Книга Песнь песней на улице Палермской - читать онлайн бесплатно, автор Аннетте Бьергфельдт. Cтраница 4
bannerbanner
Вы не авторизовались
Войти
Зарегистрироваться
Песнь песней на улице Палермской
Песнь песней на улице Палермской
Добавить В библиотекуАвторизуйтесь, чтобы добавить
Оценить:

Рейтинг: 0

Добавить отзывДобавить цитату

Песнь песней на улице Палермской

Под крылом самолета просыпался Лондон. Темза спокойно текла себе среди грандиозных зданий. И город вдруг снова показался целым и невредимым, как будто бы его никто никогда не разрушал. Но таким Лондон уже не увидят миллионы погибших. И все же вид этот не убеждал, не создавал ощущения реальности происходящего, что для папы было важнее всего. Возможно, именно поэтому ему вскоре разонравилось летать самому. В дальнейшем он предпочитал получать отчеты с небес и раскрывать заботливые отеческие объятия, одновременно обозначая посадочную полосу, когда кто-либо из ветреных членов его семьи, потерпев аварию, падал на землю.


Однако же я предвосхищаю ход событий. Сперва папа должен встретить мою будущую мать. Теперь уже по-настоящему. Он дремал в своем кресле и вдруг увидел, что она стоит, склонившись над ним. Лиловоглазая Ева с крылышками на униформе. Тут он обнаружил, что лицо у нее – в форме сердечка, а ее нежные розовые губы словно бы откуда-то совсем издалека предлагают ему напитки, а также курицу или рыбу на выбор. Он просто-напросто утратил дар речи при виде этой небесной Грейс Келли и позднее рассказывал, что в свете льющегося из иллюминатора солнечного потока мать моя предстала перед ним в золотом ореоле.

– Вам тоже вручили медаль? А я думала, она только голубю предназначалась, – наливая ему кофе и разглядывая награду на папиной форме, ворковала она.

И вновь у отца закружилась голова. «Она обо мне справлялась по пути сюда».

– Вы вместе выполняли секретное задание? – опять спрашивает она с улыбкой.

И Ян Густав краснеет, чего с ним никогда не случается.

Вообще-то профессиональные правила запрещают вот так беспардонно флиртовать с пассажирами, но Ева не в силах прекратить диалог и задерживается у кресла отца гораздо дольше обычного. Какое-то странное беспокойство овладевает ею. Словно бы она не может сдвинуться с места, пока хоть что-нибудь не узнает об этом огромном лесорубе. И к тому же лесорубе-орденоносце, с наградами на груди. «Как бы узнать, что такое он совершил? Наверняка что-то грандиозное».

В этот момент будущие мои родители летят в зоне Greenwich Mean Time[13]. На малую долю секунды время останавливается. Ровно четверть века назад одетая в старые лохмотья Варинька стояла в копенгагенском порту.

Папа, который никогда не отличался многословием, по всей видимости, уловил, что Вселенная берет выжидательную паузу. Не исключено, какой-то голос ему нашептал, что главное путешествие всей жизни бессмысленно, если в какой-то момент в дело внезапно не вмешается рок.

Ибо голосовые связки Яна Густава заработали на полную мощь и стали производить на свет одно предложение за другим. Он так живо рассказывает о Матильде и ее фантастической способности всегда находить верный путь, даже когда вокруг свистят пули и снуют враждебные соколы. Да еще на таком мелодичном шведском, что молоденькая Ева застывает возле его кресла с зависшим словно бы в воздухе кофейником. Она забывает о том, что Ян Густав никоим образом не напоминает ни бизнесмена с утонченными манерами, ни загорелую голливудскую звезду, каковых она всегда мечтала встретить на своем пути. Ибо, господи боже мой, до чего он красив.

И как многие девушки, ее предшественницы в мировой истории, она, вдохновленная быстролетным знакомством, начинает мечтать о том, что этот гигант – воплощение Вечной Любви. Он предоставит ей возможность свободно парить. Его глубокий голос станет вновь и вновь призывать ее домой.

* * *

Long story short[14], папа пригласил Еву тем же вечером на свидание в Копенгагене, где ее смена закончилась.

– Тогда пойдем в «Мюнхен», там играет Лео Матисен[15] со своим трио, – предложила она.

«Она еще и без ума от джаза. Как мне повезло!»

