Жила-была одна семья
9
Нитки не желали слушаться, проскальзывали сквозь пальцы, выбивались из общего рисунка, делая куклу похожей на странного ежа с длинными, торчащими во все стороны колючками. Даже не стоило пытаться создавать что-либо, чтобы получить такой никуда не годный результат. Ведь собиралась же отдыхать. Дала слово и себе, и своей голове, и рукам, что возьмет тайм-аут, не станет высасывать идеи из пальца и напрягать мозги, глаза, кисти, измученные согревающей мазью суставы, которые давно нуждались хотя бы в непродолжительном избавлении от того, чтобы что-то скреплять, ретушировать, клеить, красить и связывать. И вот пожалуйста – тело бунтует и не желает мириться с обманом. Ему обещали месяц безделья, несколько недель безмятежного отдыха в компании любимых людей. А получилось одиночество в четырех стенах и единственное желание: выпить чего-нибудь прохладительного, чтобы хоть немного помочь не справляющимся с жарой кондиционерам. Поэтому и не клеилась работа, и не получалась кукла, и не наступало желаемого облегчения. Саше это и казалось странным (новый замысел всегда отвлекал ее, возвращал утраченное равновесие, поднимал настроение) и, с другой стороны, вполне обыденным – совершенно естественным. Она так настроилась на заслуженный отдых, что не имела права у себя его отнимать. Но разве она виновата в том, что единственным желанием, охватившим все ее существо после той неожиданной встречи, было как можно быстрее исчезнуть из Монреаля. Ни этот город, ни страна уже не казались ей не только хотя бы мало-мальски симпатичными и достойными, во всяком случае, мимолетного изучения. Напротив, теперь каждая встречная скамейка, любая клумба, не говоря уже о зданиях, памятниках и красотах природы, стали внушать ей непреодолимое отвращение. Для обычных людей Монреаль продолжал источать ароматы моря, свежей рыбы, легкого французского шарма, перемешанного с динамичной деловой жизнью, терпкого красного вина и обжигающего кофе, медленно потягиваемого в уютных кафешках. Город продолжал поражать гордым величием, разбавленным милой сердцу простотой и дружелюбием широко распахнутых дверей музеев, галерей, магазинов и ресторанов, но для Саши отныне каждая картина в музее Монреаля, любая, даже самая выдающаяся скульптура в его галереях, самое изысканное кушанье от знаменитого на весь мир шеф-повара или модный кардиган, выставленный в бутике известного дизайнера, – решительно все приобрело одинаковый запах. Да и каждая деревушка Канады, лес, тундра, ледник – все имело одинаковый неистребимый тошнотворный запах. Запах предательства.
Дальнейшее пребывание в стране, совсем недавно казавшейся ей интересной, полной ярких красок и волнующих впечатлений, в одно мгновение стало абсолютно невозможным. Она никогда не смогла бы вспомнить, как вновь очутилась в Монреале, в какой спешке собрала вещи, как приехала в аэропорт. Опомнилась, лишь когда сквозь пелену затуманенного сознания проступила мысль: «Эта девушка за стойкой, только что любезно улыбавшаяся и говорившая спокойным тоном, вроде бы чем-то недовольна». Служащая аэропорта и правда вышла из себя, пытаясь чего-то добиться от молодой женщины, застывшей около стойки и упрямо повторявшей:
– Мне билет. Мне билет.
– Я уже в пятый раз пытаюсь выяснить, куда вы хотели бы полететь?
– Я… Мне… В общем, я не знаю. Все равно. Куда дадите.
Изумленный взгляд из-за стойки и разноголосье собравшейся очереди:
– Девушка, вы издеваетесь?
– Мадам, примите решение!
– Хотел бы я оказаться на ее месте.
– А в Сомали согласна?
Саша не оглядывалась, не реагировала. Она молча протянула девушке свой билет до Москвы с указанной датой вылета через три недели и повторила твердо.
– Мне действительно все равно, куда лететь.
