Сибирская сага. История семьи
Война 1914 года разлучила Лину с мужем, а Екатерину Ивановну с сыном.
Николая Вебера и Егора Зуева призвали в армию. Они вместе воевали, были ранены, но остались в живых и вернулись домой, зараженные большевистскими идеями, привезя с собой в разобранном виде винтовки. Еще в 1909 году в Петербурге они посещали кружки противников царизма, а теперь организовали большевистскую ячейку в Каратузском. Прабабушка Екатерина негодовала:
– Какой такой партия, зачем польшевик, кто такой?
Лина же, с ее мятежным характером, понимала мужа и брата, поддерживала их. В массе же казаки были против преобразований, оставшись верными государю. Огромная семья распалась на два лагеря. Близкие люди в одночасье стали врагами.
Не стану описывать в подробностях, что происходило тогда в Сибири. Власть переходила от белых к красным и наоборот, а страдали непричастные к этой борьбе люди – старики, дети и просто обыватели, не понимавшие, зачем все это. Часть сестер Лины и их мужей оказалась по одну сторону баррикад, другая часть – по другую. Прабабушка была в ужасе: «Люти пелены объелся!» Сына и невестку она уговаривала «не сфясатьса» ни с кем, а сидеть дома с «репятишка». Когда образовался полк белоказаков, большевики организовали партизанский отряд и скрылись в лесу. С отрядом в качестве руководителей ушли Егор и Николай, муж Степаниды Ивановны Алексей, младшая сестра Лины – Капитолина.
Права была Екатерина Ивановна, говоря, что люди белены объелись. Родственники творили друг с другом такое, что не могло присниться в страшном сне. Предавали, убивали – брата, сестру, отца, мать…
Однажды, когда верх одержали белые и Николай не успел уйти в лес, Лина спрятала его в стоге сена на подворье. Прибежала двоюродная племянница и сказала: ее мать, двоюродная сестра Лины, донесла казакам, что «в доме Веберов сейчас Капа Зуева и Николай».
К счастью, Капитолина ушла раньше. Вслед за девочкой ворвались белые с шашками наголо. Кинулись в дом, обыскали двор, а двоюродная сестра Лины подошла к ним и сказала:
– А вы в сене поищите.
Солдаты побежали на подворье, стали протыкать шашками копны сена. Когда подошли к стогу, где был спрятан Николай, Лина вздрогнула и побледнела.
– Поджигайте, он там! – завопила доносчица. На глазах матери и жены солдаты подожгли стог и ушли вместе с ликующей доносчицей. Женщины кинулись разгребать горящее сено, но Николая в стогу не оказалось. Как выяснилось позже, он успел уползти с подворья и скрыться, а потом уйти в отряд.
Через некоторое время красные отбили село. Лина доносчицу не выдала, но наедине сказала:
– Запомни, я твоя должница.
Конечно, моя бабушка ничего не сделала двоюродной сестре, но навсегда вычеркнула из своей жизни ее и всех ее близких.
В 1918 году красные на некоторых участках отдали позиции белой армии и белоказакам. Опять большевики ушли в леса. Опять в дом за речкой пришли белые, опять допрашивали Лину:
– Где муж? Брат? Сестра?
В доме – седая, раньше времени постаревшая Екатерина Ивановна с маленькой Алечкой на руках, еще трое малолетних детей в страхе жмутся друг к другу. Лину трясет за плечи белый офицер:
– Говори, где твой муж?
Лина молчит. Она не плачет, смотрит куда-то мимо офицера сухими остановившимися глазами, лицо белое как мел. Екатерина Ивановна, отдав Алечку Клаве, бросается офицеру в ноги, хватает его за полы шинели, неистово кричит:
– Упей меня, упей, не трокай тефка, у ней четыре репенки, он такой молотой, я старый! Тепе нато упить, упей меня! Не трокай тефка!
Офицер пытается отбиваться, но она с такой страшной силой держит его ноги, что он понимает – старуха отпустит его только мертвая, и нет такой силы, которая могла бы ей помешать. Лина так и стоит в оцепенении, не шевелясь и не говоря ни слова.
Офицер, потрясенный этой сценой, начал уговаривать женщину, обещая, что не станет убивать ее невестку. Но когда бедная Екатерина Ивановна отпустила его, он схватил Лину, выволок во двор, поставил в повозку, на которой приехал, и сунул в руки вожжи. Сам вскочил в повозку, уткнул Лине в спину ствол револьвера и скомандовал:
– Вези в отряд, не то пристрелю!
