Всегда буду рядом

– Нервничаешь? – раздался вдруг над моим ухом незнакомый голос.

Я, вздрогнув, обернулась и увидела остановившегося рядом со мной парня, вчерашнего школьника вроде меня, тоже, наверное, абитуриента. У него было интересное лицо: с виду вроде бы неприметное, совершенно обычное – серые глаза, небольшой нос, аккуратный рот, твердый, но не массивный подбородок. Но когда он улыбался – а делал он это часто, это я заметила уже через пять минут, – все его лицо как будто освещалось изнутри, вспыхивало внутренним светом, и от него нельзя уже было отвести глаз. До сих пор я еще никогда не видела, чтобы людей так преображала улыбка, и потому уставилась на него с интересом.

– Почему ты решил, что я нервничаю? – спросила я.

А он дернул плечами:

– Я заметил, что ты барабанишь пальцами по подоконнику. А второй рукой накручиваешь прядь волос на палец. Вот и предположил.

– Хм, да ты просто Шерлок Холмс. Такой проницательный, – отозвалась я.

И вот тогда он впервые улыбнулся этой своей солнечной ошеломляющей обезоруживающей улыбкой.

– Была еще одна маленькая подсказка, – признался он. – Ты – абитуриентка, пришедшая на прослушивание во ВГИК. Конечно, ты нервничаешь.

И я рассмеялась. В общем-то действительно, тут никакой особой дедукции не требовалось.

– А ты что же, не нервничаешь? – спросила я его с вызовом.

– Я? – удивился он. – Да я места себе найти не могу. Видишь, даже с незнакомой девушкой заговорил. Смотрю, стоит такая, величественная, как королева. Дай, думаю, подойду, может, не велит казнить. Небывалый случай, кстати, вообще-то я очень застенчив.

– А так и не скажешь, – поддела его я. – Болтаешь много, шутишь…

– Так это как раз от ужаса, – рассмеялся он. – Такой вот выверт характера. От того и в актеры решил податься.

У двери в аудиторию, где шел экзамен, началось какое-то волнение. Толпа зашелестела, словно листва вон того старого ясеня во дворе под легким дуновением ветра.

– А что ты читаешь? – рассеянно спросила я парня, а сама уже напряженно смотрела на дверь.

– Монолог Ставрогина, – ответил он.

– Ты? Ставрогина? – удивилась я.

Я этого никак не ожидала. Парень казался таким простым, приветливым, искренним. Да еще эта улыбка. Я не представляла себе, как он будет изображать перед комиссией этого измученного внутренним разломом человека. Хотелось спросить, почему он выбрал для экзамена именно такой, сложный и с первого взгляда совсем ему не подходящий отрывок. Но тут тяжелые двери наконец распахнулись, в коридор вышла Кира. Я бросила на ходу:

– Увидимся!

И тут же рванулась к ней.

Вид у Киры был странный. Не расстроенный, но и не обнадеженный. Какой-то… ошеломленный.

– Ну как все прошло? – спросила я.

А она только пожала своими невозможными плечами:

– Не знаю. Как-то… прошло.

Подробнее расспрашивать было некогда, я быстро шепнула Кире:

– Ладно, потом. Потом все расскажешь, – и потянула на себя тяжелую дверь.

Несмотря на то что заметил этот Ставрогин-Холмс, я не помню, чтобы особенно волновалась до этого момента. Я ведь все-таки пришла сюда только за компанию с Кирой, в качестве группы поддержки. И результат экзаменов меня не очень волновал. Но теперь, когда я вдруг оказалась в просторном помещении, перед длинным столом, за которым восседала приемная комиссия, мне стало не по себе. Они все разом уставились на меня – благообразный дед с седыми локонами, немолодая, но все еще очень красивая, ухоженная женщина с очень правильными классическими чертами лица, в которой я с изумлением узнала актрису Тамару Макарову, и еще какой-то мужчина лет пятидесяти пяти с нервным лицом, темными внимательными глазами и еле заметным тонким шрамом над верхней губой.

– Здравствуйте, – пробормотала я.

И тут же, рассердившись на себя за эту внезапно накрывшую меня робость, откашлялась и повторила громко и звонко:

– Здравствуйте!

И весело, чуть с вызовом, улыбнулась, мысленно все продолжая себе напоминать, что я тут – просто так, шутки ради, а значит, бояться мне нечего.

– Здравствуйте-здравствуйте, чем вы сегодня нас порадуете? – тут же отозвался дед, речью напомнивший мне доброго старичка-лесовичка из какой-то детской сказки.

