Кот знает всё
Ему представилось, что Женька упрямо наклонила голову:
– В том-то и беда, что он мне жутко нравится!
– И? В чем беда-то?
– Не понимаешь? Тебе не стыдно в таком доме жить?
– Бог с тобой, почему мне должно быть стыдно?
– Ты же писатель!
– А… Ты насчет голодающих стариков? Я заработала эти деньги, малыш. Я их не украла.
– У тебя же у самой ломка без конца оттого, что ты их как киллер заработала! А давайте так и назовем: дом на крови. Есть же Спас…
Светлана негромко хлопнула ладонью по столу:
– Не глупи!
– Я и нашу кровь тоже имею в виду. Этот дом ведь из нас все жилы вытянул! Ты с этими дурацкими детективами пласталась, я тоже черт-те чем…
– Не забудь про мать. Она, чтоб вы знали, по таким помойкам со своими клиентами лазила!
– Я знаю. Ты не думай, что я маму в чем-то обвиняю или… Да нет! Я вижу, как она пашет. Просто я подумала: у нас же всю страну болото нищеты засасывает, а мы живем как чертовы олигархи.
«Дурочка. – Глеб расхохотался бы, если б смог. – Что она знает о жизни олигархов! Такие дома у них для прислуги…»
Звякнула брошенная ложка, и Светлана протяжно загудела:
– Ну, ты что, малыш… Тебе не в чем себя упрекать. Никому из нас. О чем плакать-то? Поступишь ты в институт, куда он от тебя денется?! Как раз теперь – самое время.
Всхлип едва просочился, но Глеб уловил его: «Плачет? Глупенькая… Кому оно нужно в наше время – это высшее образование? Вагонами воровать и без него можно. В депутаты прямо с тюремных нар идут, в губернаторы… Правда, девчонке, может, и пригодится. Хотя лучше б замуж или в подружки к кому…»
И вдруг опомнился: что я несу?! Валяюсь тут в собственных испражнениях, вот оно – мое депутатское счастье. Могла ли быть та авария случайной? Накануне-то выборов? Нина, Роза… Все счастливы до одури. Оставался бы инженером, никому не помешала бы моя жизнь.
– Привет, Огарок, – вдруг обратилась Женька к кому-то, но тот не ответил.
Глеб попытался угадать: «Животное? Пес? Кот? Хомячок?» С последними он никогда не имел дела и не знал, выпускают ли их разгуливать по дому.
– Эй, кот, ты что делаешь? – воскликнула девочка. – Смотри, смотри, как он о стену трется!
«О стену? Он чует меня?!» – Глеб замер и вдруг понял, что стоит ему застонать, как женщины услышат его. А кот уже знает, кто за стеной, его не обманешь.
Мысли заметались в панике: выдать себя? И жену заодно… Чем это обернется? Соседки обнаружат его, ужаснутся, пожалуются… Куда? В полицию? В какую-нибудь социальную службу? Его «спасут», отправят в хоспис, где не будет этой жизни за стеной, женских разговоров о непонятных ему вещах, внезапных открытий под конец жизни…
Светлана прогудела:
– Пошел отсюда! Порвешь тут все, Ренатка тебе задаст. Она говорила, это кубинская соломка, а ты о нее когти точить собрался!
– Не пинай его! – возмутилась Женька.
– Да я не пнула, так – отодвинула легонько.
– Мама говорит, что он единственный мужчина в нашем доме. Прояви уважение!
Глеб непроизвольно отметил: «Единственный». И почему-то обрадовался этому…
– Кажется, кто-то подъехал, – сказала Светлана, раздались шаги, верно, подошла к окну. – Нет, это не к нам. Соседка вернулась. Стройненькая… А его я что-то ни разу и не видела.
Женька фыркнула и втянула слезы:
– На что там смотреть-то? Воровская рожа. Наглая и дебильная. Не видела таких, что ли?
– Женька, нельзя же так – за глаза! Мы ведь не знаем наверняка, что он вор.
– А кто еще может купить себе такой дом?
– Мы, например… Не хочешь попробовать? Кажется, уже готово…
– Не хочу. Мы всего половину купили! На целый нам еще десять лет копить надо было бы. Мама говорит, что цены на жилье растут так, что за ними не угонишься.
– Ей лучше знать… А вот теперь к нам пожаловали! Миловановы, если меня зрение не подводит.
– Подумаешь, гости! – фыркнула Женька.