Ян Густав остановился в небольшом пансиончике на Вестебро и уговорил хозяйку составить компанию Матильде, пока он не вернется. Вдруг он ощутил, что его не снедает привычная тоска по острову.

Они встретились с Евой перед Главным вокзалом. Она переоделась, и вместо формы на ней было легкое летнее платьице с рукавами-крылышками. В ту ночь они легли спать поздно. Ян Густав кружил Еву в танце под ритмы, которые задавали Лео Матисен на фоно, Карло Йенсен на дерзкой трубе и Эрик Паркер на контрабасе, в который вцепился точно краб. Папа был вовсе не последним танцором. Только бы музыку играли ту, что надо.

Профессию стюардессы, наверное, придумали специально для моей матери. Любые другие занятия – когда приходится иметь дело с хныкающими детьми, больничной кровью или уходом за стариками на дому, – видимо, вызывали у нее тошноту. Но вот летать, летать на такой высоте, где всегда светит солнце, – это она умела, любимая папина голубка. В противоположность Вариньке, мать моя обожала комплименты и умела подбирать под себя ноги. Ах, как это красиво, когда тебя носят на руках. Особенно, если это делает он…

– Ян Густав, – ворковала она, когда той ночью они вместе шли под дождем до самого дедовского дома на Палермской улице. С кителем папы, распахнутым над Евой вместо зонтика.

– Вакра, вакра Ева, эльсклинг[16], — шептал он по-шведски, когда, промокший до нитки, возвращался обратно.

Таких слов он никогда раньше не говорил, но произносил их теперь так же естественно, как дышал.

Отец мой всегда с радостью носил Еву на руках, ибо он питал слабость ко всему, что умело парить. Великий укротитель голубей, который был на двенадцать лет старше моей матери, обладал каким-то глубинным спокойствием. Его широкие ладони были специально скроены самой Девой Марией так, чтобы они могли смыкаться на талии Евы. Совершенное паспарту, обрамлявшее весь хаос бытия. Наконец-то и папа после тридцати шести лет томительного ожидания ощутил божественную истому во всем своем теле.


Пять месяцев спустя они обвенчались в храме Александра Невского, под золотыми куполами. Нет, не из-за Вариньки, а чтобы порадовать деда, не оставившего надежды услышать хотя бы небольшой отрывок из Песни песней. Не для кого иного, как для своей божественно красивой доченьки Евы.

Церемония сопровождалась туманными мистическими заклинаниями, курением ладана и запахом мирры. Дед, по его словам, видел, как Божья Матерь с иерусалимской иконы источала слезы радости, а сидевшая рядом Варинька бурчала что-то себе под нос по-русски. Уж она-то никогда не задумывалась, удобно ли вере, надежде или любви пройти через игольное ушко, пусть даже и Богово.

После венчания мать моя летать прекратила и, опьяненная любовью, переехала жить к папе на остров в шведских шхерах. Теперь ей уже больше не доводилось засыпать в кресле между беспошлинными товарами и буфетной, нет, теперь она дремала под звуки топора в зеленых, точная пивная бутылка, сосняках и птичьего воркования в голубятне под бесконечным небом, с которого молодая луна обливала скалы серебряным светом.

Два года Ева и ее возлюбленный прожили в раю. Tout seuls[17]. За это время на острове выросли красивейшие дома. Красные, точно земля, они светились на фоне черных скал. И все это благодаря папе.


А потом родилась Филиппа, с молоткообразными пальцами ног и лицом, обращенным в сторону, противоположную той, где сходятся звезды. Филиппа. Родившаяся на два месяца раньше срока, с кривой спиной, дырявыми легкими – и прогнозом врачей, что протянет она от силы пару лет. Так как старшая сестра моя была сделана из пергамента и жила словно бы в долг, родителям моим пришлось покинуть сады Эдема, перебраться в Данию и обосноваться в доме детства моей матери на Амагере.

Для нее время как будто бы тронулось вспять. Будучи дочерью распиленной дамы, Ева постоянно ходила по тонкому льду. Вот только теперь дед не мог оборонить ее, он умер за год до этого.

Да и папе пришлось многое принести в жертву. Он наверняка тосковал по своему скалистому острову. Но здесь, в доме на Палермской, было всего лишь сто шагов до муниципальной больницы в Сундбю, и это обстоятельство сыграло важную роль, когда у трехлетней Филиппы снова началось жуткое воспаление легких и ее пришлось подключить к аппарату искусственной вентиляции легких. Лекарства и лечение у докторов-специалистов стоили гораздо больше, чем папа мог бы заработать на острове. И когда мать моя не совсем ожидаемо забеременела мною и Ольгой, Варинька смилостивилась над ними.

