Капитан госбезопасности. Линия Маннергейма
Заряд был заложен в «быки» еще при возведении моста. Заряд скрывали толстенные сосновые бревна, «растущие» из каменных устоев, увязанные в «клетки» металлическими обручами и проволокой. Сердечником этих «клеток» служил динамит. Обнаружить его было невозможно, возможно было только знать, что он там есть. И тому, кто знал, требовалось лишь подсоединиться и крутануть ручку электрогенератора. После чего оставалась сущая малость: дождаться, пока пропущенный проводами ток «оживит» детонаторы и уставший от бездействия динамит совершит то, в чем и состояло его предназначение – взорваться.
Мост подпирали две пары «быков». Их широкие навершия принимали на себя пролетные строения в местах, где стыковались секции. Динамит смел верхний слой фундаментов, разбрасывая их камни и цементное крошево по снежной перине, покрывающей лед. Динамит разорвал «клетки», разодрал в клочья проволоку и обручи. Разрубленные взрывом бревна «быков» разлетались городошными битами, крутясь. Некоторые сосновые стволы выбило целиком, они летели едва ли не величественно. Какие-то из них падали в снег плашмя, какие-то втыкались торцами и потом степенно заваливались на бок.
Лишенный опор центральный пролет моста – под добавочным гнетом тяжелой техники – провалился. Эта, самая длинная секция, падая, накренилась, и находившийся на ней танк еще в полете пробил деревянные перила и первым обрушился на речной лед. Взметнулись стены из черной воды и белого льда со снегом.
Черный пролом в реке походил на гнилое дупло на белой эмали зуба. В нем шевелились танковые гусеницы, медленно уходящие под воду. На другом краю черного дупла над поверхностью еще находилась пулеметная башня бронеавтомобиля. Прыщ люка на ней задергался, крышка отвалилась в сторону, и из отверстия стал выталкивать себя человек с залитым кровью лицом. Он уже по пояс выбрался наружу, когда бронеавтомобиль стремительно потащило, будто чем-то зацепили его снизу и дернули. Над водой взметнулась рука, потом на ее месте забурлили пузыри, одни только пузыри…
Танк с надписью на башне «Щорс» впивался траками в берег, вытаскивал себя на ровную твердую почву. Его задняя часть находилась на остатке моста, который упирался в береговой откос двумя балками. Впрочем, из двух балок одна уже не держала. Взрывной волной ее разломало, как сгнивший посередине карандаш. Каждый проворот гусениц сворачивал последнюю балку на сторону. Ее кованые десятидюймовые гвозди, скрипя, выходили из углублений.
Наконец останки моста на этом берегу съехали в сторону и уже ничего не держали и не подпирали, повиснув на кончиках гвоздей. Но БТ с надписью «Щорс» успел. Выкарабкался, цепляясь, как «кошками», самодельными болтами, наваренными на гусеничные траки перед отправкой, и утвердился на той стороне реки. Отъехав по дороге на расстояние в два своих корпуса, танк начал разворачиваться. Он разворачивался, а на той стороне реки лес ожил стрельбой…
Капитан среагировал мгновенно: надавил на ручку и ударил в дверцу ногой, распахивая ее, и вывалился наружу с криком:
– Прыгайте! За колеса!
Это случилось после того, как одна из первых пуль, хлынувших на колонну, пробила боковое стекло, просвистела через кабину, никого не задев, и застряла в деревянной обшивке кабины над противоположным окошком.
Хрустнул снег под сапогами капитана. Шепелев, не теряя ни мгновения, упал на дорогу и перекатился под машину. С другой стороны спрыгнул шофер и тоже заполз под брюхо грузовика.
– Комиссара убило, – прокричал водила, укрывшись за колесом, загреб в ладонь грязного дорожного снега и растер его по лицу.
Комиссар получил пулю в грудь, когда, отцепив планшет, зацепившийся за головку винта в сиденье, перебросил ноги к выходу. Комиссар остался в кабине, скатившись на грязный от снега с сапог коврик на полу кабины.
– Звиздец нам! Всем звиздец! Перебьют, как крыс! – истошно заорал шофер.
– Закрой харкало! Пристрелю! – рявкнул капитан. Потом достал ТТ из кобуры и сунул за пазуху, чтобы не дать пистолетному металлу превратиться в лед.
Шофер, как просили, закрыл харкало – или подействовал вид оружия, или он все-таки вспомнил, что перед ним капитан госбезопасности.