Регистраторша за стойкой вновь надела дежурную улыбку:
– К сожалению, ваш тариф не предусматривает обмена.
– Я не прошу вас менять билет. Дайте мне новый.
– До Москвы?
«Вернуться раньше? Пожалуй, не стоит. Начнутся вопросы, догадки, разбор полетов, ощупывание души… Нет, если есть возможность избежать объяснений, то лучше ею воспользоваться».
– Туда, пожалуй, не надо.
– А куда? – Теперь дежурная улыбка сменилась издевательской усмешкой.
«Бедная, – почему-то посочувствовала Саша. – Сколько ненормальных ей приходится обслуживать». Она бы еще поразмышляла о тонкостях работы с людьми, если бы не новые выкрики:
– Сначала реши, потом подходи.
– У меня вылет через полчаса. Долго это будет продолжаться?
– Уберите куда-нибудь эту ненормальную!
– Ой, она, наверное, террористка. Ее и направление не интересует. Надо ее проверить! Девушка, пригласите службу безопасности!
– Куда? – голос за стойкой повторил вопрос сквозь зубы, давая понять, что через какое-то время вполне способен внять горячему призыву и пригласить-таки людей в форме.
– На ближайший рейс в безвизовую страну.
Яростный стук клавиш, нахмуренные брови, треск и жужжание техники, небрежный взмах руки:
– Монреаль – Анталия, выход Е 52, посадка через двадцать минут.
Саша быстро схватила билет и поспешила в указанном направлении, услышав за спиной последние отзывы:
– Наконец-то!
– Товарищи, умоляю, пропустите, у меня вылет!
– Здесь у всех не посадка.
– Все же если и не террористка, то определенно ненормальная.
Ненормальная? А хоть бы и так. Разве нормально лететь в неизвестном, выбранном наугад направлении? А потом прилететь на море и вместо того, чтобы загорать и купаться, сидеть неделю взаперти, пытаясь нечто сотворить?! И нормально ли пытаться это нечто сотворить, не имея при себе ни папье-маше, ни красок, ни кистей, ни нормального клея?! Нормально тратить время на то, чтобы из пучка купленных в турецкой лавочке ниток соорудить вот это?!
Саша еще раз придирчиво оглядела лежащий перед ней комок ниток. «Впрочем, если разрезать имеющиеся в наличии тряпочки, попросить на ресепшн клей и постараться все же скрепить этот материал с нитками, то из этого длинноколючистого ежа вполне может получиться какая-нибудь незатейливая куколка. Синие глазки, черная пуговка носа, алый ротик, ручки и ножки враскоряку.
Девушка резко отбросила несостоявшегося ежа. «До чего же я докатилась! Не к кому обратиться, не с кем поделиться, не у кого больше попросить совета. Вот если бы Вовка…»
– Я в Турции, и ни о чем не спрашивай.
– А про погоду можно?
– Можно, но я ничего не отвечу, потому что неделю высовываюсь из номера только для того, чтобы не умереть от голода. Ресторан – на первом этаже гостиницы. В активе имею одну вылазку четырехдневной давности за нитками, поэтому о погоде не имею ни малейшего представления.
– У тебя в номере нет окна?
– Есть.
– Солнце светит?
– Светит.
– Подойди к окну! Что видишь?
– Море. Люди купаются.
– Хорошо?
– Хорошо.
– Море. Солнце. Люди купаются, а ты в четырех стенах сидишь. Да тебе никто не поверит, что ты в Турции была, если вернешься такой бледной поганкой.
– А я никому не скажу.
– А как же я?
– А ты не в счет.
– Почему?
И тогда она рассказала бы все: про Роудон, про изумленную тетю Эсму, растерянного дядю Нодара. Про человека, прислонившегося к косяку двери. Она бы призналась в бездумном, скоропалительном бегстве и непременно спросила бы:
– Что мне теперь делать?
– Ты еще у окна?
– Ага.
– Там все еще море, солнце и люди купаются?
– Ну да.