Родители с Филиппой обосновались на втором этаже, а Варинька осталась жить на первом. Матильда же со своим потомством нашла приют в выстроенной отцом голубятне в самой дальней части сада, возле плакучей ивы.

Вскоре отец устроился на работу плотником в фирму «Вернер Хансен & Сын». Сыну было всего лишь четыре года, так что Хансену потребовался взрослый и надежный сотрудник. На Амагере началось многоэтажное строительство, да и владельцы садовых участков расширяли свои владения. Занятие сельским хозяйством стало выходить из моды в тех краях. Вернеру Хансену понравился этот швед, сильный, спокойный и не пропустивший ни одного рабочего дня по болезни.

В свободное время отец работал инструктором в армейской службе почтовых голубей, хотя та и располагалась далеко – в районе Сванемёллен. На их плакатах красовался призыв: «Не стреляй в почтовых голубей – они служат в датской армии». Если на Данию когда-нибудь снова захотят напасть, папа встретит оккупантов во всеоружии. Он будет готов защищать Еву и Филиппу всеми силами, драться за них руками и ногами.

Сестры

В ту зиму мы с Ольгой появились на свет. В саму новогоднюю ночь. Мать моя стояла в саду и напевала Chica Chika Boom Chik, держа одной рукой Филиппу, а другой – бокал шампанского. Они хлопали в ладоши всякий раз, когда папа запускал в небо новый фейерверк, и тут у нее стали отходить воды.

Отец бежал весь путь до больницы в Сундбю со своей любимой на руках, а Филиппа семенила за ним. Мать криком кричала, тужилась и тужилась, но ничего не получалось. Не хотели мы выходить из нее. В какой-то момент Ольга, наверное, настояла, чтобы я была первой. Все девять месяцев мы только и делали, что толкались и лягались друг с другом. Ольга, словно это было само собой разумеющимся, заняла главенствующее место в животе матери, хотя на самом деле я была покрупнее.

«Что за чертовщина там происходит? – наверное, думала я. – Хлопотное это дело – рождаться. Когда тебя вынуждают появиться на свет, чтобы поучаствовать в жизненной лотерее. И начать бороться за место под солнцем еще до своего рождения?»

А в это время моя сестричка-двойняшка лупила ножками в мамину брюшину в ритме мамбо.

Мы с Ольгой ровно что день и ночь. И поэтому так крепки связывающие нас узы. Когда крики нашей матери немножко затихли и темнота пала на наше странное море, я нашла руки моей сестры-нимфы, и она без всяких оговорок приняла меня в свои объятия. И вскоре мы вместе заснули, и нам снились сны, оставлявшие после себя в памяти лишь серебряные нити.


Когда новогодние часы пробили двенадцать, в моей голове родилось решение хорошенько потрудиться и выпустить нас на волю. Впоследствии мать моя часто повторяла, как тяжело ей было чисто физически рожать меня. «Ты была слишком большая», – говорила она. И только многим позже я призадумалась: а может, это у нее был слишком узкий таз? Она, по всей вероятности, и не подозревала, какая в матке жуткая нехватка места. Так или иначе, но я проложила дорогу Ольге, которая родилась десятью минутами позже, причем сперва на свет появилась ее нежная попка, будто она решила выскользнуть в этот мир задом наперед, с ослепительно светлыми волосиками на голове, и с ходу взяла высочайшее «до», так что повивальной бабке и Филиппе пришлось зажать уши.

Ольга родилась на полной громкости, и уменьшить силу этих звуков оказалось невозможным.

От ее голоса могло разбиться стекло, а позднее у нее даже сосуды в глазах полопались.

– А я вас уже видела во сне, – улыбалась моя мать. – Две девчушки пришли, держась за руки под дождем огоньков новогодних фейерверков… одна – стройненькая, а другая – толстенькая.

При крещении меня назвали Эстер, официально – в память о Варинькиной матери, еврейке, но на самом деле скорее в честь любимой певицы уже моей собственной матери. Эстер Филлипс, более известная как Малышка Эстер, исполнительница шлягера Am I That Easy Forget?[18]

К сожалению, нет во мне ничего от малышки и того, что невозможно забыть. И так как любому ежику было ясно, что я далеко не самый красивый ребенок на свете, родителям пришлось добавить еще и второе имя – Грейс. В надежде, что когда-нибудь меня хоть в чем-то можно будет поставить рядом с Ольгой.

