Ленни Голд в поисках самого себя. Бхуми
Наконец, из зарослей показался и начал быстро приближаться человек в простой, но удобной одежде местных крестьян. Он опять остановился в ожидании уточнить, куда идти и кого спасать. Звук шел отсюда, но он никого не видел.
Ангелы стояли рядом над Ленни и уже знали, что им предстоит совместный путь и труд, и ожидали увидеть назначенную свыше встречу двух людей, учителя и ученика. Им нравилось наблюдать, как сходятся родственные души, их узнавание друг друга и признание.
У подошедшего мужчины были черные как смоль волосы с седыми прядями на обоих висках, но никто не сказал бы, что он старый. Жизненные невзгоды посеребрили его голову, но тело было молодым, сильным и выносливым, а ум пытливым и впечатлительным, как у ребенка. Волосы он собрал сзади в короткий хвост, небольшая аккуратная бородка не скрывала улыбчивые губы. Смуглая кожа, черные глаза и нос с едва заметной горбинкой выдавали в нем южанина.
Сначала он увидел ангелов, подмигнул своему, улыбнулся и поклонился новому, а повторившийся стон направил его к доскам. Он приподнял их и поспешно отбросил в сторону, освобождая лежащего под ними ребенка. Быстрыми, легкими и точными движениями опытного врачевателя он ощупал Ленни с ног до головы, прислушиваясь, как реагирует на его прикосновения тело мальчика. Царапины, синяки и шишки не волновали, они пройдут за неделю. Но вот причиной беспокойства стало бессознательное состояние и, возможно, сильное сотрясение мозга.
До его жилища было довольно далеко. Донесет ли он мальчика на руках? Но решение нести, а не оставлять здесь, пока он что-нибудь придумает, укрепилось быстро.
Он поднял Ленни на руки. Ангелы видели его сомнение и встали рядом с ним, один придерживал мальчика с левой стороны, другой с правой. Мужчина, ободренный тем, что ноша не такая уж и тяжелая, как он ожидал, быстро зашагал в направлении своего дома.
Ангелы убирали с дороги ветви, чтобы они не хлестали подопечных, помогали обойти ямы, перейти по упавшему дереву через овраг, открыть дверь, откинуть одеяло на кровати.
В убранстве затерянного в дебрях Черного леса деревянного сруба, живописно вписавшегося в глубокую пещеру, было просторно. Там не было ничего лишнего, только необходимое. Кровать, стол, маленькая кухонька, кресло перед камином. И полки с книгами. Здесь жил аскет. Ученый аскет.
– Кто ты, малыш? Ты тот, кого я ждал? – Прошептал мужчина, убирая со лба мальчика растрепавшиеся рыжие волосы.
Потом снял с него верхнюю одежду, протер смоченной в отваре из лечебных трав тряпицей ссадины и ушибы, стер запекшуюся кровь. Увидел на шее тонкий кожаный шнурок, потянул его и вытащил медальон с маленькой серебряной свастикой. Он долго и задумчиво разглядывал символ, удивляясь в очередной раз непредсказуемости событий:
– Да, я ждал тебя.
Когда Ленни пришел в себя, отлежался, обвыкся на новом месте, перестал воспринимать своего спасителя как незнакомца, то безоговорочно начал называть его учителем. Просто учитель. Это случилось само собой, легко и спонтанно. Да, тот и был учителем земной стихии. И учить мальчика собирались премудростям, связанными с землей.
После рассказов Ленни об Адольфе, смерти матери, побеге, молитве, звезде, падении учитель завел с ним первый долгий разговор.
– Ты – необыкновенный ребенок.
– Чем же это? Я же не золотой.
– Ты попал в точку, именно золотой, но не снаружи потому что рыжий, а внутри. На тебе отпечаток золотой богини. Вот здесь, – он указал на крестец Ленни. – Эта кость с секретом, поэтому и называется «сакрум», что значит «секрет, тайна». Здесь сокрыты все сакраментальные, или, чтоб было понятней, тайные знания о тебе, о Земле, о Вселенной. Тот, кто, назвал так эту кость, сделал это со знанием дела. Высказывание «Познай себя, и ты познаешь Вселенную», тысячи лет остается в силе, и ты будешь часто его слышать. Вероятно, можно было бы продолжить: «Познай Вселенную, и ты познаешь бога».
– Разве можно познать бога?