Глебу подумалось, что она сейчас должна раскачивать ногой, закинутой на другую, и презрительно кривить пухлый, мягкий рот. Такой был у Нины… Почему – был? И сейчас такой же.
«Я привыкаю обо всем думать в прошедшем времени, – признал он. – В будущем – только одно…»
– Ну, она все-таки старая подруга твоей мамы. Между нами, рядом с Ренаткой действительно старая.
– Почему между нами? Скажи маме, это ж дико приятно! А насчет друзей… Мама сама сказала, что друзей на новоселье не будет. Денег-то нам никто не одолжил, когда на этот чертов дом не хватало, а?
Знакомо скрипнула дверца духовки: Нина иногда запекала курицу, больше она ничего не готовила. Их негласный уговор предусматривал, что это он будет ее кормить. Хотя Глеб тоже, конечно, не торчал на кухне, привозил готовое.
– Нынче, чтоб вы знали, никто никому в долг не дает. Особенно друзьям: расписку брать неловко, а без нее могут и не вернуть.
Глеб согласился: «Это верно. Хотя и противно…»
За стеной отозвалось эхом:
– Противно все это.
– И мне противно. Да что поделаешь? Плетью обуха не перешибешь.
– А двумя плетьми?
Какое-то время Глеб продолжал вслушиваться в тишину, которая с каждой секундой становилась все плотнее, все плотнее. Она давила на уши, склеивала веки: уснуть и видеть сны… Смириться и ждать, когда на соседскую кухню заглянет кто-нибудь еще.
Жена не включала для него ни телевизора, ни радио, и Глеб пристрастился пересматривать свои воспоминания. Где-то он читал, что из давнего помнится не то, что было, а вспоминавшееся после самого события. Память хранит слепки…
Но сейчас Глебу являлись дни, минуты, которые он не перебирал раньше, совсем не помнил о них. Они всплывали будто из ниоткуда, разноцветными поплавками, вытягивая за собой ощущения, запахи… Особенно яркими были летние, накатывающие целыми волнами. Лица возникали незастывшими снимками, он отчетливо видел короткие гримасы, улыбки, движения бровей…
Самым трудным оказалось припомнить имена. Как звали ту девочку из прощального дня на море, которая, сидя на прохладных (было пасмурно) камнях, жонглировала тремя желто-красными персиками? Они были до того спелыми, что к ее острым локоткам стекал сок, и Глебу хотелось слизнуть сладость, но он, само собой, и вида не подал. Пятнадцать лет! Борьба ноющего во всем теле вожделения и стыда за него. Знал ли он имя этой девочки с шоколадными, блестящими ногами? Кажется, они разговаривали о чем-то… Или нет? О чем можно было беседовать с девочкой, к коже которой постоянно хотелось прикасаться и, свернувшись, лежать на ее коленях…
А тот мальчишка из другого лета, его недруг, какое имя он носил? Они враждовали только потому, что каждый претендовал на роль лидера летнего лагеря. Кто из них победил в той странной борьбе, так похожей на страсть? Глеб никак не мог вспомнить этого. Да это больше и не имело значения…
Глава 5
Слоняясь среди гостей, Женька и не скрывала того, что непривычная злость нарастает в ней, заставляя поеживаться, как от колючей шерсти, раздражающей кожу. Им так хорошо тут втроем, ну, вчетвером, считая Огарка. А сейчас чужие люди в доме, который тоже пока не стал родным. А вдруг стены впитают не ту ауру? И опять Светлане придется обходить со свечкой все комнаты, все углы, нашептывая что-то, наверное, уговаривая дом принять и полюбить их. Или, по крайней мере, дать им наконец пожить спокойно.
Последние три года в старой квартире были похожи на кошмар. Ожидание переезда, который, как линия горизонта, с каждым днем уползал дальше и дальше, наэлектризовало все: истертый палас на полу большой комнаты (в другой не было ничего, голые доски), ручку древнего холодильника «Памир», одежду, ладони… Их било друг от друга током. Тесно, так тесно!