– Да, как Грейс Келли, – сказала моя мать, которая, в отличие от Вариньки, почитала все американское.

– Актрис ведь носят на руках и крыльях.

Однако в моих полных бедрах и пухлых щеках нет и намека на привлекательность и изящество. И, наверное, только какому-нибудь канадскому дровосеку под силу носить меня на руках. Если я прихожу в гости, запросто могу угодить ногой в кошачий лоток. Одно время я даже думала, что у меня голова наполнена не мозгами, а водой, и люди просто из жалости не говорят мне об этом.

Но как нужда заставляет оборванку выучиться прясть, так и толстухе приходится компенсировать отсутствие внешнего обаяния наличием иных добродетелей. И очень скоро я поняла, что миссия моя состоит в том, чтобы беззаботно улыбаться людям и выводить их из меланхолического состояния.

Эту свою способность я развила до совершенства и по-прежнему ощущаю боль в челюстях, когда возвращаю лицам людей изначально присущий им вид. Такому таланту сопутствует потребность проливать бальзам на душу и давать непрошеные советы. И часто я ощущаю, что за мной тянется шлейф психических болезней.

Впрочем, с другой стороны, мне и до хладнокровия и самообладания Грейс Келли далеко, как до луны. Уж слишком часто глаза у меня на мокром месте. Когда растет процентная ставка, когда отцветает сирень или когда мне удается изобразить желтое трепетное творение природы на свинцово-сером фоне.

«Литен лёк», – так называл меня папа на своем шведском – «Луковка моя».

Мне кажется, Грейс Келли никогда не плакала так много, как я. Во всяком случае, до того как вышла за Ренье, князя Монако.


Так много надежд и ожиданий закладывается в имя ребенка. И нередко случается так, что надежды многих поколений тяжким бременем ложатся на плечи дитяти. Грандиозные планы, механизм воплощения которых в жизнь должен быть смазан ответной любовью и так и не раскрывшимся талантом.

В нашем школьном дворе была уйма подобных созданий, не оправдавших надежд. Тор, очкастый заморыш, которому оказалось не под силу хотя бы на йоту поднять репутацию своего рода, в течение столетий отличавшегося трусостью и предательством отдельных своих представителей. Дочь владельца мясной лавки Лили, которую все именовали Мясникова Лили, стоявшая по щиколотку в крови, Лолита с улицы Эльбагаде, весившая сто двадцать кило. Или вот я, Малышка Эстер, которая была кем угодно, да только не малышкой. Имя – это обещание, данное не тобой, но исполнения которого окружающие требуют от тебя.

В имени «Филиппа» заложена мысль о нежном жеребенке, что беззаботно гарцует в березняке. Но моей старшей сестре, мало того что у нее кривая спина и дырявые легкие, приходится еще и нести бремя в виде имени, означающем «любительница лошадей», хотя гарцевать она при всем своем желании ну никак не сможет.

Само звучание ее имени – Фили-и-и-иппа – представлялось мне таким хрупким, что казалось, она сломается пополам, прежде чем ее дозовешься. Даже тогда мне хотелось, чтобы сестре дали более солидное имя.

Филиппа передвигалась незаметно для других и совершенно бесшумно. Казалось, она выходила прямо из стены и вдруг представала перед тобой. По всему ее бледному лицу были рассыпаны веснушки, а под ними виднелась сеть тонких, фиолетового цвета, сосудов, которые не могли защитить ее от холода.

В то время, когда Филиппа ходила по земле, она никогда не смотрела людям прямо в глаза. Передвигалась моя старшая сестра на цыпочках, а ее рукопожатие было сродни касанию сломанного крыла, ибо она первым делом старалась не попасть в нелепую ситуацию. Даже ее улыбка выглядела неловкой и невсамделишной, будто Филиппа просто брала ее напрокат и обязана была вернуть в прежнем виде.

