Герда

Глава 1

Доктор поднадоел

– Рома, Воронеж, дээмбэ восемьдесят два, это если совсем подробно вспоминать. Вам же подробно?

– Если можно.

– Ну, вот так. Рома, Воронеж, дээмбэ восемьдесят два. А подумала я, значит… Вот так, примерно.

Рома был в Воронеже в восемьдесят втором на дамбе, похоже на шифр. На тайный код, а что, запросто? Передавать секретную информацию через выковыривание ее на спинках автобусных сидений – это отличная идея, наверняка раньше шпионы так и делали. Это сейчас они избаловались, все через Интернет передают, а раньше…

Что там дальше-то? Кустанай – столица мира.

– Кустанай – столица мира, – сказала я погромче.

И тогда, и сейчас.

Кустанай – это, кажется, город. Где-то в Табасаране, на краю обитаемой вселенной, там, где камни, арыки, тоска, красная пыль, никакого комфорта. За Кустанаем пустыня, за пустыней океан, волны, в них дремлет Ктулху. Бах, провалились в ямину…

– Чуть язык не прикусила, между прочим…

Аделина двумя руками вцепилась в поручень и побледнела, так ей и надо, это ей не свиней из лука расстреливать, это суровое путешествие для суровых людей, не зря я кеды надела.

– Кустанай? – с психоаналитическим удивлением поинтересовался доктор.

– Ага, – подтвердила я. – Так там и было написано.

Кустанай, похоже на кличку собаки. Добегай, Замотай, Кустанай. Длинноносый русский хорт, любопытный и неугомонный, лижет след, умирает на бегу от восторженного разрыва сердца.

– Как? – спросил доктор. – Русский хорт?

– Борзая, – пояснила я. – Да ладно, доктор, что вы прикидываетесь. А Кустанай вполне может быть и глаголом…

Кустанай вполне может быть и глаголом. Нет, я могу, конечно, посмотреть у Фасмера, но оно зачем? Лучше самой придумать. Кустанай, это что-то вроде… Отстань. Отвали. Отвянь. Кустанай от меня, бобик драный.

– «Кустанай – дыра. Белгород – король. Ракитин был здесь».

Зловеще.

С Белгородом все понятно, там высокий уровень сельского хозяйства. Кустанай собака, а Ракитин на самом деле здесь был.

Тогда я специально сказала это зловеще. Я умею зловеще, а Аделина от этого бесится. Вообще, я по-всякому умею: зловеще, страшно, печально, мизерабельно, по-всякому, мы в студии специальный курс проходили. Боевое актерское искусство. Как воздействовать на противника яростью своего таланта. Петр Гедеонович даже специальные полевые выходы устраивал, для проверки навыков. И у меня всегда лучше всех получалось. Вот, допустим, такое задание – взять смартфон последней модификации и проехать бесплатно в муниципальном автобусе. На смартфоне надо вызывающе пуляться птицами в свиней, при этом следует убеждать билетчицу, что я катастрофически неимуща, денег нет ни на хлеб, ни на проезд, ни вообще. Три раза я проехала бесплатно, а два раза мне даже подали мелочь, один раз, правда, выгнали, почему-то решили, что я сатанистка. Наверное, из-за майки с Ктулху; я им говорила, что Ктулху это совсем не сатана, но они не поверили. Конечно, для езды в автобусе лучше говорить мизерабельно, а не зловеще, зловеще лучше в других ситуациях.

Вообще, когда я говорю зловеще – у многих мурашки по коже идут, дыхание перехватывает. А Аделина бледнеет и начинает нервничать и оглядываться.

– Ракитин был здесь! – повторила я.

Представляя, что при этом возникает в голове у Аделины. Она тоже представила, ну, что случилось с несчастным Ракитиным в этом самом автобусе. Или что сделал Ракитин с пассажирами.

Вообще я не хотела тогда Аделину доставать, но она сама виновата. С утра принялась трындеть со своим Симбирцевым. Ну, ладно бы просто трындела, так она все время говорила слова, фонетически мне неприемлемые: «пусик», «лапа», «солнце», «няка», просто аллергия звуковая. Такой мощный удар глупости можно перенести в обед, иногда он сносен во второй половине дня, с утра же это хуже войны. Утро, одним словом, в тот день началось скверно, лично я после этого уже никуда не поехала бы, так и осталась бы дома сидеть до вечера, неоготики почитала бы, пиесу посочиняла, в стену посмотрела, да мало ли? Но в тот день вмешалась мама.