– И она еще спрашивает, что ей делать?! – Вовка непременно вставил бы пару непечатных слов, чтобы Саша не тешила себя иллюзиями и не воображала, будто брат способен оправдать людей, позволяющих себе такую роскошь, как перманентное пребывание в номере на курорте. А потом бы еще и добавил угрожающим тоном: – Ты меня поняла?
– Поняла.
– И что же будешь делать?
– Пойду покупать купальник.
– Умница. И знаешь что?
– Что? – Саша затаила бы дыхание, испугавшись, что сейчас он попросит выкинуть из головы все мучающие ее мысли, велит забыть о неожиданной встрече и тем самым покажет, что все ее переживания гроша ломаного не стоят и его нисколько не интересуют.
– Не покупай в горошек. От него у мужиков в глазах рябит, и они не могут сосредоточиться на главном.
– Главное, Вовка, – это душа.
– Так я и говорю: душа в горошек – ну просто ужас какой-то!
Она так живо представила себе разговор с братом, что не просто улыбнулась, а рассмеялась в голос. И смеялась до тех пор, пока безудержное веселье не сменилось горючими слезами от осознания всего масштаба постигшей ее потери. «Некому позвонить. Некому рассказать. Не с кем поделиться». Ну набрала бы она Ирин номер. Ну и сказала бы:
– Я в Турции, ни о чем не спрашивай.
– Почему не спрашивать? Как я могу не спрашивать? Что ты там делаешь? Ты же должна быть в Монреале. Я не понимаю, ты ездила к Эсме с Нодаром? Саша, что происходит?! С тобой все в порядке? Это тебя из Монреаля в Турцию позвали? Там очередная выставка? Или ты кого-то встретила?
– Я никого не встретила, Ир, не переживай!
– Я бы как раз меньше переживала, если бы ты наконец кого-то встретила. Сашуля, я понимаю, что тебе неприятно, но тридцать пять – это не восемнадцать, не двадцать пять и даже не тридцать, и с каждым годом…
– «Мои шансы и бла-бла-бла…» Я только позвонила, чтобы сказать, что со мной все в порядке.
– Да? Ну хорошо. Ой, извини, там, кажется, Маруся с Петей опять что-то не поделили. Я побегу, ладненько? Вернешься – поговорим.
Вот и весь разговор. А переживания ждать не могут, душевное волнение нельзя отложить на потом, для откровенности необходимы моменты, а не выверенное расписание. Что случилось? Когда из их отношений исчезла близость, которая была в юности? Саша ведь буквально в рот смотрела старшей сестре, ходила за ней хвостиком, подражала в манере причесываться, одеваться, говорить. С Ирой хотелось общаться, ее хотелось слушать, с ней можно было советоваться, думать, мечтать. А потом ее место прочно занял Вовка. Он стал другом, плечом, жилеткой, а Ира… В кого превратилась Ира? Может быть, она пыталась заменить им маму, которой не стало? Мама действительно умерла давно, но менторские нотки, учительское снисхождение стали проявляться в Ириных речах еще раньше. Конечно, она считала себя состоявшейся по сравнению с младшенькими. Имела право: муж, дети, работа. Все как у людей. «Наша святая», – так они с Вовкой часто между собой называли сестру. И Саша даже не знала, чего было больше в этом прозвище: иронии или все-таки преклонения. Нет, Иру не стоило посвящать в историю с Роудоном, она бы непременно завела песню о том, что им выпал шанс и надо было им воспользоваться. Ведь она давно уже заводила разговоры о нерушимости родственных связей, значении семьи в жизни любого человека и о пользе прощения, в первую очередь, конечно же, для того, кто простит.
– Мучаешься угрызениями совести? – обычно спрашивала Саша.
– Я? – Ира мгновенно вспыхивала, но упрямо отрицала всякие предположения о своих душевных муках: – Нет, конечно.
– Вот и я нет.
– Ну а если другой человек мучается, Сашенька?
– Пускай. Мне не жалко.