«Но этот крикун прав, – подумал Шепелев, – нас прихватили крепко. С обеих сторон. И перебить нас ничего не стоит. Мы как на ладони, деться некуда. Кратчайшее расстояние до леса у въезда на мост – где-то около сорока шагов, но поди сделай эти шаги по сугробам метровой глубины под огнем снайперов. Умнее застрелиться».
По колонне лупили, насчитал капитан, по два пулемета с одной и другой стороны леса. Очереди шли в основном верхом. По кабинам, по кузовам, по колесам, по прыгающим вниз людям. Хлопали и одиночные выстрелы.
А ведь белофиннов-то всего ничего, от силы полусотня, прикинул капитан. А несколько сотен человек прячутся от них и могут только огрызаться, надеясь на шальное попадание. Но что он, скажем, сделает сейчас своим ТТ!
В колесо, за которым укрылся капитан, вошла первая пуля. Зашипел вырвавшийся из камеры воздух. И под это шипение вдруг ударили минометы. Опять с двух сторон. Первая мины легли далеко от машин. Но стрельбу явно корректировали. И мины стали ложиться ближе и ближе к колонне.
А вот это уже действительно звиздец. Теперь у нас с шофером полное совпадение в терминологии. Капитан стянул ушанку и вытер ее подкладкой лицо. Пять автоцистерн с горючим… А танки, единственно на что можно было уповать, рухнули вместе с мостом.
Первое минное попадание пришлось в грузовик, находившийся перед машиной, в которой ехал капитан Шепелев. Мина угодила в кузов, из-за борта которого, проделав в брезенте штыками и ножами отверстия, вели огонь красноармейцы. В кузове в зеленых плоских ящиках, на которых еще полчаса назад сидели бойцы, везли на фронт боеприпасы. Патроны и гранаты.
Всего одно лишь минное попадание разнесло в щепы борта, в клочья брезент и погубило сразу больше двадцати человек…
Глава четвертая
Сгоревший снег
Ломят танки широкие просеки,Самолеты гудят в облаках.Невысокое солнышко осениЗажигает огни на штыках.«Суоми-красавица»1Командиром 76 танкового батальона капитан Рязанцев стал пятнадцать минут назад. После того, как застрелился комбат майор Игнатьев. Вчера застрелился батальонный комиссар. Позавчера послали себе пули в висок оказавшиеся вместе с батальоном в окружении начальники бригадного комсостава: полковой комиссар Нетонюк и начальник особого отдела Дробышев. Их тела легли к телам других погибших в общую могилу. Могилу красноармейцы рыли ночь напролет, сменяя друг друга. Промерзлую землю сначала отогревали, поливая разложенные на ней дрова бензином из канистры, потом долбали ломами и ковыряли лопатами.
Капитан Рязанцев в отличие от них не торопился выносить самому себе приговор. Пусть вынесут другие, когда и если они все-таки пробьются к своим. Да, он, как и те, кто застрелился, понимал, что его обвинят в трусости и предательстве и расстреляют. Наверное, правильно. Командир, который позволяет врагу отрезать свое подразделение от других частей бригады, позволяет врагу окружить вверенный ему батальон, не может не считаться трусом и предателем. Кто же он еще? Ты загубил то, что тебе доверила страна. А тебе доверили людей и боевую технику, над созданием которой трудились тысячи рабочих по всему Союзу. Твое неумение и нерешительность в нужный момент – это и есть трусость и предательство.
И не может послужить оправданием то, что при постановке задачи не сообщены были сведения о расположении финских войск, то, что бригаду в тылу врага неразумно было дробить и разбрасывать по большой территории. Если ты действительно командир, а не выскочка или слизняк, ты не допустишь гибели своего подразделения, как бы ни складывались обстоятельства. И капитан Рязанцев не собирается успокаивать и оправдывать себя тем, что не он командовал батальоном, когда они попали в финскую ловушку и оказались запертыми со всех сторон в этой деревушке из четырех домов. Весь комсостав батальона в ответе за судьбу своего батальона.
Так думал капитан Рязанцев, который пятнадцать минут назад стал комбатом. А десять минут назад принял нелегкое решение и приказал собрать комсостав батальона, чтобы довести его до подчиненных.