О, да! Сказала, что нам нужно съездить, отлынивать неприлично, потому что Симбирцевы давным-давно приглашали, а мы все отказывались, это некрасиво, это некультурно. Сама она нас не может отвезти, у нее заседание, у нее обсуждение и согласование, но мы уже большие, мы и сами справимся, в конце концов, вона какие лбы. А если кто думает симулировать, то очень сильно не советую.

– Да, – кивнула я доктору. – Мама у нас стальной человек, если что не советует…

Не советую отказываться, сказала мама.

И посмотрела на меня. Зловеще. Конечно, не так зловеще, как я, но все равно, я решила, что лучше не спорить, подчиниться родительскому произволу. Гоша тоже спорить не стал, он у нас вообще никогда не обостряет, его к анчару за смолой пошлют, а он, дурачок, и рад – внимание обратили. Ну, может, не рад, но и сопротивляться не сильно будет, на таких, как он, все деспотии держатся.

Аделина же этим обстоятельствам очень обрадовалась. Очень ей было важно нас затащить к Симбирцевым. Это для того, чтобы показать, что у нас большая многодетная семья, дружная, настоящая такая, с традициями, чай по пятницам, бадминтон по субботам, мужчины ходят на воскресную службу и держат «винчестеры» между коленей, женщины прекрасно готовят шарлотку и солят огурцы, привозимые возами с суздальских полей. Сами Симбирцевы как раз такие, многодетные, с историей, дворяне столбового разлива, Алексис Симбирцев сто восемьдесят первый в очереди на российский престол. Одним словом, отбиться от визита нам не удалось, согласились. Аделина красилась, Гоша, как всегда, тормозил маршевым двигателем, а я люблю утречнюю прохладу. К тому же с утра Венеру бывает видно, ну, или Марс, звезды, короче, ближе. Вот я и вышла на улицу пораньше других, открыла дверь, шагнула на крыльцо и сразу увидела. Под ногами лежала мертвая птица.

– Плохой знак, – сказала я. Так тогда и подумала.

– Что за знак? – казалось, не расслышал меня.

– Птица. Вы же велели вспоминать, вот я и вспоминаю. Разбитая птица, пестрая, точно раскрашенная. Вы меня не сбивайте, а то я все опять забуду.

Док кивнул.

– Необычная какая-то, яркая слишком. Перья красные, перья желтые, зелененькие даже, хохолок. Клюв сломанный, длинный, кровь. Удод. Или щегол. Или коростель, не знаю я в них, коростель пешком ходит, пришел из Африки и умер под дверью, судьба такая, не вернуть.

А мне сразу от этого коростеля стало худо.

Вообще, я верю в знаки. В предзнаменования всякие и так далее, поэтому мертвая птица на меня произвела впечатление. То есть совсем плохое, живот заболел, ноги затряслись, а ладони вспотели. Первой мыслью была мысль совсем нехорошая. Ну да, порча всякая там, сглаз – одним словом, добрые люди из Жеводана поработали, теперь стоит ждать обвала судьбы, хаоса. И сразу в голове список фамилий и прегрешений, и мстительные оскалы двоюродных братьев, помню, я их по струнке гоняла, особенно Винченцо, моя двоюродная тетка назвала своего сына Винченцо, а? И это она еще филфак не заканчивала.

– Странное имя, – согласился доктор.

– Во-во. И у нас все так.

Да нет, вообще-то никто не стал бы подкидывать. И потом как? В поселке КПП, забор высокий, не пройти, так что птица, скорее всего, сама по себе… Разбилась. То ли о стену, то ли о стекло. Что, конечно, утешало не сильно. Потому что явный знак.

А может быть, и не знак, вселенная расширяется, в волнах этого расширения может случиться что угодно, про это Петр Гедеонович еще говорил. Случайность. Летела гагара, воткнулась в постоянную Планка – вот и результат.

– Громом, наверное, убило, – сказала я.

– А вы действительно верите в знаки? – вкрадчиво спросил доктор.

– А как же. Должен же в нашем доме быть хоть один нормальный человек?

– То есть? – др. достал блокнот и ручку.

– Ну, у нас же все ненормальные. Мама буддистка, верит в Дао. Или в Сяо. Или в Ляо. Как там правильно?

– Дао…

– Во-во. В карму, короче. Мясо нельзя, креветко можно, отечество нам Царское Село.

– Что? – не понял доктор.