Лина сама не знала, сколько часов и где возила его, стоя в повозке. Затекли ноги, вожжи впились в ладони, глаза пересохли и ничего не видели. Обратно к дому она подъехала почти без сознания. Офицер выбросил ее на дорогу, как мешок, и уехал. После этого Лина долгое время почти не разговаривала. Она была как мертвая, хотя пила, ела, двигалась. Ей казалось, что любые чувства покинули ее навсегда.
Вскоре, после очередного задания, погибла Капитолина. Ее выследили и убили на опушке леса, когда она возвращалась в отряд.
Партизанское движение набирало силу. Войско Щетинкина объединило разрозненные группы. Отряд каратузских партизан пошел на соединение со Щетинкиным. Под деревней Городок их поджидала засада из белоказаков и банды уголовников, бежавших с рудников и из тюрем. Была настоящая суровая сибирская зима. Отряд остановился на отдых, люди разожгли костры, расслабились, и в этот момент казаки и бандиты напали, застав партизан, уверенных, что находятся в полной безопасности, врасплох. Никто даже не успел схватить оружие, людей расстреливали в упор. После побоища бандиты раздели трупы, собрали вещи, оружие и ушли. Выжить удалось только дяде Алеше – мужу тети Степаниды. Раненый, он потерял сознание, его приняли за мертвого, раздели, разули и бросили. Счастье, что дядя Алеша пришел в себя. Он увидел эту ужасную картину – погибший отряд. Услышал вдалеке лай собак и пошел на звук. Босой, замерзающий, добрел до какого-то хутора. Хозяин его принял, спрятал в бане, накормил, замотал тряпками обмороженные руки и ноги, дал валенки, старенький тулуп, еду и указал дорогу. Дядя Алеша дошел до знакомого поселка и отыскал там родственника, который привез его в Каратузское. Тогда все и узнали о гибели отряда.
Моей маме было тогда четыре года, а бабушке Лине – тридцать. Горе шло за этой семьей по пятам.
Осиротевшая семья
Екатерина Ивановна, потеряв любимого сына, совсем увяла. Казалось, у нее кончились силы для борьбы с жестокими ударами судьбы. Она или бесцельно бродила по дому, безучастная и глухая ко всему, или просто сидела не шевелясь, а по щекам ее непрерывно текли слезы. Она забывала есть, ей хотелось умереть поскорее. Даже внуки, которые все время были рядом и тормошили бабушку, не вызывали у нее никакой реакции. Екатерина Ивановна стала с катастрофической быстротой терять зрение и вскоре ослепла совсем.
Дом был свой, родной, обласканный ее руками до самого малого уголка, поэтому, даже слепая, она уверенно передвигалась по нему. Одна незадача – внуки. Они не понимали, что их любимая бабушка уже не может быть прежней – твердой, деятельной, сильной и веселой. Они и сами баловались, и старались по-своему развлечь ее, но детские шутки бывают очень жестокими. На выдумки была горазда маленькая Маня – моя мама. Каждый день она придумывала новые штучки, пользуясь слепотой своей милой бабули. Найдя в чулане старые отцовские сапоги, Маня брала их в руки и, гремя каблуками, передвигала по полу. Остальная ребятня наблюдала за бабушкой, которая, прислушиваясь, спрашивала:
– Это кто кóтит?
Маня, едва сдерживая смех, стараясь говорить басом, отвечала:
– Шорт котит!
Бабушка догадывалась, хватала веник или полотенце, что попадалось под руку, и, стараясь по звуку определить, где проказница, грозила ей суровым наказанием:
– Манка, Манка, это ты, я снаю! Я стану, я тепе нокам стопчу, плокой ты тефчонка!
Все прыскали со смеху, а Екатерина Ивановна досадливо качала головой. Лина ругала детей за то, что они позволяют себе смеяться над бабушкой, но они быстро обо всем забывали и придумывали новые шалости. Лина успокаивала свекровь, женщины обнимались, плакали и вспоминали лучшие времена. Иногда Екатерина Ивановна говорила:
– Ну, вот скоро приетут Тавит и Краус, я ему все скашу, он вам накашит.
Приезжали Давид и Краус, два старичка, которые были очень ласковы с моей прабабушкой. Старики садились за стол в зале и долго беседовали, вспоминая свою молодость, жизнь на Волге. Екатерина Ивановна оживлялась – даже щеки розовели, – начинала громко смеяться, шутить. Дети льнули к ней, каждому хотелось залезть бабушке на колени, обнять, прижаться.