А тот, темноглазый, что сидел у самого края длинного стола, поднял голову от бумаг, взглянул на меня коротко, будто бы собираясь снова вернуться к своим записям. Но почему-то зацепился взглядом, задержался и после уже стал разглядывать меня с интересом.

– Островский, «Гроза». Монолог Катерины, – объявила я.

– Очень хорошо, – закивала Макарова. – Приступайте.

Я опустила голову, собираясь с мыслями. Затем расправила плечи, обвела всех присутствующих растерянно-радостным взглядом и заговорила:

– Знаешь, мне что пришло в голову? Отчего люди не летают?

Самым забавным было то, что я выбрала этот школьный монолог просто так, чтобы не задумываться особенно, не учить ничего специально. Не вцепилась в него, как Кира в монолог Мэгги-кошки, а взяла просто так, в последний момент, решив, что уж с этой элементарщиной как-нибудь справлюсь.

Но сейчас, когда я заговорила… Со мной вдруг произошло что-то. Я перестала быть собой и сделалась… Танькой. Да, Танькой, нашей с Кирой неизменной подружкой. Вот так же у нее горели глаза, когда она говорила о своем балете. Вот такой же мечтательный вид то ли святой, то ли блаженненькой, городской сумасшедшей у нее становился. Мне даже показалось, что я и двигаться стала, как Танька, – слегка неловко, чуть косолапо ставя левую ногу.

– Лезет мне в голову мечта какая-то. И никуда я от нее не уйду. Думать стану – мыслей никак не соберу, молиться – не отмолюсь никак, – говорила я и снова представляла себя Танькой.

Танькой, сидящей на траве в своем нелепом роскошном выпускном платье. Платье было модное, дорогое, мать ей где-то достала его по случаю, но на Таньке оно было как на корове седло, и она в нем отчего-то казалась еще трогательнее, еще более оторванной от нашего мира.

А потом я словно бы со стороны услышала, что над аудиторией повисло молчание. И только тут поняла, что, должно быть, мой монолог закончился. И волшебство тут же рассеялось, я опять стала собой, опустила плечи и обвела комиссию немного дерзким от растерянности взглядом исподлобья.

– Блестяще, – помолчав, сказал наконец седовласый дед и, вскинув узловатые руки, несколько раз неторопливо хлопнул ладонью о ладонь.

– Неплохо-неплохо, – поджав губы, кивнула Макарова.

А тот, темноглазый, покусал нижнюю губу, посмотрел на меня задумчиво и вдруг спросил:

– А что, собственно, вы сама думаете о Катерине? Кто она – луч света в темном царстве? Единственная живая душа в этом болоте? Несчастная, заезженная бытом женщина?

– Она фантазерка, – уверенно заявила я. – Окружающая действительность ей не нравится, но бороться с ней она не может, не желает. Уходит в себя, в свой внутренний мир, в мечты.

– Хм, почему вы так считаете? – с неподдельным интересом спросил преподаватель.

– А она ведь все время врет, – пояснила я. – Ну не то чтобы врет, так, выдумывает и сама верит в то, что говорит, но это неправда. Вот смотрите: «Маменька во мне души не чаяла, наряжала меня, как куклу, работать не принуждала; что хочу, бывало, то и делаю» – это ведь тоже фантазии. Она просто воображает себе чудесный счастливый мир, которого у нее никогда не было. А реальность… Ее она не замечает, как не замечает и окружающих людей. Это такая своеобразная форма протеста – которая, кстати, ее и губит впоследствии. «Не хочу, не вижу, не слышу, этого ужасного мира для меня нет, а есть выдуманный, фантазийный. Чистая иллюзия».

Я произносила все это и невольно думала, что, может быть, все же не так уж случайно выбрала именно этот монолог, именно эту героиню. Может быть, было в этой героине что-то не только от Таньки, но и от меня, вечной фантазерки, мечтательницы, плывшей по реальной жизни и не желавшей ее замечать? Кто знает… Вероятно, тогда я была еще слишком молода, чтобы все это достаточно глубоко проанализировать.

– Вы так думаете? – спросил меж тем седоватый преподаватель. – Хм, любопытно.

По его сдержанному, невозмутимому выражению лица я не могла понять, как он относится к высказанным мной предположениям. Возможно, он сейчас подсмеивался надо мной, считал, что я несу полную чушь, но меня было уже не остановить.