Ира была правильная, а Саша – нет. Ну а Вовка до последнего времени и вовсе считался неудачником. Так что им – младшим – было комфортно держаться вместе, подальше от готовых суждений, заученных фраз и высокомерного тона. Хотя последнее время Вовка не поддерживал Сашу в нападках на старшую сестру.
– Не кипятись, Сашуль, Ира просто желает нам добра, – отвечал он на жалобы об очередных нотациях о необходимости создания семейного очага.
– Что это ты ее защищаешь? – изумлялась Саша, а брат все переводил в шутку:
– Старый стал, сентиментальный.
– Тебе всего тридцать три.
– Христа в этом возрасте уже распяли.
– Ничего, ты еще поживешь.
Не пожил… Она уже не плакала, лежала на кровати, вбирала в себя остатки Вовкиной мудрости. Вытерла слезы, поднялась:
– Купальник, говоришь?
Необходимая тряпочка нужного размера и в яркую полоску вместо горошка обнаружилась за каких-нибудь пять минут в гостиничном магазине. Быстрая примерка, беглый осмотр себя в зеркало, резвые скачки по горячему песку, и вот она уже с удовольствием входит в море.
– А раньше я и не верила, что мертвые способны давать советы.
Саша произнесла фразу вслух и тут же поплатилась за это.
– А теперь верите? Вы умеете впадать в астрал и вызывать души умерших из космоса? – Какая-то тетка в цветастом купальнике и шляпе с широченными полями буквально схватила ее за руку и затараторила: – Вы для меня просто находка. Я приехала сюда залечить рану, а она все равно кровоточит. Вот если бы он сам мог сказать, что я должна остановить свои муки и продолжать жить, тогда я бы нашла в себе силы забыть и продолжить свой путь без него. Смерть близких – это так ужасно. Не представляю, как я переживу! – Женщина уже подобралась настолько близко, что поля ее шляпы закрывали Сашу от солнца.
– Соболезную, – механически произнесла Саша, сделав робкую попытку выбраться, но на ее пути попался крепкий орешек:
– Мой Толик – он был такой замечательный, такой ласковый, такой внимательный…
– Ваш муж?
– Муж? – брови мгновенно сложились в домик с острой крышей. – Господи, да что ему будет?! Вон в баре сидит, пиво потягивает, судоку решает. Японец, блин!
«Неужели сын?» – про себя ужаснулась Саша.
– Хомяк. Так вы мне поможете? Он должен сам отпустить свою мамочку!
– Сожалею. Я хомяков в космосе не встречала.
– Нет? – Дама недоверчиво оглядела Сашу и нехотя отступила.
Счастье. Еще несколько шагов, и можно плыть и чувствовать себя свободной от любых поползновений на личное пространство…
– Нет?
Саша резко обернулась – ее нахально рассматривал двадцатилетний юнец. Что ж, сама виновата: во-первых, со спины она и на пятнадцать потянет, а во-вторых, надо было соображать и просить у менеджера в аэропорту отель, где поменьше соотечественников. Хотя вряд ли стоило рассчитывать на богатый выбор гостиниц. В конце концов, турецкий курорт – совсем не то место, куда стоит приезжать без брони, надеясь на удачу. Но ведь когда-то в чем-то должно было ей повезти! Почему бы не в этот раз? Нашелся свободный номер в более чем приличном отеле – и это главное, а от назойливого внимания обитателей этого пятизвездочного рая при желании можно избавиться.
– Так кого ты встречала в космосе?
Саша поморщилась, демонстративно отвернулась и снова пошла в глубину. «Хам», – приклеила она ярлык и потеряла всякий интерес к тому, что происходило у нее за спиной. А оттуда все же долетали фразы:
– Слышь, красотка, поделись опытом! Русалка, не уплывай! А… ты, наверное, с другой планеты. Ку-ку, я есть человек разумный.
Последнее привело Сашу в восторг: кто бы говорил об уме!
– Э-э-э! Может, ты оглохла?! Я же с тобой разговариваю.
