Книга Черный дневник - читать онлайн бесплатно, автор Александр Барр. Cтраница 3
bannerbanner
Вы не авторизовались
Войти
Зарегистрироваться
Черный дневник
Черный дневник
Добавить В библиотекуАвторизуйтесь, чтобы добавить
Оценить:

Рейтинг: 0

Добавить отзывДобавить цитату

Черный дневник

Лейтенант смотрит на начальника и искренне не понимает, что здесь происходит. О чем вообще речь и почему полковник позволяет себе разговаривать с ним в таком тоне?

– Никак нет.

– Отставить свои «никак нет». Я не буду тут вилять перед тобой вокруг да около. Говорю прямо. Если ты, гад, собираешься и дальше заниматься диверсиями, накажу.

– Какие диверсии?

– За мой счет в гору метишь? Не выйдет. Уж я таких, как ты, на своем-то веку повидал. Сам таким когда-то был.

– Товарищ полковник.

Начальника передергивает, когда его называют полковником.

Он никак не может смириться, что его, комиссара государственной безопасности, разжаловали. Да еще за что? За то, что он исправно нес службу и с полной самоотдачей служил своему Отечеству?

– Молчать!

Михаил Григорьевич ударяет кулаком по столу, отчего пустой стакан опрокидывается набок.

– Прежде чем в другой раз начать писать гнилые отчеты, подумай своей пустышкой. Может, не стоит прыгать выше головы. Тем более выше головы своего начальника.

Науменко хмурит брови, он явно недоволен, но не смеет перебивать старшего по званию.

– Подумай, может, не все осужденные были казнены? Может, кто-то из них умер своей смертью? От болезни например.

Вот теперь все встает на свои места.

Теперь Науменко понимает, к чему ведет рассерженный полковник. Науменко понимает, но он категорически не согласен. Он хочет поспорить, сказать, мол, что он не имеет права заниматься подделкой документов.

Хочет возразить, но лишь хмурит брови и молчит.

Науменко боится своего командира.

– Язык проглотил? Молчишь? Правильно молчишь. Лучше слушай и запоминай.

Михаил Григорьевич постукивает пальцем по столу и говорит, что сейчас в камере с осужденными к высшей мере трое.

– Оставшиеся. В курсе? Недобитки из прошлой партии.

Он показывает три пальца и считает: раз, два, три.

Михаил Григорьевич говорит, что на днях должны доставить новые две сотни и нужно освободить для них помещение. Он фальшиво смеется и говорит, что святой троице пора покинуть свое насиженное гнездышко.

– Приговор в исполнение. Понимаешь? – Полковник делает затяжку и звучно выдувает дым. – Но из них казнен будет лишь один.

Науменко не знает, как реагировать. И он не до конца понимает, что от него хочет полковник.

– Один. Запомнил? Лейтенант Науменко. – Михаил Григорьевич произносит «лейтенант» издеваясь, намеренно запинается на каждой букве.

Науменко не отвечает.

Объяснение коменданта звучит как школьная задачка или загадка. У Маши было пять зеленых учебников, у Пети два синих и один красный, Коля носил в рюкзаке большую энциклопедию. Сколько в сумме у детей книг, если один из ребят постоянно врет?

– Товарищ полковник государственной безопасности, вы хотите отпустить остальных заключенных? Я так думаю…

И опять Науменко называет полковника полковником.

Естественно, в этом нет никакого нарушения, парень правильно обращается к старшему по званию.

Но каждый раз…

Каждый раз, когда полковнику напоминают о его разжаловании, его лицо багровеет, его губа подергивается, его челюсти сжимаются.

– Младший лейтенант! – перебивает его Михаил Григорьевич. – Никому не интересно, что ты там думаешь! Все осужденные умрут.

– Никак нет, лейтенант, – поправляет Науменко оговорившегося Михаила Григорьевича. – Просто лейтенант. Не младший.

– Не перебивай, младший лейтенант. Я говорю, что остальные осужденные тоже умрут, обязательно. Мучительно и раскаиваясь. Но по твоим документам они умрут от неизлечимой болезни.

Михаил Григорьевич пальцами тушит папиросу.

– Ты все понял?

Младший лейтенант Науменко хочет уточнить. Он желает спросить, официальный ли это приказ, и вообще приказ ли это?

Но боится.

У любого другого человека Науменко обязательно бы спросил. Он показал бы характер. Но, сидя напротив Михаила Григорьевича, парень опускает глаза и лишь кивает головой.