– Конечно, – тряхнула головой я. – И эта любовь ее – она тоже выдуманная. Такое внутреннее бегство в сказку. Катерине нравится мечтать, что где-то есть жизнь лучшая, более чистая, честная, свободная и однажды найдется принц, который поможет ей туда попасть. Вот она и наделяет чертами этого вымышленного принца первого попавшегося человека. И сама не замечает, как криво сидят на нем сияющие доспехи.

– Это очень интересно, – отозвался преподаватель.

И Макарова тут же склонила к нему свою фарфоровую голову, увенчанную пышной прической, зашептала:

– Игорь Иванович, нельзя, мы задерживаем…

– Да-да, – спохватился тот. – Извините, ммм… – Он заглянул в лежавшие на столе бумаги. – Влада. Вы свободны, пригласите, пожалуйста, следующего.

К метро мы с Кирой в тот день брели как-то не особенно весело. Она так и не рассказала мне, как прошло прослушивание. Но по тому, как она хмурилась, кусала губу и какие ядовитые замечания отпускала о встречных людях, я понимала, что, вероятно, все сложилось не слишком удачно.

– Гляди-ка вон на ту, – Кира указала мне подбородком на спешащую впереди нас женщину. – С таким задом юбку полупрозрачную нацепила и выступает, звезда пленительного счастья!

Я невольно фыркнула.

Через пару минут кто-то окликнул меня сзади:

– Эй, Катерина!

Я даже не сразу поняла, что обращаются ко мне, а когда обернулась, увидела, что нас с Кирой догоняет тот самый парень, с которым мы болтали у окна.

– А, Николай Всеволодович, – отозвалась я. – Ну, как все прошло?

– Нормально вроде бы, – улыбнулся он. – И кстати, меня на самом деле Стас зовут.

– Как интересно, – отозвалась Кира своим фирменным невозмутимо-насмешливым тоном. – Влада, ну разве это не интересно?

– Вполне, – сказала я.

Мне не хотелось так уж грубо отшивать этого Стаса. Но Кира явно была во взвинченном состоянии, а потому лучше ему было сегодня за нами не увязываться. Кирина язвительность и в лучшие-то ее дни могла довести человека до белого каления.

– Я Влада, – сказала я Стасу. – Ну пока, еще увидимся.

И подхватив Киру под руку, заспешила к метро.

Дальше были еще прослушивания, но после того, самого первого, впечатления о них оставались уже какими-то смазанными. После каждого испытания нас оставалось все меньше, но и я, и Кира, и Стас пока еще держались. Запомнила я лишь самый последний экзамен, сочинение на свободную тему.

Нас всех рассадили за столы в огромной аудитории и дали задание: написать внутренний монолог героя. В Москве все еще стояла жара, и, несмотря на приоткрытые форточки, в аудитории было ужасно душно. От этой духоты у меня, казалось, все плавилось в голове, хотелось выскочить из этого дурацкого здания и рвануть куда-нибудь за город, к реке. Бултыхнуться с пирса вниз головой и всей кожей ощутить прохладную влагу. Немного досадно было, что из-за данного Кире слова я не могу сейчас плюнуть на все и уехать на дачу, к речке, к лесной прохладе. А впрочем, после того, первого экзамена я незаметно для себя стала как-то иначе относиться ко всей этой затее. Не то чтобы вдруг вообразила себя актрисой, просто… Просто мне стало интересно, любопытно, волнительно, странно. И каждого следующего экзамена я теперь ждала с волнением и азартом.

Я рассеянно обвела глазами аудиторию. Десятки, сотни склоненных над проштемпелеванными листками голов. Стрижки, пучки, начесы, подбритые затылки, химические локоны. Вон Кира в мрачной задумчивости кусает кончик ручки. Вон Стас-Ставрогин ерошит волосы на затылке и вдруг, видимо придумав что-то, улыбается в пространство мечтательной солнечной улыбкой. А за преподавательским столом тот самый, с внимательными темными глазами и проседью на висках, что спрашивал меня о Катерине на первом экзамене. Мне показалось, что он и сейчас отыскал меня глазами среди других студентов и, заметив, едва заметно удовлетворенно кивнул.

А я все сидела над своим белым листком и никак не могла ничего придумать. Кто мог предположить, что проблемы у меня возникнут именно на письменном экзамене, который, казалось бы, я уж точно должна была сдать с закрытыми глазами. Однако сейчас все мысли, что приходили мне в голову, казались до нелепости банальными. Монолог библиотекарши, монолог героя войны, монолог абитуриентки, пытающейся написать монолог… Чушь, чушь, все это уже тысячу раз было.

Я перевела взгляд на окно и вдруг увидела, как по противоположной стороне улицы идет высокая молодая блондинка, крепко держа за поводок крупную овчарку с седой мордой. Завидев двигавшегося им навстречу прохожего, овчарка насторожилась и напряженно подняла голову, но женщина что-то коротко сказала ей, и та снова спокойно затрусила рядом. И столько было слаженности в их движении, столько внутренней гармонии и единства этих двух, молодой женщины и ее собаки, что в ту же секунду в голове у меня вспыхнула идея. Я машинально сжала кончиками пальцев переносицу – как делала всегда, когда меня посещала какая-нибудь, на мой взгляд, особенно удачная мысль. А затем взялась за ручку и начала писать.

– А чего это Болдин на тебя так таращился? – спросил меня Стас в дверях аудитории, после того как мы уже сдали наши исписанные листки.

– Болдин? – удивилась я.

Я для себя как-то еще на первом экзамене решила, что Болдин – это тот самый дедок с седыми локонами, председатель приемной комиссии.

– Ну да, Болдин, – кивнул он. – Режиссер. Ты его не узнала, что ли? Это же он сегодня к нам был приставлен.

– Я… я как-то не обратила внимания, сосредоточилась на монологе, – отозвалась я.

– А о ком ты писала? – не отставал Стас.

И я, бросив:

– Военная тайна! – показала ему язык и вышла в коридор.

А сама подумала: «Вот, значит, какой он, этот загадочный Болдин».

Результаты экзаменов нам объявляли через два дня. К этому времени мы с Кирой уже несколько раз, обмирая от волнения, искали ее фамилию в списке выставленных оценок. За первый экзамен у нее стояло три, за второй четыре. Ситуация, в общем, складывалась – на грани. Что меня удивило, так это то, что и собственные отметки я искала в столбце со странным волнением. Я пыталась напомнить себе, что вообще не собиралась сюда поступать, что пришла только ради Киры. Но отчего-то тот случай на экзамене, тот разговор о Катерине как-то переменил мое отношение к происходящему. И я всерьез стала задумываться о том, что, может, и в самом деле неплохо было бы здесь учиться. Примерять на себя разные роли – и ту же Мэгги-кошку, и Бланш Дюбуа, и даже эту саму-то Катерину. И спорить, спорить о моих любимых героинях с этим самым… Болдиным.

После сочинения нас еще снова просматривали, загоняли на сцену, просили что-то прочесть, пройтись, решали, видимо, кто перспективен, кто на что способен, кто останется на курсе, а кто нет.

И наконец настал час Х – день, когда нам должны были объявить высшую волю. Все абитуриенты собрались в уже знакомой нам аудитории, той, где мы писали последний экзамен. За длинным столом заседала приемная комиссия. Дедок в седых локонах по очереди называл фамилии и сообщал, прошел ли данный студент отборочные испытания или нет.

– Абрамов. Ну что же вы, дорогой мой. Басня у вас была прекрасная, а вот дальше – увы. Что ж, попытайте счастье на будущий год.

И несчастный Абрамов, угрюмо повесив голову, топал к выходу. А дедок уже распинался дальше:

– Беляева. Фактура у вас замечательная, деточка, но вот…

Кира, сидя рядом со мной за партой, все крепче сжимала под столом мои пальцы. Я морщилась от боли, но отнять у нее руку не решалась. Слишком у нее напряженный, сосредоточенный был вид. Она будто бы пыталась загипнотизировать старика, заставить его сказать именно то, что она ждала услышать.

– Кравцова, – наконец объявил дедок и обвел аудиторию глазами.

Кира дернулась и гордо вскинула голову. А председатель лишь покачал головой:

– Увы-увы.

И тут неожиданно вступил тот самый Болдин.

– Внешность у вас, прямо скажем, заметная, – холодно объявил он. – И, не скрою, приемная комиссия была настроена положительно на ваш счет. В кино нужны красивые лица. Но я вас брать отказался, и мой голос был решающим. Актерского таланта у вас нет, и на сцене вам делать нечего.

Ресницы у Киры дрогнули, она наконец выпустила мою ладонь, вспыхнула и зачем-то принялась судорожно дергать лямку платья.

– Кирка, – шепнула я, подалась к ней и обняла за плечи. – Кирка, да ну его к черту! Посмотри на него, индюк надутый. Что он понимает? Не слушай ты, на следующий год поступишь…

Но та как-то сердито дернула плечами и буркнула:

– Подожди. Про тебя еще не сказали.

– Мельникова, – объявил тем временем дед.

Я отпрянула от Киры, выпрямилась и в упор посмотрела на старика.

– Балл у вас, голубушка, полупроходной, – начал он.

И я, усмехнувшись невесело, кивнула. Ну что же, ни на что другое и рассчитывать не стоило. Если уж Кира, прекрасная инопланетная Кира не прошла… Ну а меня ждет иняз, послезавтра первый экзамен.

– Но, – продолжил тем временем председатель. – Ваша творческая работа оказалась очень уж удачной. Что там было, Игорь Иванович?

Он повернул голову и взглянул на Болдина. А тот воззрился прямо на меня своими удивительными, темными, глубокими, проницательными глазами.

– Монолог собаки, овчарки, – отозвался он. А затем, порывшись в лежавших на столе бумагах, вдруг вытащил мелко исписанный моим почерком листок и прочитал. – «Я неистово целовала морду Хозяйки, лапы, пахнущие порохом и землей, мне тоже захотелось, чтобы и у меня появились эти капли на глазах, как и у нее сейчас. Мы сидели, обнявшись, вода из глаз Хозяйки капала мне на грудь, и мне так хотелось сказать ей, что она – моя единственная любовь, что я прошу прощения и никогда больше не сбегу в Горы. Тот зов, на который я откликнулась, меня обманул. Мое племя и моя стая сидела сейчас со мной, и больше никого мне не надо. Только она и я. Никто на свете мне больше не нужен», – а затем, помолчав, добавил: – Ваша работа, Влада, произвела на меня большое впечатление. Мне кажется, вы далеко пойдете. Я беру вас на свой курс, на актерско-режиссерский факультет.

По аудитории пролетел изумленный шепоток.

– Сам Болдин… – пробормотал кто-то у меня за спиной.

Я же, ошеломленная, не знала, как реагировать, и потому просто сказала растерянно:

– Хорошо… Я не против.

Аудитория грохнула, сухо засмеялся, словно закашлялся, и председатель комиссии.

– И мы не против, – отсмеявшись, прокаркал он. – Как хорошо, что у нас тут такое сердечное согласие. Однако переходим дальше. Пименов.

Наконец все результаты были озвучены. К концу речи председателя комиссии в аудитории стало шумно. Кто-то сдавленно всхлипывал, кто-то ругался себе под нос, кто-то восторженно перешептывался с такими же счастливчиками.

– Итак, вот и все, – подвел итоги седовласый. – Всем, кто не прошел, удачи с поступлением в другие вузы. А с остальными увидимся в сентябре.

Комиссия поднялась из-за стола и потянулась к выходу. Уже у самой двери Болдин обернулся, взглянул на меня и как-то сдержанно ободряюще кивнул. А может, мне это только показалось.

– Пошли отсюда, – буркнула Кира и решительно направилась к выходу.

Она, конечно, не плакала. Честно говоря, несмотря на то что мы с Кирой дружили уже два года, мне вообще трудно себе было представить ее плачущей. Но по ее мгновенно замкнувшемуся лицу, по сжатым губам я понимала, каким ударом стало для нее то, что ее не приняли. Я направилась за ней, и уже у самых дверей меня вдруг окликнул Стас.

– Ну что, значит, вместе учиться будем? – спросил меня он.

– А ты… Ты тоже поступил? – уточнила я.

Честно говоря, все остальные фамилии, кроме своей и Кириной, я пропустила мимо ушей. Да, собственно, я и не знала, какая у Стаса фамилия.

– Ага, – радостно кивнул он. И шутливо раскланялся. – Разрешите представиться, Станислав Терехов, студент первого курса актерско-режиссерского факультета. Болдин меня тоже взял на свой курс.

– Здорово, – коротко сказала я. – Поздравляю. Ты извини, мне надо…

Я обернулась, обнаружила, что Кира уже ушла далеко вперед, и двинулась за ней. Но Стас поймал меня за запястье:

– Так, значит, в сентябре увидимся?

– Да, да… – уже на бегу бросила я.