В такие минуты Лину одолевали противоречивые чувства. С одной стороны, радостные воспоминания, с другой – грубая, жестокая явь. Она все сильнее чувствовала свое одиночество среди толпы людей – а ведь родственники всегда хорошо к ней относились, в особенности дети Адама Вебера, которые были ненамного младше ее.
Вскоре к Екатерине Ивановне и Лине переехала жить Мавра Адамовна – в доме как раз была свободная комната. Мавра Адамовна преподавала в школе русский язык и литературу в старших классах и занимала какой-то высокий пост в отделе образования. Екатерина Ивановна ужасно этим гордилась. Часто, встречаясь с соседками, она как бы между прочим роняла фразу:
– Та, конечно, наш Мафра самый клавный!
Конечно, Мавра Адамовна негодовала, просила бабушку не говорить так больше, но разве можно было ее переубедить!
Мавра Адамовна была крестной матерью моей мамы и очень ее любила, опекала, заботилась о ней на протяжении всей жизни. И мама тоже любила ее как родную мать.
А тогда, в свои семь-восемь лет, Манка, как звала ее бабушка, была необыкновенно подвижной, шустрой, юморной девочкой. На нее невозможно было долго сердиться. Этот взрывной характер выделял Маню среди других детей Николая и Лины. Старшая дочка, Клава, отличалась степенностью и рассудительностью, Шурик был по-мужски сдержан, хотя иногда сбрасывал с себя личину взрослого и вместе с остальными пускался в шалости. Алечка всегда была нежной, балованной девочкой.
Однажды выдумщица Маня придумала совсем не детскую шутку. Поздно вечером, когда Мавра закрылась в своей комнате, возле двери появились все те же два сапога. Екатерина Ивановна, проходя мимо по коридору, наткнулась на них, наклонилась, ощупала и в ужасе определила, что это мужские сапоги. Забыв, зачем шла, она повернула назад, шепча себе под нос:
– А я-то тумал, што он короший тефка, а он расфратник, мушик ночует, ох, ох, ох…
Весь следующий день Екатерина Ивановна боролась с собой, но вечером все-таки подкараулила Мавру Адамовну на крыльце и высказала все, что о ней думала. У Мавры был жених, Иосиф Марков, который жил, кажется, в Красноярске или в Томске – теперь уже не вспомню точно, – и, конечно, распутное поведение внучки (мнимое!) бабушку совсем не устраивало. Бедная девушка никак не могла понять, в чем ее обвиняют. Спасла положение Лина, которая сама наткнулась на эти злосчастные сапоги и закинула их в чулан. Ситуация прояснилась, Манка получила за свою выходку хороший нагоняй и на некоторое время угомонилась.
Я уже говорила, что у Веберов была приличная библиотека, которая располагалась в мансарде. Там проходила печная труба, поэтому даже зимой в помещении было относительно тепло и уютно. В мансарде стояло неизвестно откуда притащенное старое, ветхое кресло, его накрыли старым одеялом, получилось очень мило. Туда обычно приходили посидеть в тишине те, кто был расстроен, там переживали обиду наказанные дети. Для моей мамы это было самое любимое место в доме, о нем она вспоминала почти до самой смерти. Там она прочитала всего Бальзака, часто не понимая по малолетству, о чем идет речь. Зачитывалась Пушкиным. Много стихов она знала наизусть, любила Лермонтова, Некрасова, Кольцова, а басни Крылова цитировала постоянно. Когда-то и Лина просиживала здесь часами, завороженная строками Державина и Пушкина. Библиотека Веберов научила мою бабушку и маму любить литературу. Эту любовь они пронесли через всю жизнь.
Позднее мама много читала уже советской литературы, коллекционировала экстравагантные народные изречения, поговорки, пословицы, частушки. Это был кладезь «всякой всячины», как она любила говорить. В то же время, если нужно было вести беседу «в обществе», она характерно «делала губки», принимая выражение светской дамы, и вела себя так, будто каждый день только тем и занимается, что принимает у себя элиту. Юмор и слезы всегда были у нее где-то рядом. В молодости это был огонь, пламя – все, кто с ней общался, или откровенно восхищались ее искрометностью, или завидовали. В старости слезы уже побеждали чаще, чем юмор. Дима ей говорил:
– Ну что ты, баба, начала так весело, а закончила слезами?