– Не слышу!

– Так точно.

– Что так точно?

– Так точно! Я все понял, товарищ полковник государственной безопасности, двое из трех умерли от болезни.

Михаил Григорьевич растирает окурок.

Если парень не прекратит к начальнику обращаться «полковник», он рискует выйти из кабинета рядовым.

Черная сажа вперемешку с табаком окрашивает кончик указательного пальца Михаила Григорьевича.

– Тогда пшел вон.

Полковник показывает черным пальцем на дверь, и лейтенант, теперь уже младший, слегка пошатываясь, выходит из кабинета.

Михаил Григорьевич провожает парня суровым взглядом.

Полковник не доверяет ему.

Полковник знает, что неженка Науменко захочет пожаловаться на своего командира. Прибежит в казарму и тут же засядет строчить плаксивую докладную.

Михаил Григорьевич в этом не сомневается.

Он видит людей насквозь. А уж этого молодого глупого лейтенантика и подавно. И у Михаила Григорьевича уже есть план, как поступить с трусливым жалобщиком.

Ох и как же не вовремя он бросил пить.

Как же все не вовремя.

Полковник выходит, закрывает свой кабинет на ключ и отправляется в тюремный блок.

Ему не нравится, что в последнее время слишком много людей реабилитируют. Это из рук вон плохо. Назначают сперва высшую меру, а через день присылают бумажку с оправданием.

Михаил Григорьевич убежден, он твердо верит в то, что невиновные не попадают к ним.

По крайней мере, так он для всех объясняет свое нежелание отпускать оправданных осужденных. Так он для себя объясняет убийства реабилитированных посмертно. И пока он знает, что правда на его стороне, он, советский человек, гражданин, будет лично, как он всегда выражается, давить гадов голыми руками.

Троица приговоренных ожидает казни.

Если продолжить ждать, не ровен час, пришлют и по их душу проклятую писульку с оправданиями. А этого полковник Михаил Григорьевич никак не может допустить.

Лучше поспешить с приговором.

И лучше, чтобы справедливая казнь выглядела как несчастливое стечение обстоятельств.

Сегодня полковнику дали понять, что из его учреждения слишком много внесудебно осужденных получают ВМН. Обвинили Михаила Григорьевича в безответственном отношении к следственному производству.

Слишком строгое и не совсем справедливое, по мнению Михаила Григорьевича, руководство считает полковника чересчур, как они выразились, исполнительным. Они думают, что полковник потерял над собой контроль. Что он сознательно извращает советские законы, привлекая к высшей мере невинных людей.

Как же. Невинных.

Знали бы они, кабинетные бумагомаратели, что рассказывают эти их «невинные люди» на допросе.

Сидят там у себя, никчемные, по казенным кабинетам, сортируют доносы и ничего не знают о настоящей жизни. Критикуют. Придумывают сами себе что-то там.

Чересчур исполнительный.

И никого не волнует, что все эти «невинные люди» прожженные уголовники или, что еще хуже, члены антисоветских партий.

Руководство станет внимательно следить за полковником и проверять его работу. В случае чего они будут, как ему сказали, вынуждены быстро отреагировать.

Быстро отреагируют.

Быстрые?

А я еще быстрее.

Умные?

А я еще умнее.

Так рассуждает Михаил Григорьевич, останавливается у двери и просит рядового открыть камеру.

Тяжелая железная дверь со скрипом ползет в сторону, и полковник проходит внутрь.

Он смотрит на осужденных.

Оценивает их.

Михаил Григорьевич хочет для себя решить, кто из этих заключенных может быть оправдан.

– Ты, – полковник зовет устроившегося возле стены мужчину. – Встать и подойти!

Мужчина с трудом поднимается. Он, кажется, болен. Он настолько исхудал, что еле держится на ногах.

– Отставить. Сядь на место.

«Сам скоро сдохнет», – думает Михаил Григорьевич и подходит к другому.

– Ты, – обращается к мужчине в очках, – и вот ты, – тыкает пальцем в человека восточной наружности.

Заключенные не смотрят на него.

– Встать. На выход.

Заключенные не реагируют.

Они не торопятся выполнять приказы. Они знают, что ничего хорошего от коменданта ждать не стоит. Что-то он задумал. Явно ничего хорошего.

Но ночью же их не станут казнить?

Михаил Григорьевич выходит из камеры и ждет.