– Нет, определенно, нет. Если понять бога, то это больше не бог. Но научиться чувствовать его прикосновение, его любовь, принимать его знания со смирением и благодарностью можно, это уж точно.
– Ты говорил о золотой богине. Она действительно из золота? У меня внутри золотая статуя?
– Да, золотая, но не статуя. Она живая, и у тебя она еще и пробуждена с самого рождения, а не спит как у других.
– Она есть у всех? Всех, всех, всех?
– У всех без исключения. У стариков и детей, у женщин и мужчин, у немцев, евреев, арабов, индусов, эскимосов, у королей и мусорщиков, животных и растений.
– Получается внутри меня живая золотая женщина?
– Нет, она не женщина, она – змея.
– Змея? – Ленни соскочил с места и начал вертеться из стороны в сторону, пытаясь разглядеть у себя за спиной змею.
– Она жалится?
– Только тех, у кого совесть не чиста.
– Ядовитая?
– Если угрызения совести ядовиты, то да.
– Внутри каждого человека по змее, а они ничего об этом не знают!
– Люди трусливы, глупы, жестоки, корыстолюбивы и неблагодарны, ей приходится прятаться. Но она пробуждается у тех, кто смел, добр и честен, чтобы оградить их от нападений со стороны зла. Она дает им спасение, избавление и утешение.
– Как? Она же внутри?
– Придет время, узнаешь. Но сейчас ты должен знать, что такие люди с проснувшейся золотой богиней называются йогами, буддами, святыми, посвященными, пробужденными. Или дваждырожденными по аналогии с существами, родившимися в яйце. Сначала они рождаются и развиваются внутри скорлупы, а сформировавшись полностью, вылупляются и становятся самостоятельными. Но это не касается существ, что привязаны к земле, это относится к птицам, способным летать.
Они помолчали. Ленни собирал воедино всю информацию, сказанную учителем и тем, что говорила его мать. Тот первый прервал молчание:
– И еще. Вчера ночью я видел падение звезды, похожую на Вифлеемскую. Она падала очень быстро и, казалось, взорвет эту Землю, вызвав планетарную катастрофу. Но этого не произошло. Как раз наоборот. Земля вздохнула с облегчением. Похоже на то, что тебе дана свыше честь последнего голоса. Ты оказался последней каплей в море страданий, которое переполнилось в невидимом мире. Ты всколыхнул его и заставил широким потоком влиться в океан любви. Материнской любви. А этот океан не может выносить волнений, бури и штормы человеческих эмоций, он их, сострадая, поглощает, усмиряет и успокаивает. Во всех предсказаниях говорится, что материнская любовь примет зримые формы и станет похожей на человека, проживет долгую плодотворную жизнь, в течение которой будет иметь миллионы детей одновременно. Ты так звал свою мать, так страдал, что Вселенская Мать услышав тебя, решила воплотиться как мать всех матерей. Когда-нибудь, я надеюсь, ты сможешь распознать ее среди людей и стать ее почитателем. И я тоже этого хочу.
Учитель земли
– А кто тебя научил всему, что ты знаешь о земле?
– Никто. Из людей никто. С первого дня моего рождения моим водителем и проводником была сама земля.
– Как это?
– Я сначала, естественно, не понимал этого. Просто пользовался подсказками, потом советами, потом прямыми наставлениями.
– Расскажи, а.
Ленни в предвкушение услышать захватывающую быль даже заерзал, сгорая от нетерпения.
Учитель задумался, вспоминая, улыбнулся и начал рассказ.
– У меня было тяжелое детство. И сказочное в каком-то смысле. Но… – он немного помолчал, – я осознал, что, если бы все сложилось не так, а по-другому, я бы не был бы тем, кто я есть сейчас, не был бы человеком, прикоснувшимся к тайнам земли, не имел бы те силы, которые у меня теперь есть, не было бы тебя в моей жизни.
Ленни, с его живым воображением, приготовился увидеть сказку, прожитую человеком, сидящим напротив него.
– Я сын итальянского аристократа, но прожил жизнь его слуги. Городок, где я появился на свет, ютился на невысокой горе, которая была границей между Италией и Швейцарией. Некогда он принадлежал древнему патрицианскому роду отца, но, давно став свободным и независимым, продолжал поставлять в родовое гнездо наверху по горной дороге еду, питье, работников и хорошо на этом зарабатывал. Мой отец не был скупым.