А она отвечала:
– Что поделаешь, если жизнь такая горькая.
Молодежи не нравится наше негативное отношение к жизни. То ли дело люди на Западе – сплошные праздники, радость, смех, отсутствие проблем, бесконечный позитив. Что поделать, такие уж мы, русские. Вечно недовольны собой и своей жизнью, особенно старики – все брюзжим, брюзжим… Негатив!
Отчим
Прошло четыре года после гибели моего деда Николая Ивановича Вебера. Жизнь в семье, селе и стране была смутная, трудная, хватало и всяких глупостей со стороны власть имущих. Бедная Лина билась как рыба об лед, чтобы выжить, сохранить детей. Сколько бы ни помогали родные братья и сестры, но основные жизненные тяготы были на ее хрупких плечах.
Слепая моя прабабушка однажды выдала:
– Ну што, Лина, тавай все протатим, теньки за пасуха и пошел!
Правда, куда и зачем им нужно «пошел» с деньгами, она не сказала. Но отчаявшаяся Лина согласилась. За мешок «керенок» женщины продали дом и собрались уезжать – не то в Минусинск, не то в Абакан. А через день «керенки» отменили, и они остались без денег и без дома. Благо в управлении работали нормальные серьезные люди, которые не дали семье погибшего партизана оказаться на улице. Подробности этой истории до меня не дошли, знаю лишь, что два или три месяца Екатерина Ивановна и Лина с детьми жили у родственников, а потом дом им вернули. Представьте, какой стресс – в который раз! – испытали несчастные женщины!
Тогда бабушка стала поговаривать, что Лине надо найти «хороший мушик и пойти самуш». Сами они не справлялись с хозяйством. На дворе была эпоха НЭПа – полная свобода и неразбериха. На фоне этого экономического разгула в селе появился франт в костюме-тройке, с часами в петлице, с тростью, в шляпе. Но самым примечательным в нем были усы – пышные, с лихо закрученными вверх кончиками. Он ежедневно прогуливался мимо наших окон, заглядывал во двор, иногда останавливался, как бы поджидая кого-то. Дети это приметили. Вначале они следили за ним, прячась, а потом уже стали выходить за калитку и смотреть откровенно, в упор.
Однажды он как бы ненароком поймал спешащую домой Лину. Как всякий опытный ухажер, ласково заговорил с ней, пригласил вечером погулять, может быть, сходить в клуб или просто посетить друзей, у которых он остановился. Лина категорически отказалась – у нее была масса дел, не до того. Франт не настаивал, но во все последующие дни попадался Лине навстречу, заговаривал с ней, приносил цветы, небольшие безделушки. Правда, приглашения войти в дом так и не получил. В конце концов Лина рассказала свекрови о напасти. Та задумалась, а на следующее утро подошла к невестке, обняла и тихо и как-то покорно сказала:
– Я всю ночь тумал и скашу: мошет, этот мушик и полюпил тепя? Отетый хорошо, теньки есть. Может, пошивешь ишо.
Лина пошла к матери в село посоветоваться. Решили так: надо познакомиться с ухажером, разузнать, кто такой, откуда, зачем приехал. «Разведка» работала неделю и доложила: бывший господский портной из Петербурга, попал в какие-то неприятности, срочно уехал подальше от центра к знакомому в село Идринское, услышал, что есть в Каратузском вдова с четырьмя детьми и слепой свекровью. Богатый дом, хозяйство, скот, лошади, разная птица – завидная невеста! Да и собой хороша. Приехал, поселился на квартире и начал атаку на Лину. Он был, видимо, хороший психолог – понял характер Лины и начал почти волшебное действо, чтобы околдовать ее. Он был терпелив и обходителен, он осторожно заигрывал с изголодавшейся по любви женщиной, одаривал ее, обволакивал вниманием. И это сработало. Через месяц Лина была покорена. Она влюбилась как девчонка, безумно и страстно. Ее мама, Лиустиния Ивановна, пугалась, глядя на дочь, – никогда та не выглядела такой необыкновенной. Прекрасные, всегда чуть ленивые с поволокой глаза горели страстным огнем, при одном имени своего кавалера Лина вспыхивала, как девочка. Еще через пару недель она сказала ему: «Да, да, да, я согласна быть твоей женой!»