Он обращается к рядовому:

– Науменко сообщил, что этих под карантин. Больны, говорит, чем-то заразным. – Полковник разводит руками. – Ты там пометь у себя в журнале, что в лазарет отправлены.

– Есть.

Михаил Григорьевич ждет, пока рядовой вытолкает людей в коридор, и уводит арестованных с собой.

Он отказывается от сопровождения, говорит, что с двумя доходягами как-нибудь справится и сам. По инструкции положено конвоировать только в сопровождении двух вооруженных солдат, но полковнику никто не смеет перечить.

Все молчат.

И никто даже внимания не обращает на то, что полковник лично пришел проводить осужденных в лечебницу. И никого не заботит, что заключенных уводят совершенно не в том направлении.

«Есть» и «так точно» – вот и все, что могут сказать подчиненные полковнику Михаилу Григорьевичу.

Узкий коридор ведет вниз.

Тусклые лампы еле освещают мрачные зеленые стены.

– Простите. Мне кажется, что лазарет в другом крыле здания, – обращается к коменданту вежливый голос очкарика.

– Проходим.

Полковник показывает арестованным свернуть на развилке налево.

Здесь коридор слегка расширяется.

Неровные квадратики плитки под ногами слегка поблескивают в тусклом свете.

Полковник пропускает арестованных вперед. В небольшой предбанник со стеной, на которой видны следы засохшей крови. От заляпанной стены откололись несколько кирпичей, видны следы от пуль.

– Он сейчас выстрелит нам в спину, – тихо говорит мужчина азиатской наружности своему товарищу.

Очкарик часто дышит.

Он знает, что его друг по несчастью прав. Сейчас прозвучит выстрел, и один из них повалится на пол. Следующим выстрелом убьют второго.

Очкарик жмурится и втягивает шею в плечи.

– Что застыли? Вперед, – командует Михаил Григорьевич и ведет арестованных дальше.

В этой части подвала тяжелый гнилой воздух. Плотный, холодный, пропитан сыростью. Кажется, если открыть рот, можно будет напиться.

Коридор заканчивается тупиком.

Михаил Григорьевич останавливается. Открывает дверь и заталкивает в нее осужденных.

– Проходим.

Арестованные вваливаются в темную комнату.

На потолке висит и раскачивается на толстом изогнутом проводе лампа. Она достаточно яркая, но светит строго вниз, оставляя в помещении сырой гнетущий полумрак.

Лампа освещает край стола и скамейку перед ним.

Дверь в допросную с лязгом закрывается. Она может запираться как снаружи, так и изнутри.

Полковник не двигается.

Кажется, задумался или чего-то ждет. Возможно, Михаил Григорьевич сейчас решает, как лучше ему поступить.

По инструкции, если допрашивают двоих, в комнате должен присутствовать вооруженный охранник. Но полковника не волнуют формальности, он вправе сам устанавливать для себя любые инструкции.

Выстрел табельного самозарядного маузера эхом проносится по подвалу и сменяется хриплым стоном.

Михаил Григорьевич не спешит. Одной рукой закрывает дверь на засов, другой направляет пистолет на уже было дернувшегося второго осужденного.

– Нет! Даже и не думай.

Михаил Григорьевич мотает головой.

– Не двигаться. Стоять на месте! Если не хочешь, как твой друг, – полковник говорит и кивает в сторону корчащегося на полу и истекающего кровью очкарика с простреленным коленом.

Михаил Григорьевич машет пистолетом от себя, мол, отошли все подальше от него.

Он дергает за ручку, проверяет, хорошо ли запер дверь.

– Сесть!

Осужденный восточной наружности помогает подняться кричащему от боли товарищу, и они оба садятся на холодную металлическую скамейку под свет лампы.

Михаил Григорьевич садится на табуретку с другой стороны стола.

Часть его лица освещает лампа, остальная часть прячется в тени, отчего полковник выглядит еще более пугающе.

Он машинально проделывает свой ритуал. Достает папиросу, подвигает пепельницу ближе к собеседникам, но им закурить не предлагает.

Он зажигает спичку, медленно прикуривает.

Смотрит на огонь.

Наблюдает, как догорает, чернеет и закручивается деревянная палочка в его пальцах.

Он пригибает губу и с силой выдувает дым себе на грудь.

Михаил Григорьевич смотрит на осужденных своим стальным взглядом и спокойным холодным тоном произносит:

– Предлагаю вам сразу во всем сознаться.

* * *

Вика в ужасе закрывает тетрадь.

На часах полшестого утра. Она всю ночь, не смыкая глаз, читала проклятый секретный дневник.

Она читала, продиралась через порой неразборчивый почерк и не хотела верить.

Девушка до последнего надеялась, что этот свихнувшийся энкэвэдэшник всего лишь однофамилец. Что настоящий прадед, родственник ее будущего ребенка – младший лейтенант Науменко, или помощник коменданта, или хотя бы рядовой охранник.

Вика прячет проклятую синюю тетрадь обратно под кровать к остальным документам.

Она забирается под одеяло.

Ее тело колотится.

Лучше спрятать чертовы документы куда подальше и больше никогда о них не вспоминать и не открывать их.

Вика не была слишком впечатлительной, ее не испугать простым фильмом ужасов или страшной повестью. Но этот дневник наводит на нее жуть. Там не выдумки, там все по правде.

Лучше выбросить, лучше уничтожить.

Дневник не дает ответы, он лишь больше поднимает вопросов.

Почему отец Влада бросил своего ребенка? Что могло заставить его совершить столь ужасный поступок, тем более если он сам пишет, как любил своего сына? Для чего он описывает все те ужасы, которые натворил Михаил Григорьевич?

Ничего не понятно.

И Вика до сих пор не может разобраться, почему же покончил с собой ее любимый Влад.

Нужно перестать думать о письме.

Нужно постараться и переключиться.

Как звали того парня, который так навязчиво ухаживал за ней в школе? Он еще обещал хранить ей верность до конца своих дней, несмотря на то, что со стороны Вики не было ни намека на взаимность. Стас? Витя? Девушка не может вспомнить. Единственное имя, что сейчас приходит ей на ум, – проклятое «Михаил Григорьевич».

Вика не уснет. Да и уже нет смысла пытаться. Через час вставать, чтобы приготовить на всех завтрак.

Она лежит и смотрит в потолок.

Девушка не выключает в комнате свет. Она боится закрыть глаза. Она боится, что оторванная голова с той ужасной черно-белой фотографии вновь всплывет в ее памяти.

Глаза следят за стрелками часов на стене.

Вике хочется, чтобы спасительный громкий треск будильника из отцовской спальни заставил всех подняться. Ей хочется, нет, ей сейчас просто необходимо поговорить со своими любимыми братиком и папой.

Вика идет в душ.

Она встает под горячую воду, чтобы согреться. Она выдавливает в ладонь полбутылочки пенного геля. Она хочет смыть с себя грязь, которая вылилась на нее со страниц дневника. Вика трет голову, она не хочет чувствовать на пальцах земляной запах подгнивших страниц.

Мыльная вода попадает в лицо, но девушка не закрывает глаза. Пусть лучше щиплет.

Она боится.

Боится, что если зажмурится хоть на секунду и будет смывать пену, то, когда вновь откроет глаза, Михаил Григорьевич со своим заряженным маузером окажется рядом.

Будет стоять возле нее. Насмехаться. Будет смотреть своим жестоким взглядом, придерживать одной рукой шторку, а другой направлять оружие ей в живот.

– Вика?

Девушка взвизгивает от неожиданности. Она слышит, как дверь в ванную приоткрывается.

– Дочка, ты чего не спишь?

– Пап, быстро закрой дверь! – кричит она рассерженно, хотя и очень рада, что папочка уже проснулся. – Я тут моюсь вообще-то!

– Вообще-то, во-первых, я просто задал вопрос. А во-вторых, вообще-то закрывай дверь в другой раз.

Вика слышит, как отец хохочет и идет на кухню.

Она закрывает кран и вытирается.

– А во-вторых, бе-бе-бе, вообще-то закрывай в другой раз, – шепелявит, шепотом передразнивает отца, глядя в зеркало.

Вика специально не закрыла дверь. Она побоялась, что, если на нее нападет чертов энкэвэдэшник, никто не сможет ей помочь.

Девушка встает боком к зеркалу.

Она надувает свой плоский живот. Ей не терпится увидеть, когда же животик наконец начнет расти. Она проверяет грудь, вроде бы ничего не увеличилось.

– Вик! – слышится встревоженный голос отца.

Он зовет дочь из Димкиной спальни. Значить это может лишь одно.

Обострение.

Девушка наспех одевается, на ходу вытирает волосы.

– Вик, звони доктору.

Вика смотрит, как папа пытается разбудить Димку, но тот не открывает глаза. Отец трясет ребенка, но мальчик продолжает спать.

Девушка уже знает, что нужно делать.

Она раньше много раз оказывалась в похожей ситуации. Она берет со стены телефон, звонит врачу, попутно собирает вещи. Она соберет лекарства, затем вызовет такси. Звонить в скорую – бестолковое занятие. Такси приедет куда быстрее.

Вика спокойно и четко выполняет все, что от нее требуется. Все как обычно, справки, выписки в конверт и в отдельную папку, спортивный костюм, тапки в пакет и в рюкзак.

Все вроде бы как всегда. Вот только…

Она замечает, что что-то изменилось. Не в ситуации. Нет. Что-то изменилось в ней самой.

Кажется, чего-то не хватает.

Вика помогает отцу перенести Димку в машину.

– Останься. Я позвоню.

Отец быстро закрывает дверь, и такси уезжает.

Вика смотрит вслед удаляющемуся автомобилю. Она знает, что отец не любит таксистов. Папа считает, что они слишком небезопасно ездят. Папа сам водил машину, когда мама еще была жива. Он сам отвозил и забирал ее из больницы. Но потом чертов рак поразил зрительный нерв, и отец стремительно начал терять зрение.

Теперь ему приходится мириться и пользоваться услугами извозчиков. И Вика ловит себя на мысли, что было бы неплохо, если бы таксист не доехал до больницы. Если бы зазевавшийся водитель задел капотом фонарный столб, или бетонную стену, или встречную.

Шамп скулит, трется о ногу. Пес тоже чувствует: что-то нехорошее происходит.

– Шампи, что со мной?

Вика закрывает калитку и зовет пса в дом.

Шамп ждет, жалостливо смотрит на хозяйку и не заходит. Обычно ему запрещают даже приближаться к порогу. Но сегодня девушка зовет Шампа с собой.

– Идем. Ко мне!

Вика с улыбкой подзывает своего питомца. Не потому, что ей вдруг стало жалко бедненького скулящего песика.

Нет.

Она боится оставаться одна.

Ей нужна компания. Хотя бы и собачья.

– Пошли-пошли. Приготовим завтрак.

Шамп виляет хвостиком, прыгает, вьется у ног и пытается заглянуть хозяйке в глаза. Словно хочет убедиться, что ему не показалось и его на самом деле пустили в дом, да еще и на кухню.

– Не смотри на меня так. Считай, что сегодня у тебя особенный счастливый день.

Вика заваривает чай.

Для пса она открывает тушенку. Целая банка, нетронутая. Тушенка – высший сорт, ароматная, питательная. Отец сам лично ее готовил.

Пусть собака порадуется.

Пусть хоть кто-то сегодня порадуется.

Девушка выкладывает содержимое банки на блюдце и подсовывает под нос Шампу.

– Ешь.

Пес принимается за лакомство.

– Представляешь? – обращается девушка к собаке. – Целый год все нормально. И вот нате. Рецидив.

Димке снова становится хуже, говорит она и, кажется, понимает, что же с ней не так.

Вика поняла, чего не хватает.

– Димке становится хуже. Он умирает. Мне его жаль, – повторяет она несколько раз медленно и следит за своей реакцией.

Девушку прошибает холодный пот.

Ей стыдно. Ей ничуть не жалко брата.

Она сколько хочет может повторять, что это не так, может обманывать кого угодно. Но себя не обмануть.

– Мне плевать, что станет с Димкой.

Так не должно быть. Так неправильно. Он же младший братик. Но Вика ничего не может с собой поделать.

– Пусть умрет, – говорят ее губы.

Вика встречается со своим отражением в чашке. В горячем чае видны холодные бездушные глаза.

От этого девушке становится не по себе. Она отодвигает напиток, смотрит на пса и улыбается.

Шамп не отрывается от блюдца.

Он, наверное, не понимает, что Вика ему говорит. Наверное, он не догадывается, что беспокоит девушку.

– Почему я ничего не чувствую?

На голос хозяйки пес отвечает лишь усиленным вилянием своего пушистого хвоста.

* * *

– Назови себя.

Михаил Григорьевич смотрит на арестованного.

Мужчина глядит на полковника, старается понять, к кому тот обращается. Его вспотевшее лицо поблескивает в полумраке кабинета. Его губы дрожат не то от боли, не то от страха.