Честно говоря, я вот только сейчас, в эту самую минуту, осознала, что я-то поступила. Кира провалилась, а я поступила. Это осознание всколыхнуло у меня внутри множество смешанных чувств. Я и обрадовалась – что-то маячило впереди, что-то неожиданное, неизведанное, какая-то новая незнакомая мне пока жизнь. И ужаснулась – как я объясню родителям, что вместо иняза буду учиться во ВГИКе. А еще меня захлестнуло чувство вины – будто бы это именно из-за меня не прошла Кира, будто бы я отняла у нее то, что принадлежало ей по праву. Умом я понимала, конечно, что это чепуха, что Киру не взяли не из-за меня, но избавиться от этого противного чувства никак не могла.

Нагнала я ее уже во дворе.

– Эй! – окликнула я.

Кира обернулась, и я быстро подошла к ней, схватила за руку:

– Эй, ну ты чего? Расстроилась?

– Пф, – фыркнула Кира. – Еще чего. Сразу было понятно, что никакой объективности тут ждать нечего.

– Ты о чем? – не поняла я.

– Да я еще на первом прослушивании поняла, что не понравилась этому Болдину, – она выплюнула эту фамилию с таким отвращением, словно от нее горчило во рту. – Вот он меня и завалил. А вот ты, – она ткнула пальцем мне в грудь, – ты ему понравилась. Очаровательная, одухотворенная, с фантазией – вон какое сочинение настрочила, аж цитировал.

Кира, не выпуская моей руки, быстро зашагала своими длиннющими ногами к метро. Я едва успевала за ней.

– Слушай, – бросила я на бегу. – Ну хочешь, я откажусь от своего места? Мне же на самом деле все равно. Я только за компанию с тобой пришла. В иняз я еще успеваю…

Я, конечно, немного лукавила. Сейчас, в этот самый момент, мне было уже не все равно. Как-то так получилось, что за время экзаменов то, что было поначалу бессмысленной авантюрой, постепенно стало для меня по-настоящему желанным, заманчивым, волнующим. Но не до такой степени, чтобы не отказаться от этого, если бы Кире так стало легче. Я понимала, что во всем этом была какая-то несправедливость: она мечтала, старалась, стремилась, а поступила я.

– Чее-гоо? – насмешливо протянула меж тем та, замедлила шаг, а потом и вовсе остановилась и уставилась на меня, как на дурочку. – Брось, Владик, тебе эта жертвенность не идет, ты же не Танька.

– Это не жертвенность, – буркнула я. – Я и правда могу…

– И не думай, – отрезала Кира. – Там все-таки не идиоты сидят, раз тебя взяли, значит, есть талант. А то, что ты Болдину приглянулась… Так я бы первая сказала, что ты кретинка, если этим не воспользуешься. В общем, давай. Дерзай, учись, становись звездой. И не смей мне тут устраивать драм.

– А ты? – осторожно спросила я, заглядывая в ее невозможные, светлые-светлые, льдистые глаза.

– А что я? – Кира независимо дернула плечом. – У меня все будет лучше всех и без ВГИКа. Вот увидишь! Ну что, пошли? Нам еще надо сочинить, что твоим предкам сказать.

И мы снова зашагали к метро.

В начале августа, когда у меня дома уже отгремели скандалы и родители как-то смирились с тем, что их дочь отныне является студенткой актерско-режиссерского факультета, мы с Танькой и Кирой сидели во дворе нашей старой школы. Черт его знает, почему встретиться мы договорились именно здесь. Вроде бы вся эта школьная жизнь была позади… Однако создавалось ощущение, что нас, теперь обреченных идти каждая своей дорогой, тянуло сюда, к тому, что все еще нас связывало.

Школьный двор за лето густо зарос травой, пробившейся через щели в бетонных плитах. Откуда-то пахло краской, видно, в здании школы шел ремонт. За углом, у мусорного контейнера, свалены были старые истрепавшиеся полотнища с лозунгами. Из раскрытого окна на втором этаже слышно было, как работает в учительской телевизор и что-то с характерным гэканьем вещает Горбачев.

Кира вытащила из сумочки пачку «Явы», выбила из нее сигарету и закурила, красиво откидывая голову.

– И давно ты куришь? – удивилась Танька.

– А что? – фыркнула Кира. – Голос мне больше беречь не надо, почему бы не закурить.

– И Вера Павловна больше к директору не потащит, – рассмеялась я.

– Не знаю… – пробормотала Танька. Потом снова взглянула на Киру и добавила: – А хотя тебе идет.

– Подлецу все к лицу, – хмыкнула Кира. – Ну так давай, рассказывай. Ты-то как? Поступила в свою Строгановку?