Она поежилась. «Скорее бы исчезнуть из поля зрения этого придурка!» Встала на мысочки, вытянула руки, приготовилась оттолкнуться от дна, чтобы погрузиться в воду и оказаться хотя бы на несколько метров подальше от неугомонного преследователя, как вдруг:
– Да ты ведь стоишь неправильно! Смотри, как надо нырять!
– Сашуля, ты неправильно стоишь. – Папа ласково хлопнул ее между лопаток. – Выпрями спину, вытянись в струнку. Вот, уже лучше. Давай, теперь пошла. Ну! Раз, два, три!
Саша сделала вдох, с силой оттолкнулась от бортика и в который раз свалилась в бассейн беспомощным кулем. Вынырнула злая, расстроенная. Еще больше расстроилась, когда увидела, как смеется отец.
– Нодарчик, умоляю тебя, покажи этой дурехе еще раз. Сил моих больше нет.
Девочка не успела обидеться на «дуреху», засмотрелась, как высокий черноволосый дядя Нодар не спеша подошел к бассейну, чуть присел, улыбнулся сквозь густые усы, подмигнул ей заговорщицки, легко оттолкнулся и исчез под водой. Ни всплеска, ни брызг. Лишь легкое колыхание зеркальной глади. И вот он уже на поверхности. Теперь в бассейне снова много шума: растирание плеч, фырканье, сплевывание капель с усов. А сверху, как из другого мира, доносится папин голос:
– Вот. Вот как надо. А у тебя какая-то ерунда получается.
– Ладно тебе, – дядя Нодар снова подмигнул Саше, – не кипятись, не обижай дочку. Я ведь не кто-нибудь, а мастер спорта. Я десять лет тренировался, а ты хочешь, чтобы она за пятнадцать минут научилась.
– Я просто хочу, чтобы она умела красиво прыгать.
– Вай. Да зачем ей это?!
Саша с любопытством крутила головой. Обычно папа и дядя Нодар не спорили, а тут вдруг начали, и не из-за чего-нибудь значительного, а из-за нее, из-за десятилетней девчонки!
– Любое умение в жизни пригодится, – сказал папа, и Саша даже кивнула. Это аргумент. С ним нельзя не согласиться. Вот и дядя Нодар не спешил отвечать. Вылез из воды, вытерся махровым полотенцем, обдумал что-то, взвесил, потом все-таки решил ответить:
– Так-то оно так, – («Неужели сдастся?»), – да не совсем.
«Ух ты!» – Саша выпорхнула из бассейна и пулей скользнула на шезлонг: затихла, притаилась, пока о ее присутствии не вспомнили и не прекратили эту весьма интересную дискуссию. Она знала: обычно о детях при детях не разговаривают. Надо ловить момент.
– Если мы рухнем в воду, мне мое умение не пригодится, – дядя Нодар сказал это нарочито грустно, а потом рассмеялся.
– Хармс! – отреагировал папа непонятным словом и тоже расхохотался.
Одной только Саше было не до смеха:
– Что за глупости! Почему вы должны рухнуть? Никуда вы не рухнете. – Она вскочила с шезлонга, возбужденно размахивая руками. Она-то думала: они о ней, а оказывается, опять о своих самолетах. Так всегда бывало, когда папа с дядей Нодаром оказывались вместе. Мама говорила:
– Неужели вам неба мало? И так в нем все время проводите. Хоть бы на земле о своих железяках помолчали! – И она махала рукой, подчеркивая этим всю бесполезность своих нотаций. А тетя Эсма красиво изгибала бровь, прищуривалась и изрекала иронично: «Мужчины!» И они с мамой понимающе переглядывались, как будто это слово все объясняло.
Папа поспешил успокоить Сашу:
– Конечно, не рухнем! Это у Нодара такой черный юмор. Не обращай внимания.
Ей хотелось спросить, каким образом у юмора различаются цвета, и разве они вообще существуют, но не успела.
– Юмор юмором, но, знаешь ли, в каждой шутке… – не собирался останавливаться дядя Нодар, – я считаю, что в ребенке надо развивать природные таланты. Ну потратит она время на красивые прыжки с трамплина, и что?