Объявили о помолвке родным со стороны Зуевых и Веберов. Отнеслись они к новости по-разному. Екатерина Ивановна плакала. С одной стороны, она сама толкнула Лину на этот шаг, с другой – прекрасно понимала, что теперь будет плохо и ей, и детям, они станут большой помехой в новой жизни Лины. Откровенно говоря, будущий муж невестки ей не нравился, хоть она его и не видела. Не нравилось, как он ходит, дышит, как обращается с детьми, как высокомерно и отрывисто говорит с ними, даже с маленькой Алечкой. Но что поделать?! Старая женщина чувствовала, что Лина безумно влюблена, и ревновала, обижаясь за сына. Поразмыслив, она попросила Мавру написать письмо Элизе в Иркутск – пусть заберет мать к себе. Не сможет она жить под одной крышей с абсолютно чужим человеком.
Сыграли свадьбу. Первое время видимые рамки приличия еще соблюдались, а через месяц-другой начались перемены. Для начала отчим категорически потребовал, чтобы «эти дармоеды», то есть бабушка и дети, за стол садились отдельно – видите ли, своим невежеством они портят ему аппетит. Затем заявил, чтобы мясные продукты, хранящиеся в кладовых, без его разрешения никто не брал: для «бездельников» достаточно хлеба и картошки. За ослушание полагались розги. Еще через какое-то время потребовал выселить детей на отдельную площадь, разгородив дом перегородкой. Продукты он будет выдавать сам, а они за это должны выполнять все работы во дворе, в поле и огороде, ухаживать за скотиной. Поразительно, но Лина спокойно проглотила все эти ультиматумы и выполнила их беспрекословно, не возражая. Происходило невероятное – мать безжалостно отторгала своих детей, даже не пытаясь их как-то защитить.
Вскоре приехала Элиза. От прежней красоты ее не осталось и следа, это была измотанная, побитая жизнью женщина, седая и морщинистая. Она забрала прабабушку, которая, рыдая, никак не могла отпустить от себя детей. Отчим проводить не вышел. Лина тихо плакала, обнимая и целуя на прощание свою многострадальную свекровь. Женщины прощались навсегда. Элиза с прабабушкой уехали, и больше о них никто ничего не слышал.
Начались новые испытания, теперь уже для детей Николая Вебера.
* * *Старшая, Клава, училась в школе очень хорошо. Ее выделяли учителя, и веберовская родня решила во что бы то ни стало обеспечить ей получение высшего образования в Томске. Когда Клава окончила школу, ее отвезли в Томск и устроили в педагогический институт. А вот Шуру никто и не думал отпускать из дома учиться, ведь это была бесплатная рабочая сила, которую можно было эксплуатировать бесконечно, не давая никаких скидок на усталость, болезни и другие человеческие слабости. Это был раб, в полном смысле этого слова, над которым можно было всласть поиздеваться, удовлетворяя свои садистские пристрастия. Моя мама не могла говорить об этом времени без слез. По ее словам, воспоминания Максима Горького о жизни в доме деда Каширина – это цветочки по сравнению с жизнью Шуры в собственном доме с извергом-отчимом. В обязанности подростка входили все мужские работы в доме – уход за лошадьми, коровами, овцами, работа в поле, сенокос и другие дела, тяжелые даже для взрослого мужчины. При этом нельзя было попадаться на глаза отчиму – Шура его страшно раздражал.
Однажды, в очередном порыве гнева, отчим схватил оглоблю и хотел ударить Шуру. Тот молча увернулся, стал бегать по двору, уклоняясь от ударов. Отчим совершенно озверел и с ревом кинулся на Шуру, загнав его в угол. Маня, видя такую картину, страшно запричитала, а Шура выскользнул и побежал прятаться. На шум и крики через высокий забор, отделявший соседний дом, во двор заглянул сын Адама Иван, успев увидеть фрагмент этой безобразной сцены. До него и раньше доходили слухи о чем-то подобном, но он не придавал им особого значения, считая, что в семье бывает всякое. Когда же Иван увидел, что происходит, он просто пришел в неистовство.
– Если еще хоть раз я увижу или услышу что-то подобное, – закричал он что есть мочи, – я тебя пристрелю, как собаку! Я не дам тебе издеваться над детьми!
Отчим по природе был страшный трус. Он думал, что за высоким забором его «подвиги» не увидит никто, а дети так запуганы, что никому не скажут. Случившееся явилось для него шоком. Несколько дней он не появлялся во дворе. Шура, однако, успел получить несколько ударов оглоблей и ходил прихрамывая, весь в синяках. Но работать надо было все равно – мать велела. Лина была недовольна вмешательством Ивана Адамовича.