По той же причине одноклассники редко когда приглашали старшую мою сестру на дни рождения. Некоторые матери заставляли своих отпрысков позвать Филиппу на торжество. Но никто не выказывал желания сидеть рядом с этой прозрачной девочкой с кривой спиной и молоткообразными пальцами ног. Которая как-то грохнулась на пол посреди урока географии. Рядом с Филиппой всегда было много свободных стульев. Как правило, она выбрасывала пригласительные открытки в мусорное ведерко до того, как их успеют увидеть родители. Филиппа так и не поняла, что́ может почерпнуть для жизни человек, играя в салки или швыряя пирожные друг другу в лицо.

Ольга всегда была готова драться за старшую сестру на школьном дворе. А мы с Мясниковой Лили и нашим соседом Йоханом прикрывали ее с тыла. Варинька еще в самые нежные наши годы научила Ольгу нескольким весьма, с точки зрения правил, сомнительным видам ударов и ногами, и руками, исключая, впрочем, удары ножом. Филиппа, однако, не шибко нуждалась в Ольгиных крестовых походах и приемах карате. Авторов мерзких выкриков в ее адрес на переменках она воспринимала как бездарных пустяковых муравьишек, которых всего-то и надо, что стряхнуть с ног в разгар важнейшей экспедиции, а именно космического путешествия, совершавшегося в фантастически устроенных мозгах Филиппы. На Рождество она мечтала получить в подарок не куклу или платье, а набор «Юный химик» и бесчисленное множество увеличительных стекол. Ее глубочайшим образом интересовало все способное превращаться в нечто иное, отличное от своего первородного состояния. Клетки, окаменелости, черные дыры, личинки, бактерии, семена, звезды, куколки, вулканы, атомы и лакмусовая бумага.

* * *

А вот моя сестра-двойняшка, конечно же, в подарок на рождение получила замечательное имя. Ее назвали в память Ольги Чеховой, звезды немого кино и племянницы Антона Чехова. Дед всю жизнь хотел, чтобы именно так звали его будущую внучку. От немоты в моей Ольге не наблюдалось ничего, а вот красивые влажные глаза и темперамент роднили ее со знаменитой тезкой.

Ольга родилась русской до мозга костей. Уже тогда можно было предугадать, что у мира при виде ее отвиснет челюсть. Сильный голос, клубничного цвета туфли для фламенко, платье из изумрудно-зеленой тафты. И имя, которое со временем в еще большей степени поспособствовало ее успеху.

Натурой Ольга пошла в деда и была такой же жизнелюбивой и страстной. Все ее существо дышало любовью, чего она не скрывала, а, наоборот, выказывала на полную катушку, так что слабакам рядом с ней лучше было не появляться. Сестра моя стала мечтать о том, чтобы пойти к алтарю еще до того, как выучилась ползать.

Уже в десятилетнем возрасте мы каждый день, прогуливаясь по центру, проходили мимо магазина «Свадебные платья от Бьянки» на Амагерброгаде и, прижав носы к витрине, разглядывали шуршащие на вешалках белоснежные платья, напоминавшие лебедей.

На всех наших кукол у нас было только одно свадебное платье, и мы так часто и с такой силой тянули его каждая в свою сторону, что в конце концов чуть ли не в клочья разодрали шлейф.

Та из нас, что не изображала в тот день невесту, вынуждена была довольствоваться ролью жениха или священника. Но так как мы с Ольгой имели весьма смутное представление о том, кто такой жених, нам приходилось выступать в роли священника.

– Аминь… в счастье и несчастье, в горе и радости! – произносила я нараспев и осеняла себя крестным знамением.

– Аминь! – вторила мне сестра.

– Послушай, а что, собственно, говорит священник, когда люди женятся? – задавалась вопросом я.

– Понятия не имею… но погоди, – и Ольга побежала в гостиную.

Вскоре она вернулась обратно с дедовой Библией в руках.

– Вот, здесь, наверно, все написано.

Ей даже не пришлось листать книжку, она сама раскрылась на странице с теми самыми кружащими голову пассажами, которые прежде так много раз читал дед. «О, ты прекрасна, возлюбленная моя!.. глаза твои голубиные… Ласки твои лучше вина… прекраснее аромата благовоний твоих. Имя твое – как разлитое миро. Прекрасны ланиты твои под подвесками, шея твоя в ожерельях. Как кисть кипера возлюбленный мой в виноградниках Енгедских. …кровли домов наших – кедры, потолки наши – кипарисы. Встретив тебя на улице, я целовал бы тебя, и меня не осуждали бы. Я поила бы тебя ароматным вином, соком гранатовых яблок моих».

Ольга на мгновение прекратила чтение.

