь самоубийством, но знать об этом всему вагону пока не следовало. Будучи опытной медсестрой, она знала, как всадить меж ребрами в сердце тонкий хирургический нож, чтобы не успеть испытать болевого шока и умереть тихо. Почти так же Грених всаживал в свое сердце иглу, чтобы продемонстрировать, как она повторяет ритмику сердцебиения. На курсах в институте Сербского он, бывало, объяснял студентам, как мертвого отличить от живого, если была в анамнезе нарколепсия[11]. Чтобы такое исполнить, она, наверное, много раз обдумывала все действия и нюансы, может, и репетировала ловкость удара. Грених с удивлением разглядывал ее черноволосую голову, лежащую на коленях, повернутое к нему слепое красивое лицо, измазанное кровью. Пальцы ее безвольно свисающей руки тоже были красными.

– Вы видели, у нее нож торчит из груди? – низко наклонился к нему Феликс.

– Да, – выдохнул Грених, – она всадила в себя скальпель.

– Как же?

– Вынула его из-под складок кофточки, сжала в руках, чуть приподнялась, приложила острие в ложбинку меж четвертым и пятым ребром слева и резко опустила тело. Острое лезвие вошло в плоть, как в кусок масла. – Грених ответил почти машинально, но негромко, слышал только Феликс.

– Я не убивал! – сипло выдыхал Месхишвили в пол. Саушкину приходилось прилагать немало усилий, чтобы сдерживать его. – Я не убивал…

– Ну что же, она сама себя в грудь ножом, что ли? – усмехнулся Агранов, глядя на него сверху. – Ты глянь, как аккуратно, точно меж ребер вошло.

– Она мэдсестра, она могла… – выдыхал, продолжая сопротивляться, грузин. – Она убивала людей по приказу своего началства – вот этого, сидит в ус не дует, могхалате, кхалкхис мтери. Мквлэли![12]

И с этой труднопереводимой грузинской бранью, которая перешла в звериный рев, Месхишвили выкрутил руку, с силой оттолкнулся от пола и засадил затылком в подбородок агента МУРа. Никто не успел увидеть, каким образом наган Саушкина оказался в руках грузина. Первую пулю он выпустил в него – промазал, вторую в доктора Виноградова.

И одновременно со вторым выстрелом дико завизжал шахматист. Прижимая руку к шее, он отлетел к стеклу окошка, впечатавшись в него плечом. Несколько секунд весь вагон смотрел на него, в том числе и доктор Виноградов, которого, к счастью, не задело. Ошалело пуча глаза, шахматист смотрел на Грениха. Потом медленно отвел руку от шеи. Ничего не произошло. Он начал тереть ее рукой. Ничего. Потом залез под ворот, отогнул шарф, и тут замер, будто нащупал что-то в его складках.

И наконец протянул Грениху иголку.

– Клянусь, я видел, как она летела прямо в меня… откуда-то оттуда… – пролепетал он, указывая пальцем не то в сторону клозета, не то на Виноградова, не то на Месхишвили, которого за горло локтем под подбородком держал Саушкин.

На короткое мгновение все замерли, смотрели на Белова, недоуменно протягивающего Грениху иглу.

Первым вышел из оцепенения грузин, предприняв сильную попытку вырваться. Но получил удар в висок ручкой револьвера. Это его не остановило, с ответным ударом Саушкину в лицо затылком он обрел свободу, но упал навзничь на пол между скамьями и вцепился в штанину Белова. Тот едва не шарахнулся назад, стал скакать на одной ноге, выдергивая штанину из хватких пальцев грузина. Месхишвили хватался за его ногу, как за спасительную соломинку. Прежде чем Белов успел упасть, Грених схватил его сзади за шиворот и рывком вернул на ноги. Раздался выстрел, и Месхишвили, было поднявшийся на колени, с криком сжал поврежденный локоть и повалился набок, стал дергаться в конвульсиях, а потом вдруг замер с перекошенным страшной судорогой лицом.

Все повставали.

– Допрыгался, мохгалате, – передразнил его Саушкин, держа в руках обратно отвоеванный дымящийся револьвер.

Стрельцова смотрела на всех взглядом загнанной волчицы, вжимаясь спиной в стекло окошка, доктор Виноградов в ужасе прижимал обе руки к горлу. Саушкин навис над телом пораженного грузина, проверяя, жив ли, продолжая целиться и ожидая, что Месхишвили сейчас опять вскочит. Из глубины вагона тревожно поблескивали очки Пильняка, покашливал Греблис, с противоположного конца тихо причитала дежурная по вокзалу.

– Ох, батюшки, матушки, что делается-то! Ох, светики, что ж вы делаете? Поубивают друг друга…

Возле нее возвышалась черная фигура кондуктора с бледным испуганным лицом. Нервной рукой он все поправлял на голове фуражку с эмблемой железнодорожника. Вольф с Гренихом смотрели на эту картину со своих мест.

Спустя какое-то время очнулся от ступора Белов и, шагнув к убитому, заикаясь, заметил:

– Он, должно бы-ыть, в обмороке. Он же не умер, да? Рана на руке не-несмертельна. А почему лицо т-такое?

– Эй вы, доктор, – обратился откуда-то сзади таинственный режиссер всего этого странного действа – замначальника Секретного отдела – и толкнул в спину Виноградова. – Проверьте, жив ли.

Пожилой интеллигент с эспаньолкой, кряхтя, присел, нагнулся и стал щупать под скулой пульс. Делал это долго, неопределенно качая головой и ничего не говоря. Грених не выдержал, подсел к грузину, стал щупать тоже.

– Мертв, – глухо выдавил он и встал, непонимающе оглядывая распростертое тело молодого человека, его сомкнутые глаза и лицо, все еще как будто перекошенное яростью. Опять пронзила неприятная мысль, что тому ведь было как раз тридцать, он оту-чился в Институте красной профессуры и даже состоял при секретариате партийного аппарата. Оставалась малая надежда, ведь Ольга настаивала, что пленный красный командир не мог быть грузином…

– Мертв? – переспросил дотошный Белов, беря за рукав Грениха и бесцеремонно разворачивая его к себе.

Грених инстинктивно отдернул руку, ничего не сказал.

– От раны на руке? – не унимался шахматист. – Разве бывает, чтобы люди умирали от такого простого ранения. В него поди тоже попали иглой! Оттого-то и лицо исказилось. Какой-то яд… Вы ведь знаете, да? Какой это яд?

Все молчали, никто не двигался. Саушкин поглядывал на Агранова, ожидая его указаний.

– Я не могу в это поверить, – в голосе Белова зазвучала непривычная строгость, и он сдернул с шеи шарф, нервно отбросив его на скамью. Заикаться он перестал, выпрямился, будто смахнув оцепенение или скорее перестав ломать из себя дурачка. – Операция по поимке сообщника венгерского шпиона Влада Миклоша зашла в тупик? Вы не предполагали, что все этим обернется, так ведь?

Белов обращался к Грениху, очевидно, считая его за главного.

– Что за яд? – сжав зубы, спросил он. Грених даже не пошевелился.

– Что ж, придется брать инициативу в свои руки. Никто не возражает? Я хотел бы обыскать тело, чтобы найти причину такой скорой смерти. Я уверен! Уверен, что в него тоже пульнули иглой, – сказал он и торжественно поднял в воздух тонкую металлическую иглу, держа ее за кончик двумя пальцами.

Поезд мчался на всех парах, мерно раскачиваясь из стороны в сторону. Мерцал тусклый свет единственной лампочки, болтающейся под крашеным деревянным потолком. Давил полумрак. Становилось душно, пахло, как в мясной лавке, из-за крови мертвой грузинки.

– Да-да-да, – настаивал шахматист с нажимом. – Месхишвили уложили точно такой же иглой. Есть ли у кого-нибудь магнитик с собой? Я бы не хотел рисковать жизнью и шарить по телу убитого голыми руками. И никому бы не советовал этого делать.

Тут его лицо просияло, блеснули зубы в его этой прежней дурацкой улыбке умственно отсталого, он поднял палец, как Архимед, произносящий «Эврика!», и бросился к верхним полкам. Саушкин вскинул на него наган.

– Я знаю, где взять магнит! – воскликнул чудак, снимая свой потертый чемодан. Не обращая внимания на наставленное на него дуло револьвера, Феликс уложил чемодан на скамью и быстро щелкнул замками.

– Компас! – показал он небольшой круглый прибор в металлическом корпусе.

– И что? – фыркнула Ефимия Стрельцова. – Расколотишь такой хороший компас?

– Ну конечно. Ведь в вагоне убийца, которого надо вычислить! – недоуменно приподнял он брови, одним коротким движением тюкнул стеклянное окошко о спинку сиденья и стал очищать кругляш циферблата от стекла, а потом аккуратно выдернул стрелку.

Никто не подумал воспротивиться его кипучей деятельности. Все с удивлением и пытливым ожиданием смотрели, как чудак, присев рядом с телом, стал водить стрелочкой от компаса по брючинам костюма, вдоль ремня, по рубашке, воротнику, по лицу, часто к нему наклоняясь.

Грениху пришлось присоединиться. Вместе они, разглаживая ткань одежды, прищуриваясь и нагибаясь, искали иголку, как вдруг Константин Федорович остановился, обратив внимание на боковой шов брючины, чуть изогнутый, – в складках блестел тонкий металлический предмет.

Белов замер, в искреннем недоумении уставившись на то место, откуда торчала игла. На его лице расцвела довольная улыбка, и он поднес стрелку компаса к ней. Но увы, игла для такого магнита оказалась слишком тяжелым предметом и никак не хотела выходить из слоя толстого твида. По ее чуть скошенному положению не было понятно, глубоко ли она вонзилась, достигла ли тела грузина.

– Уберите ваш магнит, – раздраженно отмахнулся Грених. – С самого начала ведь было ясно, что он вам не поможет.

Белов обиженно поднялся и отошел. А Константин Федорович вынул из кармана платок и подцепил иголку через материю. Потом протянул платок Белову. В белом квадрате ткани блестела окрашенная кровью двухдюймовая иголочка.

– Кладите и вашу сюда. В городе проведем анализ.

– Но кто же выпустил яд?

– Вы у нас тут Шерлок Холмс, валяйте, – огрызнулся Грених.

– Ну как же можно так говорить!.. Это же совершенно безответственно! Неужели вас совсем не трогает, что кто-то выпустил в человека отравленную иглу? – Белов в недоумении смотрел на Грениха. Тот безучастно свернул платок в несколько раз и спрятал в нагрудном кармане.

– А как же эти иглы были выпущены? – не унимался шахматист.

– Вы задаете слишком много вопросов. Мое дело – провести анализ. Здесь я этим заниматься не могу. Найдете, кто это сделал, узнаете – как.

И Грених сел на свое место.

– Этоя должен узнать?

– А почему нет? – пожал плечами Грених. – Разве долг советского гражданина не велит вам найти убийцу? Все равно еще ехать часов шесть.

На некоторое время опять стало тихо, Белов взвешивал слова Константина Федоровича. Он долго смотрел в пол и тер висок.

– Это сделал доктор Виноградов, – наконец выдал шахматист.

Ему никто не ответил. Тишина нарушалась лишь стуком колес.

В вагоне теперь было два мертвых тела, пассажиры, шокированные произошедшим, пребывали в болезненном оцепенении, притихли. Только где-то в конце вагона, у котла, по-прежнему поскуливала баба с елкой. Кондуктор иногда шевелил кочергой угли. Да и осторожными и молчаливыми сделало всех скорее присутствие заместителя начальника Секретного отдела. Все понимали, что положение шаткое, один неверный шаг, и ты либо застрелен, или в тебя незаметно пульнут ядовитой иглой. Несмотря на это, Белов, как будто еще не осознавший, в центре каких событий он оказался и насколько все серьезно, стоял и пялился на мертвого Месхишвили с окровавленным локтем, раздумывая, что еще можно сделать, что предпринять и почему только он один задается этими вопросами. Саушкин отошел от клозета, снял с себя куртку и накрыл ею перекошенное смертельной агонией лицо грузина.

– Это сделал Виноградов, – повторил шахматист. – Он доктор и вполне мог иметь в запасе иглы с ядом.

– Я тоже доктор, – напомнил Грених. – Правда, с большой натяжкой можно назвать патологоанатома доктором. Все же какой-никакой, но судебный врач.

– Но вы сиделиза моей спиной, а Виноградов находился передо мной на несколько скамеек. И я отчетливо видел, как игла, будто пущенная из крохотного арбалета, понеслась прямо на меня. Я увидел ее, сверкнувшую перед моими глазами, успел увернуться, и она вонзилась в воротник моей шинели.

– Пущенная из крохотного арбалета? – хихикнул Вольф. – Вы, однако, чудак, Белов. Крохотный арбалет! Крохотным магнитом собирались искать иглу, крохотными арбалетами у вас убийцы стреляют в людей. Право, вы презабавнейший тип.

– Ну или это был сарбакан… – смутился Белов, поглядев на Вольфа с упреком. – Духовое ружье индейцев чероки. Только вот для того, чтобы вынуть такую трубку быстро, нужна большая сноровка. Да, наверное, так оно и было, – уже увереннее качнул головой шахматист. – Товарищ Виноградов, воспользовавшись суматохой и дурным освещением, вынул тонкую трубку и плюнул иглой.