Прошло время. Отчим, притихший и осторожный, начал атаку на мою маму. Но сделать это было трудно – Маня, шустрая и сообразительная, научилась определять желания деспота заранее и не давала возможности срывать на ней зло. Надо сказать, что, в отличие от Шуры, Маню отчим не бил и не издевался над ней. Но однажды так заорал на нее за то, что она не принесла вовремя какую-то вещь, что Маня в испуге бросилась бежать, поскользнулась и проехалась по мокрому двору, разбив себе нос. Это страшно рассмешило отчима. «Вот так надо спешить исполнять мои желания!» – назидательно сказал он детям. В будущем это происшествие сыграет определенную роль в жизни моей мамы.
И все-таки отчим не оставил Шуру в покое. Однажды, когда Шура был в поле, отчим приехал проверить работу, обошел только что вспаханный участок и нашел, что дело сделано плохо. Вначале он просто отчитывал пасынка на повышенных тонах, но постепенно стал распаляться все больше и больше. Шура начал возражать, и отчим, окончательно взбеленившись, замахнулся на него бичом, который держал в руках. Однако он не учел того, что перед ним стоял уже не слабый подросток, а крепкий и сильный парень, чаша терпения которого переполнилась. Шура вырвал бич из рук отчима и начал его стегать, затем бросил бич, схватил топор из коляски и побежал за своим мучителем с криком: «Убью!»
Отчим успел вскочить в коляску, на которой приехал, хлестнул коня и был таков. Приехав домой, он, конечно, никому ничего не сказал. Вечером Шура не вернулся. Лина исчезновения сына не заметила – ведь дети жили и питались отдельно, – а Маня помогала своей тете Степаниде (у той был маленький ребенок).
Хватились Шуры через два дня. Иван Адамович, вспомнив сцену во дворе, пришел к отчиму, схватил его за грудки:
– Рассказывай, изверг, что сделал с парнем?
Отчим, приукрасив рассказ по-своему, прояснил ситуацию.
Шуру искали целый день. Наконец нашли в стоге сена на соседском поле.
* * *Моей маме исполнилось двенадцать лет. Весной, когда заканчивались занятия в школе, в гости к отчиму неожиданно приехала сестра. Бурная стихия НЭПа занесла ее в Абакан (до этого она жила в Москве). Как потом рассказывала мне тетя Аля, в Абакане сестра отчима развила бурную деятельность, приобрела два или три магазина. У нее была семья – муж и двое маленьких детей. Женщина наняла домработницу, но та оказалась непорядочной и быстро исчезла в неизвестном направлении, прихватив часть драгоценностей. Сестра пожаловалась отчиму, что ей очень трудно, что она не привыкла так жить, приходится самой делать все по дому, а приходящая нянька не устраивает. Отчим выслушал ее сетования и сказал:
– Я тебе помогу! У меня есть падчерица. Ей двенадцать лет, но она девчонка крепкая, по хозяйству все умеет делать. Она тебе и стряпуха, и нянька будет за какое-нибудь платьишко.
На том и сговорились, правда, согласия Мани никто не спрашивал. Через неделю, когда сестра отчима нагостилась, Мане собрали небольшой узелок с вещами, погрузили ее, рыдающую от горя, на подводу и увезли в Абакан в домработницы.
Сейчас трудно даже поверить, что входило в обязанности двенадцатилетней девочки. Каждое утро Маня согревала двухведерный самовар, чтобы была теплая вода для господ. Готовила завтрак. Потом поднимала и переодевала детей – четырехлетнего мальчика и полуторагодовалую девочку. Кормила их, играла с ними, гуляла, а во время их дневного сна опять готовила, так как в три часа господа приходили обедать и надо было накормить их и детей. После обеда снова занималась детьми, затем готовила ужин. В те дни, когда господа соизволяли сами посидеть вечером с малышами, Маню ждала стирка, и если простыни оказывались не идеально белыми, приходилось перестирывать их и отбеливать. Маня, видавшая виды в жизни с отчимом, через неделю пребывания в этой семье превратилась в изможденное, едва передвигающее ноги существо. Работы было так много, что девочка не успевала справиться со всеми обязанностями за день и вечно была вынуждена что-то доделывать ночью, когда все уже спали. Так прошло лето. Родители, видимо, решили, что дальше Мане учиться не обязательно, и осенью за ней никто не приехал.