В доме, оставленном финскими кулаками (или как они у них зовутся, Рязанцев точно не знал, но дом-то добротный, кулацкий, и хозяйство при нем не бедняцкое и даже не середняцкое), было тепло. Финн-кулак приготовился к зиме, забив под завязку дровяной сарай сосновыми поленьями. Хоть что-то в их положении могло радовать: красноармейцы, вваливаясь в эту и другие три дома с сорокаградусного мороза, могли отогреться. И другая смена выходила в караулы нормально отдохнувшей, чтобы засесть в засадах и окопах, вырытых вокруг деревушки. Вот еды от кулака, собаки, не перепало: то ли с собой вывез до последней крошки, то ли финские войска выскоблили все кулацкие закрома. А жаль. Еды у них было в обрез, приходилось строго нормировать и экономить, новую взять неоткуда.
Комсостав батальона рассаживался за столом, за которым не так уж и давно восседал финн-хозяин со своей семьей, может быть, с батраками, и наворачивал за обе щеки наваристые щи и жаркое. «Мысли о жратве – гнать», – приказал себе Рязанцев. И заставил себя думать только о той задаче, которую он поставит перед младшими командирами. Новый комбат ждал, когда соберутся все, сидя над разложенной картой и обхватив затылок руками. Иногда он поднимал голову и оглядывал молчаливых и уставших командиров. Они садились на лавки. Те, кто пришел с мороза, не снимали полушубки и шинели, только стаскивали буденовки, танковые шлемы, рукавицы и трехпалые перчатки, укладывая рядом с собой на скамьи – может быть, уже через минуту предстоит возвращаться на боевые позиции. Комната заполнялась кашлем, запахами овчины, гари, мазута, бензина и табака. У младшего комвзвода Лехи Мельникова перевязана голова – дурацкий рикошет от танковой брони. У старшего лейтенанта Иловану висит на перевязи прострелянная рука. Раненых тоже прибавляется каждый день. В другом доме, в самой большой из его комнат устроен их полевой лазарет. Скоро его придется расширять и на вторую комнату. Йод, бинты, спирт еще есть. Пока еще есть.
За стенами время от времени раздавались винтовочные хлопки. За ними следовали ответные выстрелы, иногда трещала очередь, и все вновь смолкало. Такая у них сейчас идет война. В светлое время финны носу не кажут из леса, но оттуда работают их снайперы. Неуловимо перемещаясь в белых масхалатах за деревьями, зарываясь в снег, они выцеливают красноармейцев, производят выстрел и уходят, чтобы вновь подползти. Редко, но получалось истребить снайпера, обнаружившего себя выстрелом. В основном, случайно, шальной пулей. Особо лес свинцом не прошьешь – патроны настрого приказано экономить, боеприпасов никто не подвезет. А как темнеет, финны пробуют подползать к окопам и забрасывать их гранатами. Иногда им удается добросить гранаты до танков и других машин. Однажды финны отважились на ночной штурм, но были отбиты и больше подобных попыток не предпринимали, отдав предпочтение излюбленной партизанской тактике.
Комнату освещала керосинка несмотря на то, что на дворе еще не стемнело. Но пришлось заколотить все окна досками. Нельзя подносить финским снайперам таких подарков как возможность стрелять в окна.
Наконец пришли последние, кого ждал Рязанцев – отделенный командир Якуба и помкомвзвода Петрунин. Новый комбат опустил руки с затылка на карту:
– Товарищи командиры! – Рязанцев дождался, чтобы все глаза были подняты на него. – Я как командир батальона принимаю решение прорываться из окружения. Подготовку начинаем немедленно. Прорыв осуществляем двумя группами. Первая – танковая. Колесные машины бросаем. Танковая группа отвлечет внимание и даст возможность уйти второй группе. Вторая пойдет на лыжах, с санями. Прошу внимания на карту…
Комбат взял в руку карандаш, подвинул карту ближе к середине стола, но показать ничего не успел.
– Да ты что, капитан! Что несешь! В своем уме, спрашиваю! – вскочил со своего места уполномоченный особого отдела Полевой. – Товарищи! – он уткнул разведенные пальцы обеих рук в березовую столешницу, навис над столом. – Вы же знаете, вчера пришла радиограмма от товарища Штерна[7]. «Держитесь, помощь идет»! Ты, капитан, отказываешься исполнять приказ?!
– Когда она придет? Откуда она придет? – Рязанцев стиснул кулаки, в одном из которых оказался зажат карандаш. Говоря, он постукивал кулаками о стол. – Дорога Лавоярви-Лемети перерезана, дорога Уома-Кяснясоляя перерезана. Тридцать четвертая «элтэбээр»[8] в кольце. Сто семьдесят девятый «эмэсбэ»[9] вот уже неделю безуспешно пробивается к ним, несет потери и сам может быть окружен. Раньше чем через две недели помощи не будет. Эх, кабы знать, что две недели! А то и месяц! Что тогда останется от батальона?