– Сестра моя, Аделина, по кабанам из арбалета стреляет, вот в чем секрет.

– Зачем? – удивился др.

– Это вы у нее спросите – зачем? Я считаю, что она просто дура, а вот многие подозревают, что у нее богатый внутренний мир. Что она так самовыражается, ищет себя. Игорь – он вообще никакой, как лапша с укропом, у него даже и прозвище такое – Лапшан. Никто его так, правда, не называет, потому что друзей у него нет. А Мелкий вообще странный, ему уже два года, а он не говорит.

– Не умеет?

– Умеет. Но не говорит. Принципиально. Бьет в барабан и с заточкой ходит.

Про заточку и барабан я, наверное, перегнула, но мозговед, кажется, поверил. Или ловко сделал вид.

– Заточка?

– Он ее из градусника приготовил, – объяснила я. – Из игрушечного, само собой, пластмассового. Если ему что не нравится, он сразу тычет – и все дела. Очень, кстати, больно.

Я изобразила, как ловко Мелкий работает заточкой, док поморщился.

– А папа? – спросил он осторожно.

– Папа у нас совсем, – я скорбно помотала головой. – Вяжет.

«Вяжет» я произнесла тоже зловеще.

– Что вяжет? – уточнил др. – Носки? Сети?

– Мушки, – сказала я.

– Мушки? Он рыбу ловит?

– Если бы, – хмыкнула я. – Он просто вяжет. Вяжет и на стену вешает, любуется еще, а на рыбалку только собирается. Рыбак-теоретик. Ну, продает иногда.

– Твой папа продает мушки?!

– Ну да, продает. В пошлом году продал набор из семи мушек в Саудовскую Аравию за пятнадцать тысяч евро.

Док вроде бы погрустнел.

– И что это за мушки такие? – печально спросил он.

– Для нахлыста. Полный эксклюзив. Из шерсти мамонта. Только для ценителей. Такие мушки идут по цене бриллиантов. А психика меж тем искажается.

– Что? – не понял док.

– Папина психика искажается. Вообще-то это ему нужен психолог, а не мне.

Это я сказала доверительным шепотом. И по голове постучала, звук такой костяной получился, голова – это кость, всегда так думала.

– Папа помешался на этих мушках, – сообщила я. – Вы не представляете, насколько люди на это подсаживаются. Это хуже наркотиков. И мушки из мамонтов – это только вершина айсберга.

– Правда?

– Угу. Мамонт – это для богатых дурней. Настоящие ценители интересуются совсем другим.

– Чем же? – печально спросил доктор.

– Ну, например, в прошлом году один коллекционер из Америки заказал мушку из шерсти Белки.

Это я, конечно, вру, но док верит. Он сам рассказывал, что периодически встречается с гражданами из нашего поселка, к причудам привычен, Белка тут не самое оригинальное.

– Какой Белки? Той самой?

– Той самой. Что в космос летала. Героической.

– Разве она еще жива? – тупо поинтересовался доктор.

– Нет, конечно, вы что? Из нее чучело набили, оно в Звездном городке стоит. А вы разве не слышали? Все космонавты перед стартом его по загривку треплют. И так уже натрепали, что чучело совсем облысело. Одним словом, время терять было нельзя, папаша сел в самолет и сгонял за скальпиком. И связал три мушки из шерсти звездной собаки! Представляете, сколько стоила такая мушка?

– Нет…

– И я не представляю. Наверное, как в космос слетать. Так вот и скажите теперь, как сильно такими увлечениями душа-то попирается, а? То космическую собаку скальпируй, то королевского шпица, а то и…

Я замолчала, подвигала бровями очень многозначительно. И умненький мозгоправ быстренько додумал все сам, в Фейсбуке-то, чай, зависаэ. Хотя кто его знает, зрение у него, кажется, плохое, вот очки зеленые носит…

– Неужели?! – прошептал он. – Неужели и так…

– А то, – подмигнула я. – Из черной шерсти получаются изумительные нимфы.

– Да-да, – др. быстро огляделся. – Изумительные нимфы… Однако, Аглая, давайте, может, вернемся?

– Куда? – не поняла я.

– К нашей беседе. Вы хотели дорассказать.

Он записал что-то в блокнот.

– Я? Я ничего не хотела дорассказывать. То есть я устала, давайте на птице остановимся…

– Но это ведь важно.

– Кому?

– Вам. И мне. Мы должны закончить терапию…

– Да надоело уже, – попыталась отвертеться я. – Три раза уже рассказывала, сколько можно?

Я, конечно, понимаю – доктору, наверное, заплатили вперед за десять сеансов, осталось еще семь, и все эти семь сеансов он должен меня интенсивно излечивать.

Но доктор-то не дурак, понимает, что со мной все в порядке, но отступиться не может. Во-первых, я из приличной семьи, вылечить девушку из приличной семьи – мечта каждого психотерапевта. Лечить девушек из приличных семей престижно и выгодно, вылечишь пару-тройку – и пойдет о тебе молва, и потекут страждущие с кюпюрами во руцех, только успевай расправлять карманы. Во-вторых, он, кажется, боится моего папы. Поэтому старается. Я ему уже два раза предлагала в шашки поиграть, ну или в нарды, или телевизор посмотреть, передачу про то, как устроены батарейки, или просто посидеть – почитать книжки какие, английскую романтическую новеллу там, я люблю про грозовые перевалы и сонные лощины… Но доктор, само-собой, отказывался. Думаю, опасается скрытых камер.

Вообще, он, конечно, смешной, всегда в свитере ходит, хотя и жарко. Свитер – это во имя непринужденности, чтобы приблизиться к пациенту, расположить его к себе, вывести терапию на новый уровень. Кроме свитера у дока есть еще несколько фишек для контакта – красные кеды, скутер, пирамида, выточенная из камня пирамиды Хеопса, картавость, спички. Я все это понимаю. Когда доктор ездит на итальянском скутере и картавит, доверяешь ему гораздо больше; когда видишь пирамиду из пирамидного камня, невольно спрашиваешь – откуда? И тут доктор рассказывает, как он ездил в Египет, встречался с фараоном, жевал мумие, начинаешь его слушать, а он и говорит – расскажите, пожалуйста, что с вами случилось восемь дней назад? И попала. Подкрался и в спину кинжалло вонзил. Вот так, невзирая.

Доктор достал спичечный коробок, из него спичку, чиркнул. Спичка лениво разгорелась, огонек получился ровный и зеленоватый, я уставилась на него и не смогла уже оторваться, так и глядела. Огонь добрался до пальцев доктора, лизнул их и погас. Забавный фокус. Суггестивненько.

– Я уже три раза рассказывала, – повторила я. – Ничего интересного. Слушайте, мне это неприятно вспоминать, как вы не поймете? Давайте телевизор лучше посмотрим, там про коровье бешенство как раз. Доктор, вы в курсе, что у нас в области коровье бешенство буйствует?

Про коровье бешенство он пропустил мимо ушей, сейчас затянет про катарсис. Я должна двадцать раз рассказать то, что с нами случилось, чтобы переживания и негативные эмоции не отложились у меня в подсознании и не изуродовали бы мою дальнейшую жизнь. Заговорить, заболтать. Когда мама предложила вызвать психотерапевта, я на всякий случай заранее подковалась. Книжки психологические почитала, канал психологический поглядела, шарик купила стеклянный, смотрела в него двадцать минут, прозревала грядущее и немного прозрела, какие-то струны, какие-то всплески, какие-то василиски, все как надо. У меня даже интерес появился, мир психопатологии оказался обширен и ярок, да и явившийся доктор не разочаровал – соответствовал, точно это он сам для психического канала сценарии писал, весь в тренде.

Спички меня удивили, с таким я не сталкивалась.

– Да я понимаю, – вздохнул доктор. – Понимаю, вам не хочется. Но так надо, Аглая. Такова процедура, таков метод. Он глуп, но действенен. Принято считать, что мы врачуем разум, но это не так, душа нам тоже небезынтересна…

Он снова чиркнул спичкой.

Спички у него необычные, старинные, в большом угловатом коробке. И горят необычно, ярко, не так, как сейчас. Грамотный ход, за этими спичками хочется наблюдать.

Доктор повел спичкой, я проследила за огнем. Гипнотизер.

Спичка погасла.

Я вздохнула. Ладно, сам напросился, сейчас я ему выдам. Я вчера вечером историю заготовила, как раз для докторишки. Такую, вполне себе ужасную, с деревенскими вурдалаками-трактористами, рашн реднек зомби, брутал массакр бензопилой…

Но тут дверь скрипнула и появилась Герда. Др. съежился в два раза, стал таким маленьким-маленьким, незаметным-незаметным и похожим на бобра, собрался в комочек, спрятался за зелеными очками и начал листать блокнот туда-сюда, туда-сюда, вроде как думая о разных способах моего излечения.

Забеспокоился.

Герда вошла.

– Хорошая собачка, – сказал, – очень хорошая. Бульмастиф?

– Унштруттерьер, – ответила я.

– Хорошая…

– Прекрасная, – согласилась я. – Только нервная очень.

– Нервная, я вижу… А может, она это… уйдет? Знаете, Аглая, она мне несколько… затрудняет…

– Ну, это если она сама захочет, я ей приказать не могу.

– Почему? – спросил доктор.

– Она меня не слушает, она Игоря слушает. Ничего не могу поделать, – пожала я плечами.

Док уставился на Герду, а та его пока не замечала, медленно покачивала головой, поблескивая глазами. Нос у нее дергался и морщился, чуяла спички.

– Это, конечно, не дело, – покривился др. – Не дело… Ладно, давайте продолжать. Меня интересует…

Герда печально оглядела комнату, не нашла ничего занимательного. Оглядела второй раз и интересное нашла. Доктора. Докторишечку. Презрительно понюхала воздух и направилась к нему разболтанной походкой уверенного в себе человека. Собаки то есть, но тоже уверенной.

Доктор замер. Герда приблизилась к нему, понюхала его уже в упор. Доктор икнул.

– Чего это? – спросил он.

– Вы ей, кажется, не нравитесь, – объяснила я. – Странно…

Др. попытался сдвинуться, но Герда тут же предупреждающе вздохнула, негромко так, чуть-чуть, но душевно, как умеет. И нос у нее продолжал дергаться, отчего зловеще выступали клыки.

Герда великолепна. Герда незаменима. Как мы без нее раньше жили?

Док принялся поглаживать дужку очков. Герда смотрела на него не отрываясь.

– Ну, так давайте поговорим, – сказала я. – О чем вы там толковали?

Др. сдвинулся, Герда заурчала уже с угрозой. Это у нее очень хорошо получается, даже не горлом, а как бы сразу нутром, точно там у нее компрессор аквариумный клокочет.

– Я слышал, вы творчеством увлекаетесь? – нервно спросил др.

– Ага. Это у нас семейное, папка мушки вяжет, сестра по кабанам из арбалета, а я пиесы сочиняю.

– Пьесы – это хорошо, – напряженно сказал он. – Это очень близко…

– Хорошо – это у Вампилова, а у меня про Ктулху. Вам Ктулху нравится?

– Ктулху? – спросил доктор.

– Ну да, Ктулху. Демон вод. Он спит под Арктической ледяной шапкой, но рано или поздно восстанет. И тогда все, никакой психоанализ нам уже не поможет.

– Интересно как… А я и не знал, что он…

– Никто не знает, – сказала я.

Я мистически округлила глаза.

– Ну, и стихи иногда, – сказала я. – По большим праздникам.

Герда икнула. Доктор вздрогнул.

– Это та самая собака? – нервно спросил он.

– А как же? Та самая. Морталшнауцер.

Доктор пошевелил бровями, неправильно, не так, как я.

– Хорошая собака, – сказал он.

– Хорошая, – согласилась я.

– Пьесы – это правильно, драматургия развивает композиционное мышление…

Герда подняла уши. Где-то в доме происходило интересное, требовавшее присутствия. Вот просто необходимого немедленного присутствия.

И Герда отправилась присутствовать.

Доктор вздохнул с облегчением, вытер со лба выступивший пот, зажмурил глаза, протер очки. Потряс коробком у уха.

– Вы интересовались моим творчеством, – напомнила я. – Пьесы хотели посмотреть.

– Да, да, конечно…

– Тогда я вам могу зачитать. – Я достала тетрадь, выбрала потолще. – Про то, как одна девушка стала вдруг слышать зов…

Я потерла виски, а доктор поглядел на меня с сомнением.

– Доктор, а вы никогда не слышите зов?

Глава 2

После

Собака зевнула.

Бесшумно, только немного скрипнули челюстные мышцы, и зубы стукнулись друг о друга.

Собака зевнула.

– Хочет кушать, – сказала мать. – Собака хочет кушать.

Мать открыла холодильник и стала изучать содержимое. Колбаса, ветчина, карпаччо, заливное, балык, сало. Выбрала сало, домашнее, из Белоруссии, с укропом, с дымком.

Собака облизнулась.

– Хочет сала, любит сало, – приговаривала мать. – Хорошая собака…

– Сало собакам нельзя, – сказал я.