– Мне повторить? – сердито хрипит Михаил Григорьевич.

– Телепьинский Роман Исаевич, – быстро отвечает заикающийся голос очкарика.

– Хорошо.

Полковник одобрительно кивает. Он разворачивает папку и сверяется со своими документами.

– Роман Исаевич, значит. А ты? – обращается полковник к мужчине восточной наружности.

Михаил Григорьевич берет вторую папку, держит ее перед собой и ждет ответ на свой вопрос.

– Что молчишь? Как звать?

– У тебя мое досье, комиссар. Читай сам.

– О как. Дерзкий чукча!

Михаил Григорьевич разворачивает досье.

Ему понравилось, что этот выскочка обращается к нему «комиссар». Приятный пленник. Умрет последним.

Полковник листает пустые бумаги.

В досье ничего. Пусто. Кроме фото в папке нет никаких данных.

Михаил Григорьевич ухмыляется. Кажется, он рад появлению тайны. Он откладывает в сторону документы. Складывает ладони и хрустит пальцами в предвкушении.

– Это что тут у нас? Привидение завелось? Человек-загадка?

Полковник смеется, его смех пролетает и эхом отскакивает от голых отсыревших стен.

– Знаешь, как легко и просто, буквально за минуту, выясняется имя такого привидения?

Задержанный не отвечает.

– Молчишь? Не знаешь. Конечно, откуда же тебе знать? – Полковник улыбается. – А хочешь, покажу?

– Простите. Извините, что перебиваю. У меня сильное кровотечение, – обращается Роман Исаевич, морщась от боли. Он бросает короткий взгляд под стол, на свое колено, на штаны, которые уже успели пропитаться кровью. С надеждой и мольбой смотрит на полковника.

– Может, найдется у вас что-нибудь чем рану перетянуть? Может, есть бинт?

– Да что вы? Кровотечение? – Михаил Григорьевич наклоняет голову, заглядывает под стол и изображает участие. – Серьезно? Сильное? Может, у вас, гражданин, смертельная рана?

– Я не уверен. Но мне очень больно.

– Что ж, Роман Исаевич, тем больше у вас мотивации поскорее сообщить мне правду. Раньше все расскажете, раньше отправитесь к доктору, – не дает договорить полковник.

– Но я же все рассказал.

Михаилу Григорьевичу неважно, что, когда и кому этот Телепьинский там рассказывал. Важно только здесь и сейчас.

Он строго смотрит и ждет. Молчит, смотрит и ждет.

– Но, если надо, я могу еще раз.

– Все-таки можешь? Не затруднит? Ну тогда давай, приступай. А мы с твоим другом-привидением послушаем.

Полковник ерзает на стуле, показывает, что готов, что ему не терпится услышать занимательный рассказ.

– Начинай-начинай. Не смею вам мешать, Роман Исаевич. – Полковник поворачивается и обращается к безымянному привидению: – А тебя, дерзкое и загадочное существо, я буду звать Чукча.

Михаил Григорьевич катится со смеху от того, как метко он придумал прозвище.

– Чукча! Отлично же подходит. Как считаешь? – Полковник обращается к Телепьинскому. – Подходит ему такое имя?

Он резко прекращает смеяться, становится серьезным.

– Скажи. Вот нам любопытно. Как, по твоему мнению? За что ты, Роман Исаевич, сюда попал? – Полковник проводит взглядом по потолку.

Михаил Григорьевич говорит тихо и мягко. Он делает максимально заинтересованный вид. Ведет себя так, словно разговаривает с приятелем, словно встретился с товарищем после десяти лет разлуки, словно и не стрелял собеседнику в ногу ровно мгновение назад.

– Это не просто мое мнение. Меня оклеветали. Это же очевидный и неоспоримый факт. Понимаете?

Полковник с размаху бьет по лицу очкарика. Окуляры отлетают в угол и со стеклянным бряканьем приземляются на пол.

– Здесь вопросы задаю я! – Полковник оглядывает осужденных, проверяет, хорошо ли все его поняли.

Роман Исаевич выплевывает зуб, прячет его в руке под столом.

– Простите. Я всего лишь…

– А ну говори! Признавайся, гад!

Михаил Григорьевич кричит на очкарика, но обращается к обоим. Он хочет поскорее привести приговор в исполнение. Полковнику нужны подтверждения. Ему нужны факты.