– Товарищи! – уполномоченный особого отдела Полевой выпрямился, завел большие пальцы под ремень, с силой провел под ним, оправляя гимнастерку. Медленно обвел взглядом комсостав, его губы дрожали. – Налицо пораженчество и паникерство. Я уверен, причиной тому элементарная трусость капитана Рязанцева. Он хочет спасти свою шкуру ценой нарушения приказа, любой ценой. Мы – советские люди, мы не можем бежать от врага…
– Садитесь! – перебил Полевого комбат. – Выскажете особое мнение в штабе, когда каждому из нас дадут оценку, а сейчас будете подчиняться.
– Я запрещаю выход из окружения! – громко и размеренно сказал особист.
Рязанцев врезал обоими кулаками по столу.
– Я командир батальона и мои распоряжения выполнять!
– А я здесь поставлен партией и народом, чтобы не допустить предательства, – уполномоченный особого отдела опустил руку к кобуре, расстегнул ее. – Чтобы заставлять исполнять приказы командования, – Полевой вызволил из кобуры наган, направил его на Рязанцева. – Пресекать измену.
– Отвечать перед партией и народом за судьбу батальона буду я, командир батальона, – капитан смотрел в направленное на него подрагивающее дуло. – А ты, Полевой, будешь мне подчиняться. Опусти оружие и сядь на место!
– Именем Союза Советских Социалистических Республик, пользуясь вверенными мне особыми полномочиями, – рука особиста перестала дрожать. Командиры взводов и отделений превратились в камень и перестали дышать. Неизвестно, что творилось в голове каждого их них, на чьей стороне они были. Вмешиваться они не имели права и не вмешивались.
– За трусость и предательство я приговариваю капитана Рязанцева к расстрелу.
– Не делай глупости, Полевой, – устало проговорил Рязанцев.
Выстрел оглушил собравшихся в комнате, окутал пороховым дымом. Уполномоченный особого отдела Полевой быстро обошел стол, на ходу возвращая наган в кобуру, приподнял навалившегося грудью на столешницу расстрелянного им комбата, вытащил карту, на которую уже начала натекать кровь.
– Командование батальоном как старший по званию я беру на себя, – сказал Полевой, бросив карту на другой край стола. – Заместителем назначаю старшего лейтенанта Иловану. Товарищ Якуба, распорядитесь, чтобы капитана перенесли… Хотя, может, и не должен он лежать рядом с теми, кто не дрогнул, не испугался врага, а до последней капли исполнял свой долг бойца и советского человека. Но особую могилу ему рыть много чести, а бросать, как собаку, в снег – это все-таки не по-человечески…
2Капитан услышал, как заговорила пушка, когда полз под брюхом грузовика к заднему борту. Танковая! Значит, уцелел один. Это здорово. Но он мог уцелеть, только если добрался до того берега. Значит, бьет оттуда. Минометы, минометы надо накрывать, должны сообразить.
За задними колесами лежали и вели винтовочный огонь выпрыгнувшие из кузова люди. И продолжали спрыгивать. Шепелев увидел среди них Тимофея и Омари. Капитан выскочил из-под грузовика, уцепился за задний борт, подтянулся и нырнул под брезентовый полог. Он сразу наткнулся на сержанта Когана. Лева рвал зубами упаковку бинта, стоя на коленях перед стонущим человеком. Раненый, уже снявший даже гимнастерку, пытался сам стянуть свитер, рукав которого пропитался кровью.
– Ящики с консервами! – закричал капитан тем, кто находился в кузове. – Выбрасывайте вниз, ставьте по обе стороны и ложитесь за них!
Капитан знал, что в грузовике не было ящиков с оружием, там были продукты.
– Товарищ! – Шепелев ухватил за рукав шинели заместителя политрука. – В какой машине огнемет?
Об огнемете, что везли на позиции, капитан слышал от погибшего комиссара. Тот с юношеским восхищением говорил об огнеметных танках, самом страшном оружии для вражеских дотов, с их помощью мы должны сломить противника.[10]
Только вот жаль их мало, еще бы надо. И сказал, что везет колонна один фугасный огнемет на подмогу нашей армии. Но недостаточно этого, ох, недостаточно, просто мало. Больше нужно, нужно собрать по всей стране, мобилизовать промышленность на их выпуск. Капитан вполуха слушал его восторги и пожелания, думал о своем, а нет, чтобы спросить, в каком грузовике едет огнемет.