– Почему это? – спросила мать. – С какой стати?

– Желудок расстроится. Точно, я передачу видел. Собак салом нельзя кормить.

Мать вернула сало на полку.

Собака вздохнула.

– Она печенье любит, – сказала Алька.

– Печенье собаке тоже не еда, – заметила мать. – Ты посмотри, какая она тощая. Ей не печенье твое нужно, ей нужно сбалансированное питание. Завтра я поеду в магазин и куплю собачьей еды.

– Она печенье любит…

Алька подмигнула мне.

Точно, любит. С утра слопала упаковку овсянки, только треск стоял, только крошки летели. А потом еще лук. В своей комнате на подоконнике Алька выращивала лук. С познавательными целями. Брала луковицу, опускала ее в банку с водой, через неделю из луковицы выползали стрелки, Алька радовалась. Весь подоконник в луке. А желуди не растут. Печенье раззадорило аппетит собаки, и она съела еще и лук. И стрелки, и луковицы, доставала из банки и жевала, в два укуса, пять минут, и десять луковиц нет.

И еще водички из банок попила.

Впрочем, Алька не обиделась, наоборот, сказала, что еще лука посадит, был бы аппетит.

– Завтра я куплю собачьей еды, – повторила мать. – А сейчас мы покормим ее мясом. У нас тут… Вот.

Мать достала итальянскую колбасу, целую палку, понюхала. Сверилась со сроком годности – мать помешана на просроченной продукции, убедилась, что есть еще немного можно.

– Ты еще икру достань, – посоветовал я.

– Если надо, достану. И икру, и микру, и вообще… И вообще, животное нуждается в питании. Это вы неделю можете не жрать, а оно должно регулярно…

Дверь скрипнула, и показался Мелкий. Отчего-то ползком. Хотя он ползком неплохо умеет, шустро так шпарит, как сверчок – раз-раз и прибыл.

Мелкий сел возле стены. Собака повернулась к нему.

Все замерли. Мать холодильник не закрыла.

– Ой, – сказала Алька.

Я тоже испугался. Как-то про Мелкого мы совсем забыли, а он, между тем, уже уверенно освоил дом, умудрялся выбираться даже на второй этаж, и застревал под диваном, и бессчетное количество раз просто терялся, а один раз чуть не проглотил зажигалку.

Мелкий с независимым видом оглядел столовую. Мать сделала призывное лицо, но Мелкий на ней и не задержался, направился прямиком к собаке, по привычке удерживая равновесие с помощью собственных ушей. Держась за них, то есть.

Он шагал, у меня в ушах стоял хруст разрываемых сухожилий и щелканье челюстей. Кинуться, подхватить Мелкого на руки, забросить на буфет, но я замер, опасаясь сделать лишнее движение.

Мы все как-то замерли.

Мелкий приблизился к собаке. Он был ровнехонько с нее ростом, ну, то есть она с него. Голова к голове, глаза в глаза. Это было…

Розовый двухгодовалый шпингалет, гладкий, мягкий, абсолютно беззащитный, в перемазанном кашей синем комбинезоне с мишками. И напротив него собака.

Мелкий отпустил собственные уши, протянул руки и взял за уши собаку. В голове у меня промелькнула жуткая картина – вот сейчас она одним движением, как тогда, в поселке…

Собака лизнула Мелкого в подбородок. Он отпустил ее уши, достал из кармана комбинезона железную модельку джипа и принялся катать ее по голове и по спине собаки. Гудя и рыча так громко, как джип никогда не гудит и не рычит. Собака косилась, чуть поворачивая морду, пошевеливая обрывками ушей, помахивая огрызком хвоста.

Мать выдохнула, потерла лоб колбасой. Растерянно.

– Подружились, – улыбнулась Алька.

Мелкий тем временем перешел джипом с собачей спины на батарею, гудя и булькая губами, добрался по стене до стола, где мать поймала его и посадила в детский стульчик-столик. Мелкий возмутился и начал немедленно выть и дрыгать ногами, мать плюнула и выпустила его обратно пастись на пол. Мелкий загудел и повис на собаке. В прямом смысле повис – обхватил за шею руками, впился ногами, повис.

Собака перенесла это вполне спокойно.

Заглянул отец. Он был мрачен, даже не мрачен, а зол. Такое редко бывает. Но бывает.

– Как настроение? – спросил отец довольно жизнерадостно, сумел взять себя в руки.

Это он как бы у всех спросил, но на самом деле только у Альки. Только у нее.