– Зачем ему было плевать в вас иглой? – усмехнулся Грених, глядя в непроглядную черноту окна. Хорошо, если этот молодой человек сделает за него всю работу, раз уж в нем скопилось столько дедуктивного огня. Нужно просто вовремя подкидывать ему правильные вопросы. Того же метода дознания при данных обстоятельствах придерживался, наверное, и подозрительно помалкивающий Агранов.

На некоторое время опять было слышно только, как поезд, набравший приличную скорость, несется к Ленинграду сквозь ночь. При избытке воображения можно было услышать еще и то, как скрипели мозги шахматиста, который был вынужден немедленно сколотить хоть какую-нибудь версию убийства, иначе рисковал остаться обсмеянным.

– Он боялся, что я его быстро раскрою, – нашелся он и тотчас обернулся назад, потому что откуда-то снизу и справа раздался оглушительный девичий хохот. Смеялась корреспондентка «Комсомольской правды».

– А не лучше ли спросить самого доктора, – нервно хохотала она. – Он смотрит на тебя и ждет, когда же его пригласят к обсуждению. Доктор Виноградов, зачем это вы в шахматиста стреляли из сарбакана, а? Как-то это совершенно не по-советски! Мы же не индейцы чероки, в конце концов!

– Все слишком очевидно, – холодно отрезал шахматист. – Чтобы я не связал два и два, что у меня лучше всего и получается.

– Решать малышковые задачки? – истерически хохотала Ефимия.

– Нет. Он испугался меня. Я все понял! Они работали вместе. Лидия Месхишвили ведь медсестра из Кремлевской поликлиники, а доктор Виноградов тоже оттуда, да еще состоит в Лечсанупре. Если он владеет таким оружием, как отравленные иглы, значит, диверсант, а молодая женщина была у него помощницей. Она бы не стала кончать с жизнью, если бы ей не угрожала какая-нибудь смертельная опасность. В вагоне увидела одного из замов ОГПУ, испугалась разоблачения и наложила на себя руки. Кроме того, разве вы не слышали, что кричал ее муж? Что она убивала по приказу начальства. По чьему приказу? По приказу доктора Виноградова. Я бы посоветовал товарищу Агранову прийти с проверкой в Кремлевскую поликлинику. Не было ли, к примеру, участившихся случаев смерти в руководящем составе партии, или среди служащих в ЦК, или в наркомате внутренних дел?

Грених медленно перевел на него настороженный взгляд.

– Что вы себе позволяете, молодой человек! – почти вскричал Виноградов, наконец пришедший в себя после потрясения. – Какой еще сарбакан? Какие отравленные иголки?

– Они были найдены на мне и на теле убитого. – Голос Белова задрожал от сковывающей его взволнованности.

– В своем ли вы уме?!

– У меня все в порядке с умом, как и со слухом и зрением. Все слышали, как товарищ Месхишвили сказал, что его жена убивает по приказу своего начальства. И стал стрелять в вас.

– Ну знаете ли… – ошарашенно выпучивая глаза, пытался найти какое-то объяснение старый доктор, но слов не находилось. – Сам Месхишвили и выстрелил в вас иглой! Если уж вам так хочется растолковать эту нелепость. Он тоже находилсяперед вами, когда боролся с товарищем уполномоченным.

– Вы убили Даниэла Месхишвили. – Белов взял себя в руки. Он, видно, сам от неожиданности чуть не потерял контроль над ситуацией.

Грених следил за его реакцией. Иголок шахматист уж точно никак не ожидал. Стрелять из сарбакана – и это в двадцатом-то веке! Но хода назад уже не было. Влез во все это – придется идти до конца. Времена нынче настали такие, если не ты обвиняешь, так тебя. Засуетился. Боится, что подумают, что это он иголки подсунул.

Все сидели притихшие, никто особенно не рвался распутывать клубок, кто-то принял выжидательную позицию, Саушкин и Агранов тоже наблюдали. Поезд мчался, вагон раскачивался. Пахло хвоей. Хотелось думать, что ею. На самом деле несло мертвечиной, тухлятиной, и очень прилично, хоть нос затыкай. Взгляд Феликса упал на натекшую под красавицей-грузинкой лужу крови, края которой уже стали подсыхать. Молодая женщина по-прежнему держала голову на коленях, неестественно скрючившись. Казалось, что она жива, только немного устала, прилегла. От движения поезда ее слегка качало. Безжизненные пальцы свисающей руки касались пола, задевали кровь под ее ботинками, двигались вперед-назад, вперед-назад, размазывая густую бордовую субстанцию по полу.