А еще в старой квартире умирала бабушка, в одночасье, после инсульта, превратившаяся в другого человека. Не в человека даже, а… Женька не могла подобрать слова. Обычно таких сравнивают с растением, но растение ведь не мажет стены калом, не пытается сбежать из дома на ночь глядя, чтобы заставить всех троих побегать по морозу, не ест вилкой суп…
«Но ведь она – живая», – уговаривала себя Женька после очередного приступа ненависти, заставлявшей ее кричать бабушке, изорвавшей на клочки ее учебники: «Чтоб ты сдохла! Один вред от тебя!» А та не понимала и улыбалась через окно уходящему солнцу, может быть, уговаривая забрать ее с собой. И у Женьки лицо горело до того, что кожа, казалось, вот-вот лопнет: «Она ведь живая, нельзя так…»
Рената влетала в эту угрюмую квартирку, как светлая фея. За ней тянулась гирлянда забавных эпизодов, которые она весь день собирала для дочери. И для выжившей из ума матери. Женька могла поклясться, что веселый голос Ренаты пробивался в сознание бабушки. И та улыбалась уже осмысленно, получая удовольствие от общения с дочерью, способной смеяться…
– Я хочу быть такой, как ты, – признавалась Женька не раз. – Приносить с собой свет… Но у меня не получается.
– Ты лучше меня! Умнее, красивее. – Рената произносила это так убежденно, что дочь начинала верить.
И они опять припадали друг к другу, не для того, чтобы подпитаться энергией, а напротив – с желанием поделиться.
Потому-то сейчас Женьке было так обидно за мать: напустила в дом чужих людей, старается угодить им, понравиться… Зачем это ей? Она и так лучше всех. Убеждение в этом с годами только усиливалось, хотя Женька не раз читала, будто своих матерей любят только в раннем детстве. Но Рената по-прежнему оставалась смыслом ее жизни, и, когда матери не было дома, Женька тосковала по ней, не находила себе места.
Светлана не могла заменить сестру, у нее самой истощались жизненные силы, если Ренаты слишком долго не оказывалось рядом. И только в присутствии сестры Светлана оживала и тоже начинала искриться, острить, и тогда пространство заполнялось смехом, от которого у их кота подергивались уши. Но Огарок терпел. Наверное, дал себе слово безропотно сносить все причуды этих женщин, подобравших его котенком на пепелище церкви…
Выскользнув из дома, Женька быстро обошла участок, принадлежавший им, и направилась в лес. Ей понравился лес – смешанный, не скучный. Сейчас все в нем только вспоминало себя таким, каким было прошлым летом: лопушки выросли размером с подорожники, папоротник был не крупнее листьев петрушки. Если не поднимать глаза, вокруг было кукольное царство, Женьке даже стало жаль, что больше нельзя усесться с игрушками прямо на траве, не опасаясь клещей…
Желая отогнать соблазн, она подняла голову и, пытаясь увидеть все вокруг Мишкиными глазами, улыбнулась смешному, бутылочному стволу сосны, проследила темный блеск рябиновой кожи, наводящий на мысль о старом столовом серебре. Перезрелые, словно раздутые ветром пушинки вербы золотились на солнце, сливаясь в светящееся облако.
– Хорошее место, – подумалось вслух, и она испуганно оглянулась, но никто не вышел из дома вслед за ней.
Здесь легко дышалось, хотя и в доме был свежий воздух – Женька еще раз убедилась в этом, вернувшись к гостям. Она настороженно всматривалась в лица гостей: «Почти никого и не знаю. В ту квартиру маме стыдно было людей приглашать…»
Единственная из семьи, Рената сразу почувствовала себя своей в новом жилище. У нее не вызывали робости ни массивные блестящие краны, с которыми она одна тут же сообразила, как справиться, ни белые кожаные диваны в гостиной – Рената плюхнулась на один из них, как только поставила сумки с одеждой. Прямо в джинсах…
Она с ходу запомнила, в каком окне появляется солнце и откуда лучше любоваться закатом. В первый же вечер Рената научила сестру, как пользоваться духовкой, которую хозяева тоже оставили им. Светланино недоумение по этому поводу она попыталась развеять, отмахнувшись: «Для них это такая мелочь! Если уж они эту половину дома продали куда дешевле, чем могли бы…»
– Воздуха много, – одобрительно отозвался кто-то за Женькиной спиной.
Она обернулась, но говоривший успел отвернуться, смешаться с теми, кто этого заметить не мог. У нее возникло ощущение, что упущен очень важный человек, сумевший уловить главное в том доме, который ей так хотелось и страшно было полюбить, как живое существо. Женька поискала глазами: кому мог принадлежать этот голос? Он напомнил ей Мишкин, но ведь его не было… просто не могло быть среди этих людей…
«Надеюсь, я не дойду до того, чтобы всюду слышать его голос». – Она подумала об этом с опаской, из которой проступила капля сожаления: неужели так и не узнать ей, как это происходит с другими? Один взгляд из миллионов устремляется прямо в сердце, и оно замирает, застигнутое врасплох. Один голос из гигантского хора звучит так, что отзываются струны души…
Женька крепко ухватила невидимые вожжи, остановила эти никчемные сожаления: «Но потом все проходит, даже отголоска не остается. Только у некоторых… И они пишут: “Я помню чудное мгновенье…” Но я не из их числа».
Рядом с матерью она увидела Родиона, и эта картинка показалась естественной, хотя они расстались (Женька была в курсе их романа) уже года два назад. Но эту фразу насчет полноты воздуха произнес не он, его голос Женька узнала бы. Почему он помнился до сих пор? Ведь она никогда не была влюблена в Родиона, мужчины его возраста казались ей такими занудами!
Наверное, все объяснялось тем, что Женька впервые услышала Родиона, сидя в зрительном зале, а все, что происходило на сцене, тогда казалось ей волшебством. Она была просто сражена, когда один из этих почти мифических персонажей начал ухаживать за ее матерью, конечно, лучшей, но обычной женщиной. Светлана усмехнулась тогда в ответ на поток изумленных Женькиных восклицаний: «И боги спускаются на землю…»
Сама Светлана сейчас разговаривала с Ванечкой Калюжным – «дребезжащей пластинкой», как Женька окрестила его еще в детстве. Ей запрещали смеяться над его манерой исполнения, и потому дух противоречия каждый раз, когда Ванечка брал гитару, посылал смешинку.
«Сейчас уговорит его спеть! – Женька заранее прикусила губу. – Хотя его и уговаривать не надо. Рад стараться».
В душе она немного завидовала Ванечке, потому что всегда мечтала овладеть гитарой, вожделела к ней, как к человеку, который откровенно избегает близости, но все не хватало времени заняться этим всерьез. Сейчас Женька пробовала себя в журналистике, писала рецензии на новые спектакли, репортажи с мест происшествий, статьи о молодежных проблемах – словом, бралась за все подряд, надеясь хоть чем-нибудь зацепить главного редактора, который смотрел на нее, как на щенка, нахально пытающегося пробиться в стаю.
– Давайте послушаем! – призвала Светлана, чуть повысив свой хриплый, низкий голос. – Иван принес нам новую песню.
«Опять посвященную тебе!» – про себя добавила Женька с ехидцей. Ей было и приятно, и немного смешно то, как трогательно этот человек влюблен в ее тетку. Наверное, даже не замечает, что Светлана стала похожа на старую собаку с обвисшими брылями. Посветлевшие с годами глаза странным образом выпучились, как у рыбы, а профиль вытянулся вперед небрежно нарисованной объединяющей скобкой. Только густые, длинные волосы потрясающего орехового цвета источали блеск юности и запах леса – так было, даже когда они жили в городе.
Женьке казалось, эти волосы делают Светлану похожей на лесную колдунью. Не ту, киношную, красота которой – дело гримеров, а настоящую, странноватую, постаревшую, в чем-то даже уродливую, как отдельные сучья сосны. Зато живую, завораживающую своей естественностью, неправильностью, что мешало видеть в ней взрослого человека, от которого следует скрывать секреты. И некоторые Женька не скрывала.
Только в Светланиной памяти остался день, когда племянница явилась домой утром, непроспавшаяся, с трудом вспомнившая, с кем провела ночь. Рената тогда угодила в больницу с аппендицитом и осталась в полном неведении насчет той ночи, которую Женьке и вспоминать-то было противно. И Светлана сразу угадала это ее отвращение к себе самой и не стала подливать масла в огонь – и без того жжет девчонке душу, сама себя наказала. Пару дней Женька не могла поднять на нее глаз и злилась на то, что до такой степени стыдится себя, а потом Светлана встретила ее с работы (тогда – курьером) свежеиспеченным тортом и прохрипела:
– Мы – семья, малыш. Значит, все поймем, все простим. Не о чем и беспокоиться. Пожалуйста, помни это.
И Женька разревелась прямо на пороге… Ей была невыносима мысль, что она может разочаровать маму, но Рената не услышала от сестры ни намека.
Разве Ванечка Калюжный знал такую Светлану? А может, и знал, их отношения были для Женьки хоть и не особенно интересной, но тайной. За что-то ведь он любил ее целую жизнь…
Они встретились взглядом, наверное, Иван почувствовал, что Женька рассматривает его. С его узкого лица ее взгляд тотчас соскользнул – на чем там задерживаться? Все щелочками – глаза, рот, и голос такой же, будто мелко дробится, просачиваясь сквозь отверстие, вроде того, что делают в почтовых ящиках.
На секунду Женька задумалась без насмешки: можно ли его песни назвать письмами? Есть в них какая-то исповедальность, в которую – не будь Ванечка Ванечкой – она непременно влюбилась бы, ведь в поэзии, в прозе, в музыке только это и признавала. Но этот смешной, слишком знакомый человек – разве он мог вызвать восхищение?
Светлана тоже заметила, что племяшка, сердито прищурившись, изучает их с Ванечкой совместимость, хотя час назад обговорили то, на каком все это уровне. До любви не поднимется никогда.
«Бедная, – не в первый раз она подумала о Женьке с такой пронзительной жалостью, что сердце зашлось. – Мы все время втягиваем ее в свой возраст, а ей тут скучно, неловко. Полевой цветок с пушистой головкой среди толстокожих комнатных растений… Девчонке кислорода среди нас не хватает».
Продолжая кивать Ванечке, она поискала глазами сестру. Но первым делом увидела кота, восседавшего между белыми балясинами лестницы, ведущей на второй этаж. Маленьким Огарок прятался от гостей, забивался под диван или куда-нибудь еще, и потом приходилось искать его и вытаскивать. Но в этом доме кот почувствовал себя хозяином – его ведь пустили первым! И наблюдал за чужими людьми с презрительным спокойствием: «Вы уйдете, а я останусь».
Правда, эту уверенность Огарок обрел не сразу. В первый вечер от ужаса забился куда-то, и разыскная операция трех женщин не дала результатов. Рената решила оставить кота в покое: ночью сам выберется, все обследует, выберет себе место…
Собственно, так и произошло. Уже утром Огарок изволил позавтракать, а вечером поужинать. Уморить себя голодом кот не пытался… Проблема была в другом: он категорически отказывался сходить в лоток. Хотя Рената первым делом показала ему, где справлять свои кошачьи нужды, и даже, не жалея ногтей, поскребла, всем видом изображая неземное удовольствие. Но кот не спешил ей верить…
– Да он уже надул где-нибудь! – веселилась Женька. – По запаху найдем.
Но последствий кошачьей анархии не обнаруживалось, и сестры заволновались всерьез. Как человек своего времени, Рената схватила гаджет и начала набирать в «Гугле»: «После переезда…»
И тут ее разобрал смех! Тыча телефоном сестре в лицо, она стонала от смеха:
– Ты посмотри, посмотри! Какой перечень высветился: кот не ест, кот не пьет, кот не ходит в лоток, кот гадит где попало… И все только про котов!
– Земля вращается не вокруг солнца, а вокруг котика, – подхватила Светлана. – Просто на него больно смотреть, и мы не можем разглядеть ни ушей, ни усов.
Просмеявшись, Рената вычитала на одном из «звериных» сайтов, что кот может протерпеть четыре дня, и успокоилась, ведь прошло только три. Ее расслабленность теплой волной прошла по дому, вымыла кота из-под кресла и донесла до лотка, в который он тут же благополучно и сходил.
Это грандиозное событие девицы Косаревы отметили бурно, открыв бутылку шампанского, припасенного к новоселью. Но облегчение Огарка они дружно признали более важным.
Коту бокал не предложили, поэтому он гордо прошествовал назад к креслу, но больше не стал прятаться под ним. Отныне и навечно это был его трон и его кошачье царство.
Светлана еле отыскала взглядом сестру с Родионом. Они забились в темный угол и зыбко покачивались там двумя растушеванными тенями. Когда-то они имели четкие контуры, потому что отношения их были определены и понятны обоим. А теперь все расплылось, потеряло очертания, и лишь из-за того, что Рената страдала паническим страхом перед протяженностью отношений. Это своего рода клаустрофобия: боязнь пространства, замкнутого в одном человеке.
Или ей просто не встретился человек, несущий в себе безграничность, какую сама Светлана почувствовала в Петре, когда еще даже не его самого, а картины его увидела? Увидела то, что могла бы нарисовать сама, если б умела. В этих полотнах был тот же дух, наполнявший и ее книги того времени. Такой же воздух, те же прозрачные краски.
Светлана писала так до того дня, когда Петю убили и с ним кончилось все. Слова кончились, мысли. Она разом перестала и видеть, и чувствовать, и думать разучилась, только сюжеты сколачивать еще было под силу. Что-то и в ней самой не то чтобы умерло, а словно пересохло: русло осталось, но наполнить его было нечем.
Ее не оставляло ощущение, будто все вокруг ждали, что трагедия ее выплеснется новыми страницами, как у Лиснянской[2]. А ей не писалось. Совсем. И Светлана никому не могла объяснить (да и не бралась!), что это любовь билась в крови особыми, только ее словами. При жизни Петр щедро раздавал себя ее героям: одному – ночной шепот, другому – дневные причуды, третьему…
Когда его не стало, Светланино воображение обезлюдело. Герои ее детективов людьми не были, их не нужно было рожать в муках и радости. Сплошные картонные, шаржированные муляжи. Но этот жанр и не требовал большего. Светлана вопрошала с горечью: «Как их можно читать? Почему это продается такими гигантскими тиражами? Мои книги так не продавались. Вообще почти не продавались. При нашей с Петей жизни. Как несправедливо. Как глупо…»
Теперь вокруг плескалась пустота, мешала дышать, проникала внутрь. Светлана хваталась за плечи, щипала кожу, проверяя, не исчезла ли сама, не поглотила ли и ее эта бездна пустоты, втянувшая Петю, не отдавшая его, как она ни просила…
Остывшая мастерская потерянно смотрела неоконченными портретами, в том числе и ее – первым и единственным. Над ним Петр работал неторопливо, так наивно уверенный, что они будут жить долго и счастливо… Как посмела она не умереть в один день с ним?! Удержалась на жажде мести, похожей на изжогу, – так же подступала к горлу, требуя крови вместо соды.
А потом оказалось – момент упущен, что-то другое уже держит на этом свете: подросшая племянница, чудесная девочка с пушистыми волосами и глазами олененка, вбежавшего в город; безумная мечта сестры о большом красивом доме для всех, осуществить которую, как выяснилось, без Светланы ей не под силу. И она почувствовала себя обязанной помочь им, спасти родных, раз не смогла спасти любимого.
Тем более это было несложно. Читатели детективов не требовали подбирать особую, именно для этой книги, мелодику языка, можно было писать по одной схеме, не задумываясь, как сочетаются слова и сочетаются ли вообще. Все принималось, все проходило…
Светлану передергивало от собственной униженности: это же все равно что заниматься проституцией, пережив великую любовь. И цель была та же, и оправдания, как у падших женщин Достоевского: «Я же не для себя стараюсь…»
Одно утешало: издательство сразу предложило ей взять псевдоним, своего имени она не замарала. Теперь, когда Светлана отстранилась, за Татьяну Днепрову, пыхтя от усталости, строчит целая группа товарищей, изо дня в день откалывая по кусочку от своего таланта и меняя эти драгоценные крохи на золотые монеты.
«Кому он поет эту песню? – чуть улыбаясь Ванечке, подумала она с раздражением. – Той меня давно нет, и ей уже не возродиться. А может, той дамы и не было во мне, такая удержала бы себя на пьедестале. Я и не стояла на нем никогда…»
Погладив ее по плечу, мимо скользнула Рената, до блеска в глазах упивающаяся восторгами тех, у кого не было старшей сестры, способной заложить свою душу. Светлана повернулась, успела взглядом схватить тонкость профиля: «Господи, вот же красавица!» Это подумалось отстраненно, не по-родственному.
Рената была бы рада услышать это, она тоже порядком выдохлась за годы Больших Накоплений. Ноги сбила, бегая по городу за клиентами, телефон из рук не выпускала, даже в ванную с собой брала, за обедом рядом с тарелкой клала. Светлана готовила эти обеды на всех с радостью: хоть на час оторваться от этих чертовых кровавых рукописей! Она называла себя ходячей газовой камерой: «Во мне сейчас целые горы посиневших трупов. Вот что необходимо для высшей цели!»
А цель и вправду была неплохой. Светлана незаметно обвела взглядом золотистые стены гостиной, на которых будто осела солнечная пыльца. Рената растолковала, что в народе такие обои называют «под фетр», их не каждый может себе позволить. Старшей сестре досталась зеленая спальня с растительным орнаментом, она мрачно пошутила: «Чтобы глаз отдыхал после моря крови».