– Нет, нет, продолжай, продолжай! – запросила я.

«Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою; ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность, стрелы ее – стрелы огненные, она пламень бушующий. Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее…»[19]

Сестра моя читала эти строки дрожащим голосом, и слезы текли у меня по щекам, хотя я и не совсем понимала причину их.

– Что это было? – прошептала я.

– Не знаю. Но слышала ли ты когда-нибудь что-то прекраснее? – с глазами на мокром месте, прерывистым голосом спросила Ольга.

– Нет. Но кто пережил все это?

– Понятия не имею… может, та тетушка, что подарила Библию деду? Та, что была замужем за африканцем… Но ведь от таких слов с ума сойти можно.

И верно, было от чего помрачиться уму.

Ибо теперь ожидания счастья внезапно сделались совершенно отчетливыми, чуть ли не осязаемыми. Песнь песней царя Соломона обещала нам обеим пережить такие сильные чувства, что можно спокойно пойти и умереть, если не посчастливится «быть возложенной, как печать, на сердце его».


В течение многих лет мне доставалась роль священника. Каким-то образом Ольгина кукла всегда оказывалась первой у алтаря, с лохматыми волосами и тянущимся за ней шлейфом. И тогда начинались торжества со всеми этими лилиями и пасущимися молодыми сернами. В играх сестра моя явно жульничала, поскольку жутко боялась, что ей не доведется участвовать именно в этом ритуале. Сильнее всего ей хотелось переселиться в эту самую Песнь песней и вплестись в каждый ее стих.

С того самого дня потрепанная дедова Библия всегда лежала на ночном столике Ольги, раскрытая на странице со словами Соломона, а сестра моя читала нараспев: «О, ты прекрасна, возлюбленная моя… Как кисть кипера возлюбленный мой в виноградниках Енгедских» со страницы, заляпанной пятнами от французского печеночного паштета.

Сестра моя повсюду оставляла недоеденные бутерброды с паштетом. Как правило, с пропитавшим бурую массу соком от свекольного ломтика, вдавленного до самого нижнего слоя. И хотя свеклу порой Ольга успевала съесть, отпечаток от ломтика все же оставался на поверхности бутерброда, словно частичка Помпеи.

В душе ее клокотал бушующий пламень Везувия, готовый извергнуться в любой момент. Сестра моя жестикулировала своими длинными руками и жестоко кусала их же, когда ей случалось не взять планку на установленной ею же высоте. Или когда ей доводилось сверзиться с воздвигнутых другими пьедесталов, что гораздо хуже, нежели упасть с тринадцатого этажа.

Но хотя она отличалась взрывным темпераментом и пользовалась нечестными приемчиками, когда речь шла о свадебных платьях, в остальном Ольга была щедра и всегда делилась всем, что имела и умела: деньгами на карманные расходы, пощечинами и оплеухами, тайнами и пылкими признаниями в любви. Мы вообще всегда всем делились друг с другом, хотя и были разнояйцевыми близнецами. И, к примеру, спокойного нрава деда она не унаследовала. Сестра моя вовсе не обладала терпением и не понимала тех, кому это качество было присуще. Казалось, она не в силах дождаться, когда станет взрослой, и потому всю дорогу жмет на кнопку fast forward[20]. Тому, кто хотел бы привлечь ее внимание, следовало поторапливаться. Собеседник еще не успевал произнести и половину предложения, как из ее уст звучало:

– Хмм-м, ну-ну. И что дальше?

– Ольга, я не могу говорить так быстро. У меня просто-напросто язык с такой скоростью не поворачивается.

– Ладно, хрен с ним. Мне это прекрасно известно, – соглашалась она и облизывала мне все лицо.

Но эти спонтанные признания отнюдь не мешали ей лгать людям безо всякого стеснения. Не пряча своих огромных зеленых глаз с янтарными вкраплениями на обрамленном легкими, почти невесомыми кудряшками медового цвета лице.

Собственно говоря, Ольга с ее чуточку длинноватыми руками, чересчур большими глазами и кривоватым ртом, не была красива в классическом понимании этого слова. Но вела она себя как писаная красавица, и прохожие всегда оборачивались ей вслед. Чтобы определиться, была ли она в самом деле самой прекрасной женщиной из всех, кого они когда-либо встречали, или же кто-то сыграл с ними злую шутку. Но в любом случае сестра моя Ольга приковывала к себе внимание.