– Стоп, Нодарчик, ты мне ребенка не сбивай с пути истинного.
– Так я с истинного как раз не сбиваю. Ты же девчонку мучаешь. Она уже ненавидит и эту поездку, и бассейн, и нас с тобой, вместе взятых. Правда, Сашуля?
Саша никого не ненавидела, но на всякий случай кивнула. В бассейне было здорово, но прыгать уже надоело. Тем более что ничего достойного у нее пока не получалось.
– Вот видишь. А ты, когда ее с собой брал, наверняка хотел, чтобы ребенок пользу какую-то получил от поездки?
– Да какая там польза, Нодар. Она же меня годами поедом ела, чтобы я ей кабину показал. Представилась возможность, и полетели. Вот и все дела.
– Но ведь если возможность представилась, надо использовать ее на полную катушку, разве нет?
– А мы этого разве не делаем? Загораем, купаемся, учим ребенка нырять…
– И?..
– И все.
– Вот именно! Такое ощущение, что ты привез дочь в какую-нибудь деревню под Анапой, где, кроме моря, фруктов и местного памятника неизвестному солдату, и посмотреть-то не на что. Но мы, если мне не изменяет память, уже третий день жаримся не где-нибудь, а в Неаполе, и, кроме бассейна, Сашуля до сих пор ничего не видела. Ладно уж мы с тобой, тертые калачи, на все поглазеть успели, но ее-то тоже просветить надо.
– Думаешь, ее впечатлят развалины Помпей и куски застывшей лавы вдоль дороги? По-моему, она еще мала для того, чтобы получать эстетическое удовольствие от прогулки по полуразрушенным камням в сорокаградусную жару. Ну а в Неаполе ей и вовсе нечего делать.
Саша хотела сказать, что она с удовольствием отправилась бы посмотреть на то, что осталось от Помпей. В художественной школе им показывали репродукцию картины художника со смешным именем Карл и рассказывали, что на полотне изображено извержение вулкана Везувий. Хорошо бы поглядеть, как теперь выглядит чудовище, уничтожившее целый город, да и взглянуть на Неаполь, в котором было совершенно нечего делать, она бы тоже не отказалась. Только собралась заявить о своих желаниях, как дядя Нодар снова ее опередил:
– Во-первых, десять лет уже вполне достаточно для того, чтобы оценить величие истории. У вас Иринка – пятнадцатилетняя барышня на выданье, вот вы Сашуру как в малышки записали, так и не выпускаете из детского сада, а она, между прочим, о-го-го!
Саша залилась краской. Оказывается, она «о-го-го» в глазах дяди Нодара! Стоило провести не один час в изнурительных прыжках с бортика, чтобы получить такое признание!
– А во-вторых, совсем не обязательно показывать ей Неаполь. Прокатись с ней до Венеции. Не так уж и далеко, между прочим. Там ведь маски, костюмы, комедия, Пьеро, Коломбина. Вот где живое искусство. Она же будущий художник…
– Это мы еще посмотрим, – папа возразил скорее для порядка.
– Это мы с тобой, может быть, посмотрим, а она больше смотреть не собирается, правда, Сашура?
Теперь Саша кивнула без малейшего промедления. Конечно, художник! А кто же еще? Путь известен: художественная школа, Строгановка, Эрмитаж. То, что конечным пунктом для многих современных живописцев был отнюдь не главный музей Петербурга, а в лучшем случае мостовая Арбата, десятилетнюю Сашу в отличие от ее родителей нисколько не волновало. Она, как и все не битые жизнью дети, видела мир исключительно в розовом цвете.
– Даже если и так, – папу заметно задел Сашин уверенный кивок, – пока она все-таки еще ребенок.
– Какой ребенок? Она – художник. А для художника главное что?
– Что? – Саша и папа спросили хором, а дядя Нодар произнес уже знакомые Саше слова, добавив для пущей важности в речь грузинский акцент:
– Впэчатлэние. – И с нескрываемой гордостью заключил: – Так говорила моя мама.