– Не знаю, – замотал головой замполитрука. – Не знаю.
Политработник плохо слушающимися руками прилаживал к «Маузеру» деревянную кобуру-приклад.
– Я знаю! – крикнул раненый, которому сержант Коган помогал стягивать свитер, и застонал, закатив глаза от боли. Но справился и договорил: – В Анохинский грузили… Второй после топливных машин…
Пулеметная очередь прошла по кузову, доски вздрагивали и трещали, в брезенте добавились новые отверстия. Капитана сбил с ног повалившийся на него замполитрука, так и не сумевший прикрепить к «Маузеру» приклад. Выбравшись из-под упавшего, Шепелев наклонился над ним и увидел, что помочь ничем нельзя. Из простреленного виска замполитрука толчками выплескивалась кровь и расползалась по грязной наледи досок черной лужицей, над которой поднимался пар. «Если смерти, то мгновенной…» Это правда. Сейчас так лучше. Даже, если все быстро закончится, спасти все равно удастся только легкораненых. А как скажите сделать так, чтобы закончилось быстро?
Капитан быстро расстегнул ремень и полушубок, бросил его на лавку, идущую вдоль борта кузова, остался в стеганой ватной фуфайке. Ремень, кобуру и в ней ТТ он с собой брать не собирался. Пистолетом сейчас много не навоюешь. Потом он распустил на шапке уши и связал их внизу. Мина ударила где-то перед кабиной грузовика, встряхнув машину ударной волной. Ее осколки приняла на себя кабина, лишь некоторые долетели до кузова, разорвав брезент наверху. Артиллерийские снаряды рвались далеко в лесу. Значит, танк нащупывает минометы. Правильно.
Капитан помог скинуть вниз один из дощатых ящиков с консервами и спрыгнул следом. Какое никакое, а можно из них соорудить полевое укрытие, затолкав под грузовик. Сверху закрывает машина, спереди ящик, сзади поставить такой же. Продукты, конечно, попортятся…
Шепелев пробежал расстояние между машинами со спринтерской скоростью и прыгнул под кабину. Передохнул за колесами пару-тройку секунд и пополз, огибая бойцов, ведущих стрельбу из-под грузовика, огибая трупы. Кругом разрывалось, трещало, стучало, свистело и просвистывало, хлопало, лязгало, падало, вскрикивало, вопило и материлось. Через эту симфонию капитан полз, бежал и снова полз. Ему требовалось преодолеть больше половины длины колонны. Если раньше не подстрелят…
Кабины были изрешечены пулями, водители убиты. Засевшие в лесу стрелки никого не подпускали к тракторам, сразу переводя огонь на тех, кто пытался все-таки добраться до них и попробовать отвести машины до безопасного участка. Пули щелкали и по бронелистам двух волокуш, прицепленных к одному из тракторов. Оружие добровольцам должны были выдать в прифронтовой зоне. Только старшина оказался при винтовке, единственный на две волокуши с бойцами. Когда колонну атаковали, он вытащил ее из плащ-палаток, наваленных на днище саней.
– Расступись, – старшина протиснулся к борту, передернул винтовочный затвор. Когда затрещала длинная пулеметная очередь, старшина приподнялся над бортом, повел стволом, выстрелил и мгновенно нырнул обратно под защиту брони.
– Попал? – спросил Жох.
– Дайте мне, старшина, – вдруг пополз по плащ-палаткам и через ноги тот, кто во время стоянки, бегал вокруг саней. – Я – ворошиловский стрелок. Я занимался. Из ста выбивал девяносто восемь. С двухсот шагов, а тут меньше. Дайте!
Доброволец ухватился за цевье винтовки.
– Держи, – уступил старшина, – только прячься сразу, как пальнешь. Понял?
– Ага, – парень сбросил рукавицы, снял «буденовку» и взял оружие. Под прикрытием бортов приложил приклад к плечу, задрал ствол вверх и посмотрел на небо сквозь прицел. Затем опустил винтовку на колени и принялся вслушиваться в трескотню выстрелов, поворачивая голову. Потом вновь приставил приклад к плечу, положил палец на спусковой крючок, держа ствол опущенным к днищу. И вдруг поднялся в санях в полный рост.
– Ложись! – заорал старшина, встал на колени, протянул руку к поясному ремню стрелка, чтобы втащить его обратно.
Но ворошиловец выстрелил раньше. Раньше, чем старшина успел схватить за ремень. И раньше, чем пулеметная очередь прошла над бортом и одна из пулеметных пуль угодила стрелку в горло. Он упал на руки Жоху. Парень изогнулся и застонал.
– Ты слышишь меня? – закричал ему в ухо Леонид. – Ты попал, понял?! Замочил гада, попал!
Парень умер, Жоху показалось, что перед последними судорогами тот улыбнулся. А пулемет, действительно, замолчал. Он заговорил чуть позже, кто-то другой из тех, кто ползал по лесу, добрался до него и продолжил стрельбу. Это случилось тогда, когда начался минометный обстрел. А до этого в бронесанях Жох заставил всех слушать себя:
– Да что тут просто так сидеть в консервной банке! Как скотине! Вникай сюда! Не вагон же пуль у этих фраеров с собой…
Когда капитан нырнул под первую из пяти автоцистерн, ни одна из них не горела. Везет, что еще скажешь. Шепелев полз под машиной, под которой не было прячущихся бойцов и сильно воняло бензином, полз со всей возможной быстротой. Минометы, по крайней мере, с одной стороны леса целенаправленно подбирались к топливным емкостям. Мины ложились близко, осколки звякали по толстым, круглобоким топливным резервуарам. Вопрос времени. Приходилось лишь удивляться, как цистерны еще не взлетели на воздух. Вот, увидел капитан, на землю из простреленного или пробитого банка течет светлая бензиновая струйка. Еще проползти под двумя машинами. Пули уже не так беспокоили как эти струйки от дремлющих над его головой тысяч литров горючей жидкости, способных сжечь телесную оболочку в звании капитана за какие-то смешные по сравнению с прожитыми им тридцатью тремя годами мгновения.
Последняя автоцистерна. Пройдено, проделано на брюхе полпути. До задних колес десять раз оторвать локти от дорожного снега, десять раз выбросить вперед согнутую в колене ногу, десять раз оттолкнуться ребрами подошв.
Разбитая колонна
То, что услышал капитан за спиной, не походило на звуки, к которым он уже стал привыкать. Какой там разрыв мины или даже снаряда. Оглушительный хлопок, словно лопнул воздушный шар размером с дирижабль. Не успел! От попавшей ли мины или всего лишь от пули, выбившей искру о стенку цистерны, вспыхнули бензиновые пары, и мощь, заключенная в тесные топливные емкости, разорвав их в клочья, вырвалась наружу. Одна из задних цистерн. Сейчас наступит очередь остальных, тоже пробитых (скорее всего, бронебойными пулями). Оставалось, что называется, спичку поднести. Веселую цепную вакханалию подхватит и та гигантская бочка с жидкой смертью, что находится у него над головой.
Шепелев выкатился из-под днища автоцистерны. Краем глаза ухватил разрастающиеся в его сторону черные клубы, из которых выглядывали пионерскими галстуками красные языки. Оттолкнувшись двумя ногами, «ласточкой» капитан нырнул, как в воду, в сугробы. Ухнув в холодную, забившую глаза белизну, почувствовал, как над головой пронеслась волна невероятного жара. Виляя телом и по-кротовьи работая руками, капитан зарывался в снег как можно глубже…
3…Горящие автоцистерны, под которыми таял дорожный снег и ручьями стекал на обочину, поделили колонну надвое. Из одной половины в другую перебраться было невозможно. Тогда придется огибать огонь и жар по сугробам, подставляясь под пулеметный, автоматный и винтовочный огонь финнов. За подожженными автоцистернами во второй, задней, части колонны находились три грузовика, трактора и волокуши. Над бронесанями вырастали головы и силуэты по пояс бойцов в белых масхалатах. Пули, вылетавшие из лесных сугробов, проходили сквозь головы, заставляя их вздрагивать, пробивали грудь. Иногда целые очереди прошивали белые маскировочные балахоны. Над бронелистом волокуш через равные паузы появлялось винтовочное дуло и звучал одиночный винтовочный выстрел.
– Мой уже никуда не годится, – сказал Жох, рассматривая выданный вчера на складе вместе с остальным обмундированием масхалат, верхняя часть которого сейчас была плотно набита тряпками. Сквозные пулевые отверстия разодрали грудь и спину чучела в лохмотья.