Наша вилла стояла почти на вершине горы, одной стороной прилегая к отвесному склону. Она была небольшая, но красивая, с античной архитектурой, атриумом, даже бассейном, оттуда открывался прекрасный вид на ландшафт вокруг. Гора защищала от холодного северного ветра и задерживала влагу теплых южных ветров.
Так сложилось, что моя мать, представительница древней итальянской аристократической фамилии, и красавица-служанка, любовница отца, родили детей от него в один и тот же день. На этом мое предполагаемое благополучие и закончилось.
Служанка той же ночью поменяла нас. Желая своему внебрачному отпрыску обеспеченное будущее, она подложила сына моей матери, а меня забрала к себе, надеясь быстро избавиться.
Так сын служанки получил двойную порцию материнской любви и заботы, а я – ничего.
Моя физическая мать, стараясь сохранить фигуру, отказалась кормить грудью. Поэтому служанка кормила сына своим же молоком, имея возможность быть с ним подольше и дарить ему ласку. На меня же не хватало даже молока, не говоря уже о любви.
Чтобы не слышать, как я плачу от голода, меня запирали в самую дальнюю комнату, вечно погруженную в темноту. Но благодаря этому мои глаза привыкли к полумраку, и я начал видеть в темноте так, как животные, ведущие ночной образ жизни. Никто мной не занимался. Я был предоставлен сам себе. Бледный от недостатка света, худой от недоедания, с огромными глазами.
Когда я подрос и окреп настолько, что начал переворачиваться, я нашел развлечение, тянуться ко всему, что видел, тренируя сам себя. Служанка, довольная тем, что я перестал плакать, совсем меня забросила, только приносила в комнату еду, быстро кормила с ложки и уходила. А потом и это прекратилось. Она просто оставляла еду, зная, что я съем сам. А что? Пришлось, чтобы выжить.
Все в замке обсуждали ее странное любвеобильное отношение к хозяйскому сыну и непонятную предвзятую холодность к собственному. Но несмотря на подозрения ничего не поменялось.
В это трудно поверить, но я сам научился есть, сидеть, ползать и даже ходить. И все благодаря земле. Недостаток внимания матери компенсировался ее вниманием и заботой.
Я не мерз в необогреваемой комнате, стена, прилегающая к горе, была теплой. Несмотря на отсутствие окон, здесь всегда был свежий воздух. Откуда он поступал, я узнал только, когда покинул это пристанище. Не знаю, кто жил там, но этот кто-то расписал ее от пола до потолка.
Фреска была яркой подробной иллюстрацией поклонения древнеримской богине земли Теллуре. И там были звезды, из обломков золотых монет. При свете свечи или лампады они блестели притягательно и призывно, заставляя шевелиться, ползти, вставать и тянуться к себе.
На меня все кричали, меня били, наказывали, запирали, куда ни попадя, чтобы не болтался под ногами. Моей особенностью с момента, как только я научился ползать, было то, что я находил выход из всех запертых пространств. Земля подсказывала, куда двигаться, ползти или идти.
Когда я подрос, меня заставляли тяжело трудиться и выполнять работу взрослых. Но это только закалило меня и сделало физически сильным. Благодаря запираниям, я знал замок как никто другой и всегда мог ускользнуть от преследований избалованного двойной заботой ленивого, капризного, хитрого и трусливого “хозяйского” сына.
Детство закончилось внезапно в 12 лет. Когда на моих глазах погибла та, кого я считал своей матерью.
Мы шли втроем, я, хозяйский сын и его-моя мать-служанка, возвращаясь из городка внизу наверх в замок. Для меня это была работа, а для него – увеселительная прогулка. Рядом с нами семенил ослик, нагруженный продуктами и заказанными вещами.
Вдруг он остановился и отказался идти вперед. Чего мы с ним только не делали, но ничто не подвинуло животину ни на йоту, он лишь пронзительно кричал и пятился назад. И вдруг земля, где стояла мать, обрушилась, она едва успела ухватиться за край обвала.
– Сынок! – Закричала она пронзительно, охваченная страхом, но при этом смотрела не на меня, а на хозяйского отпрыска. А он с перекошенным от перепуга лицом чуть ли не втиснулся спиной в гору и, еле держась на трясущихся ногах, медленно перемещался подальше от места обрушения. Я же бросился на помощь той, кого считал матерью всю свою горемычную жизнь. Едва держась за мою руку, разочарованная тем, что не сын пытается спасти ее, она призналась в подмене. Услышав эту повинную исповедь и ее искреннее раскаяние в содеянном, за что, как она считала, сейчас несет расплату, мои силы удесятерились. Но с таким же возросшим ускорением земля уходила из-под ее ног и осыпалась подо мной. Я до сих пор помню, как в борьбе за ее жизнь, мы оба обессилели окончательно, и как ее пальцы выскользнули из моих рук. И уже летя вниз, она прокричала отчаянно: «Прости!» Это «прости» эхом затрепетало в межгорье и, вернувшись ко мне, запульсировало в голове, расставив на свои места все пазлы моего странного детства. Я почувствовал, как шевелятся волосы на левом виске, становясь седыми.
Я оглянулся на хозяйского, то есть служанкиного, сына. По его расширившимся глазам, в которых сменяли друг друга страх, отчаяние и расчет, стало понятно, что это признание слышал не только я.
Он все рассчитал правильно. Я ничего не мог доказать и, соответственно, ни на что претендовать.
Служанку похоронили. И с этого дня началось мое отрочество, в котором я ни дня не мог быть уверен, что со мной ничего не случится.
У сына служанки оказался изворотливый ум. Все четыре года до моего 16-летия он чуть ли не ежедневно придумывал мне западни, мелкие и крупные гадости, которые с каждым годом становились все более изощренными. И все ради того, чтобы опорочить меня и заставить родителей выгнать меня из замка.
Но отец, надо отдать ему должное, признавал меня своим ребенком и взял на себя негласную обязанность хоть как-то поддерживать плод греха, особенно после гибели любовницы. Он прекрасно знал, что его, как он полагал и отказываться от своего убеждения не собирался, законорожденный сын еще тот маленький негодник, но ничего не предпринимал, рассчитывая, что все уладится само собой.
Меня, вечно оклеветанного, наказывали голодом, битьем, но чаще всего запирали в подвале.
Изначально там были застенки для покаранных рабов, потом место заключения для приговоренных священной инквизицией к пыткам и костру. А затем складские помещения. Хозяевам хватило благоразумия ни под что не использовать пыточные камеры. Только изредка там держали местных преступников до приезда карабинеров.
Как-то незадолго до 16-летия, после очередного оговора меня избили и заперли в одну из камер. В ней я еще не был. Я быстро пришел в себя, поел, что принесли. Отец, несмотря ни на что, всегда велел меня кормить. Перекусив, я растянулся на грубой деревянной кровати, закинул руки за голову и начал планировать свой уход из условно родительского дома, где никогда не был любимым.
Я вырос, окреп, мог делать любую работу, стараниями отца мог читать. Благо на вилле имелась солидная библиотека, которой мне разрешали пользоваться всегда, когда не работал и не был наказан. Меня ничто здесь уже не удерживало.
Мой взгляд скользил за квадратом света сверху, который со временем становился ярче и спускался тем ниже, чем солнце поднималось выше. И тут. что-то блеснуло. Сначала я не поверил своим глазам, подумал, что показалось, но блеск не исчезал. Я вскочил и подбежал к стене, куда так настойчиво зазывало меня что-то сверкающее на солнце. Это оказалась монетка, стоявшая бочком между камнями. Приглядевшись, я увидел, что здесь поверхность стены была более рыхлая. Ткнул пальцем, и он с небольшим напряжением вошел в слегка размоченную глину. Я начал проталкивать руку сквозь толщу стены, где легко, где с усилием, пока не почувствовал пустоту. Сердце радостно екнуло в предчувствии свободы. Я взял монетку, благодарно поцеловал ее. И выкопал руками проход из камеры. Всю самую трудную работу сделал за меня предыдущий беглец.
Лаз был узкий, как раз на человека, каким я был в свои 16. Я пополз. Немного погодя проход раздвоился. Но решение, куда двигаться, пришло чуть ли не сразу. Туда, где моя ладонь наткнулась на что-то, на ощупь похожее на брошь. Механически я сунул ее в карман.
Через некоторое время я выполз в каменный глубокий колодец. Он был слабо освещен полуденным солнцем из-за того, что сверху густо зарос растительностью. На его дне сидел скрюченный скелет в истлевшем одеянии слуги. Когда-то он крепко сжимал небольшой кожаный мешочек с дыркой, из-за которой терял драгоценности, а я по ним, как в сказке по крошкам, нашел выход. Я не побоялся взять мошну и заглянуть вовнутрь. Там оказались мелкие украшения, золотые и серебряные монеты и великолепное ожерелье. Его я множество раз видел на одном из портретов молодой женщины, прапрабабки отца. Мне очень захотелось отнести его своей настоящей матери перед уходом.
Меня весьма обрадовало то, что этот колодец не был закрыт решеткой, как все остальные в пределах замка. Именно так я понял, здесь еще точно не бывал. Сунув мешочек за пазуху, я полез по стене вверх, чего не смог сделать бедолага-воришка, благо, кладка не отличалась идеальной ровностью, да и ползучие растения с тонкими, но довольно прочными стеблями служили страховкой. Я выбрался наверх, осмотрелся вокруг и обнаружил себя в лесочке далеко за пределами замка. Шагнул за большой камень вблизи от колодца и чуть не свалился вниз. Под моими ногами пестрел наш городок, но скатиться в него желания не было. Я припрятал мешочек под этим камнем, обозначил его для себя ориентиром и абсолютно успокоился, быстро сообразив, что у меня будут деньги на первое время после ухода отсюда. Я взял ожерелье и пошел в замок отдать его матери, совсем не думая о том, как покажусь всем на глаза, ведь наказание было еще в силе. Я не признался, где нашел ожерелье, по этой причине меня вместо благодарности высекли за воровство, совершенное более ста лет назад!
Вызвался пороть меня сам хозяйский сынок, подросший, окрепший, красивый выродок. Отец только пожал плечами и ушел в свой кабинет. Он считал, что ему, человеку голубой крови, не пристало вмешиваться в отношения его сыновей от разных женщин. Меня избитого, как никогда раньше, заперли в самую дальнюю камеру. Из еды приносили только хлеб и молоко, факелы меняли регулярно. Воды же было много. Она сочилась прямо из стены и утекала по водосточному желобу куда-то вниз.
Пару дней я не мог даже пошевелиться. Когда боль немного притупилась, я решил обмыть раны водой. Но рубашка, пропитанная засохшей кровью, прилипла к спине. Чтобы не сдирать ее вместе с кожей на только-только затянувшихся ранах, мне ничего не оставалось делать, как я тогда посчитал, кроме как прислониться спиной к мокрой стене.
Я закрыл глаза и вдруг почувствовал такое облегчение, как будто меня обнял кто-то очень-очень близкий. Обнимали впервые за 16 лет! И это было непередаваемое блаженство. Такое, когда сердцу настолько тесно в груди, что оно хочет распахнуться от переполняющих его эмоций. Это было мое первое погружение в любовь без границ, сладкую и трепетную одновременно.
Я отмочил рубашку, омыл раны, отчего-то захотелось намазать их размягченной глиной. И следуя желанию, без капли сомнений сделал это. Сработало мгновенно. Боль словно сама впиталась в глину, и я сразу же забыл про нее, как будто меня и не били вовсе.
Я был полон решимости выбраться отсюда и уйти. «Я не беглый преступник, искать никто не будет. Возьму, – думал я, – припрятанные драгоценности и уберусь куда подальше без малейшего сожаления. Но как?»
Я осмотрелся, зная, что решение обязательно найдется. Так и произошло. По наитию я вспомнил, как мягка и податлива была покрытая влагой и скользким зеленым мхом стена, на которую я облокачивался.
Я подошел к ней и, упершись в нее двумя руками, легко толкнул. Она поддалась моему натиску. Надавил сильнее, в стене остались глубокие вмятины. Еще сильней – камни посыпались вниз, открыв широкий проход в до сих пор неизвестную мне комнату. Вода теперь не стекала по стене и не капала сверху, она водопадом спадала вниз, полностью заполнив сток. Пока я стоял и смотрел на то, что я наделал, ее стало больше. Она начала выплескиваться из желоба и растекаться по полу камеры.
Помню, мне еще подумалось, что надо идти, если не бежать. Я только-то глянул на окно под потолком, в которое едва проникал свет, по тому, что он был серый, понял, что только-только наступил рассвет, и побежал, отдавшись на волю интуиции, которая еще никогда меня не подводила. Долго не блуждал. Опять вышел в тот самый колодец, из которого уже знал, как выбираться. В этот раз я сделал все быстрее. Вылез. Успел удивиться тому, что не слышно переклички просыпающихся птиц. Глянул мельком на виллу, которая так и не стала мне домом. Уселся, опершись спиной на камень со стороны города. С облегчением вздохнул, глубоко втягивая свежий утренний воздух, насыщенный запахом альпийского разнотравья. Передо мной раскинулось только межгорье, но мне тогда казалось, что у моих ног лежит весь мир.
Решил было идти, но вдруг послышался странный шорох. Я прислушался. Шорох усилился, добавилось легкое шевеление под ногами. Землетрясение? Надо бы уносить отсюда ноги. Но я остался на месте, как будто меня кто-то держал за плечи так, что я не мог и пошевелиться. Я подавил панику, выглянул из-за камня и стал свидетелем картины разрушения, страшной по человеческим, эмоциональным меркам, но прекрасной по мерилу божественному.
Замок пошатнулся и стал оседать, медленно, почти незаметно заваливаясь на бок. У меня мелькнуло желание спасти мать, отца, но… обездвиженный, я просто наблюдал за тем, как строение, уже полностью обвалившееся, тащило грязевым потоком в сторону пропасти. Мою сторону!
Я понял, что в ловушке. Чувствовал, как широко раскрываются мои глаза от осознания неизбежной гибели. Прямо передо мной крутой склон, сзади на меня двигался сель, я не успевал бежать ни влево, ни вправо. Мне оставалось только отдаться во власть неминуемого.
Месиво из грязи, каменных и деревянных обломков близилось грозно и неумолимо. И я смирился, сожалея лишь об одном, что это происходит в первый день моей свободы, расслабился, закрыл глаза, даже расставил руки, решив умереть красиво. Почувствовал, как на лице непроизвольно расплылась улыбка.
Шорох приближался со всех сторон, заполнял собой пространство вокруг, насыщал ожидание звуками. Уже шуршало прямо за спиной, а со мной ничего не происходило и не происходило.
Я приоткрыл сначала один глаз, потом второй. Я находился за камнем, а грязевой поток, заполнив колодец перед ним, разделился на два рукава. Они огибали валун по сторонам и стекали вниз, оставляя нетронутым крохотный кусочек земли как раз там, где сидел я.
Я вздохнул с облегчением, сел, обхватил колени руками и расплакался навзрыд, совсем как маленький ребенок. Так я еще отроду не плакал. И начал молиться, чего раньше никогда не делал, хотя весь замок был в иконах, распятиях и картинах на тему святого семейства.
Я плакал от благодарности, молился и чувствовал, что у меня как будто растут крылья за спиной. И они укрывают меня мягким, теплым, заботливым объятием, как тогда, в подвале.
Я успокоился и заснул. А когда проснулся, зловещего шороха уже не было, но ощущение крыльев осталось. Они распахнулись, и я успел подумать, что стал крылатым, и это поможет мне слететь отсюда вниз. Спокойствие, уверенность и нацеленность на перемены заполняли все мое естество. Я встал на колени перед камнем, приложился к нему лбом и воздал ему благодарность за спасение. Мне показалось, что он вроде как вздохнул и улыбнулся.
Солнце стояло высоко в небе. Глина вперемешку с камнями была еще мягкой, но под жаркими лучами покрылась коркой. Прямо передо мной под тонким слоем грязи угадывалось ожерелье, из-за которого мне так досталось. Земля решила мне его вернуть. Я выковырял его и засунул в мешочек к остальным драгоценностям.
Обдумывая, что делать дальше, посмотрел вниз. Оползень снес большую половину города у подножья, образовал глиняную дорогу, по которой можно было бы спуститься. Но решение подсказало заходящее солнце.
Я оглянулся на замок, попрощаться с местом, где родился и провел безрадостное детство, где научился выживать, где были похоронены родители, так и не признавшие во мне своего сына, и чья смерть оставила на моем правом виске седую прядь.
Там, где раньше была моя комната, я узнал ее по росписи на скале, единственное место, куда мало кто заходил и где я чувствовал себя в относительной безопасности, чернел узкий лаз, прямо сейчас освещенный солнцем. Теперь я понял, что я должен быть благодарен ему за свежий воздух в моем обиталище.
В это же мгновение я знал, что я буду делать дальше. Попробовал ногой твердость глины, попытался встать на нее всей тяжестью тела. Она была мягкой внутри и колыхалась при малейшем движении, но корка выдержала мой вес. И еще я видел белые крылья, и они указывали мне, куда ступать. С ними было спокойно и надежно.