Мама дяди Нодара была знаменитой грузинской художницей. Известнее ее был только Пиросмани, да и то он прославился только после смерти, а ей посчастливилось получить признание в довольно молодом возрасте и оставаться до конца дней признанным мэтром живописи. Саша много слышала об этой женщине, любовалась ее работами, когда оказывалась в гостях у Нодара и Эсмы, и все ждала, когда же они сдержат обещание и познакомят ее с «живой легендой».
Саше хотелось посмотреть на ее руки, она все мечтала сравнить свои и ее, ей почему-то казалось, что у всех талантливых художников непременно должны быть похожие кисти и пальцы, иначе непонятно, каким образом при помощи разных «инструментов» создаются шедевры. Она непременно хотела получить доказательство своей «причастности». Разглядывала руки преподавателей в художественной школе – руки как руки: у кого-то выступают синими буграми дорожки вен, у одних пальцы короткие, у других подлиннее, у третьих некрасиво торчат костяшки. Но никто из учителей не был известен и почитаем вне стен родной школы. И это укрепляло ее уверенность в том, что слепки рук Репина, Куинджи, Шагала должны были если не совпадать, то хотя бы во многом походить друг на друга. Увы, раньше не было красных дорожек и аллей славы, где отмеченные обществом личности удостаивались права оставлять для потомков отпечатки своих рук. Даже по прошествии лет, когда она выросла и обнаружила, что строение кисти никоим образом не влияет на талант и известность художника, осознать, почему застывшие образцы своих ладоней даруют миру актеры, певцы, режиссеры – какие угодно заслуженные люди из мира искусства, но только не те, кто действительно стал знаменитым при помощи своих рук, так и не смогла. А та детская мечта так и оставалась мечтой. То они оказывались в Грузии как раз тогда, когда художница отбывала на очередную крупную выставку, то сама художница приезжала в Москву навестить «Нодарчика», в то время как Саша отбывала смену в пионерском лагере, или гоняла с Вовкой гусей на даче, или была где угодно, но только не в нужном месте.
– Ну когда же? Когда? – приставала она к дяде Нодару, стоило ему заикнуться о грядущем знакомстве.
– Следующим летом обязательно, Сашура. Ты, я и Эсма. Познакомимся, погуляем, повеселимся.
Не довелось. Они улетели без Сашуры, не дождавшись лета. Вернее, художница не дождалась. «Упала замертво у мольберта», – сказала мама, и Саша потом даже некоторое время боялась рисовать: а что, если она тоже вот так упадет и будет валяться никому не нужной у незаконченного рисунка, а потом кто-то будничным голосом произнесет: «Упала замертво»?
Дядя Нодар вернулся с двумя картинами и опущенными плечами. Картины повесили в гостиной, плечи старались не замечать. Саша садилась на диван, рассматривала картины и думала о том, что когда-нибудь, когда его плечи расправятся, она сможет задать свой вопрос про руки. Ведь должен же дядя Нодар помнить руки своей матери. Вот у ее мамы руки теплые, мягкие, чуть шершавые лишь в одном месте – под безымянными пальцами, а сами пальцы длинные, прямые, с аккуратными закругленными, алого цвета ноготками, чуть выступающими за границы подушечек. Она все ждала, когда представится случай. И вроде бы уже и плечи расправились, и улыбка заиграла, и глаза снова засветились задором, но на картины дядя Нодар по-прежнему не смотрел и о маме не вспоминал. А у бассейна в далекой стране неожиданно заговорил. Она так удивилась, что от неожиданности позабыла все мучившие ее вопросы. Зыркнула быстро на папу, увидела его лицо, минуту назад хранившее выражение решительного упрямства и непременного желания выиграть спор, а теперь светившееся смесью облегчения и радости. И Саша тоже мгновенно обрадовалась, засветилась, засмеялась даже и бросилась обнимать их обоих, папу и Нодара, услышав, как отец произнес: