Последний вечер в Лондоне

Я осмотрела кухонный стол за его спиной, чтобы убедиться, что там не стоит обычная капельная кофеварка или «Кеуриг».

– Меня устраивает, если там есть кофеин.

Слегка покачав головой, он зачерпнул кофе крупного помола и насыпал его в горячую воду, а затем придавил сверху крышкой.

– Похоже, хлопотное дело, – проговорила я.

– Некоторые вещи того стоят. Полагаю, именно поэтому фастфуд изобрели в Америке. Там важен не столько вкус и впечатления, сколько скорость, с которой это можно приготовить и съесть.

Он достал две кружки и пинту молока и поставил их на стол.

Я хотела поспорить с ним, но до первой чашки кофе обычно никуда не годилась. Да и, возможно, он был прав.

Прислонившись к кухонной стойке, он произнес:

– Я уже говорил с Арабеллой. Она не хотела беспокоить тебя, пока ты спала.

На моем телефоне завибрировало еще одно сообщение, и я подавила желание закатить глаза.

– Она скоро придет, чтобы посмотреть некоторые наряды, которые она отобрала для выставки, хотя она уверена, что у бабушки будет свое мнение, и она, скорее всего, попросит что-нибудь добавить или поменять. В кладовой внизу довольно много коробок, и я с радостью подниму их наверх после работы, но в комнате их для начала вполне достаточно. Арабелла подумала, что ты могла бы в качестве основы для статьи использовать воспоминания бабушки о том, когда она надевала ту или иную вещь и что происходило в Лондоне в это время. Это ее слова, а не мои.

Колин повернулся и налил молоко в кружку побольше, затем долил туда кофе и передал кружку мне. Я с благодарностью приняла ее и сделала глоток, после чего с удивлением посмотрела на него.

– Откуда ты знаешь, какой я люблю кофе?

Он посмотрел на меня поверх своей чашки.

– Наверное, у меня хорошая память.

Что-то в его голосе заставило меня отвести взгляд, словно меня только что отчитали.

– Почему ты решила стать внештатным журналистом? Ты же в институте не расставалась с камерой. Я думал, ты хотела стать знаменитым фотографом.

– Я и хотела. Когда-то. И до сих пор люблю фотографировать – я, собственно, прихватила с собой свой «Хассельблад» и собираюсь фотографировать Прешес и наряды для вдохновения. Знаю, Арабелла будет пользоваться услугами профессионалов из журнала до того, что попадет непосредственно в статью. Но фотографию я все еще люблю – даже не представляю, что прекращу этим заниматься. – Я сделала еще глоток, чувствуя, как пар щекочет мой нос. – Наверное, в какой-то момент я поняла, что иногда требуется печатное слово, чтобы закончить историю, начатую фотографией.

Я не стала сдерживать расползающейся по всему лицу улыбки.

– Удивлена, что ты помнишь такое обо мне.

Я едва не произнесла слово «смущена». Не из-за того, что он так много помнил, а из-за того, что я о нем помнила немного. И делала это намеренно. Потому что так много хотела помнить о Колине Элиоте и хранить это в себе. Или хранила бы, если бы жизнь сложилась иначе и мне суждено было иметь долгосрочные отношения.

– Как я уже говорил, у меня хорошая память. – Словно желая сменить тему, он продолжил: – Совсем забыл – несколько коробок со всякими вещами, принадлежащими моей бабушке Софии, хранятся в доме моих родителей в Кадоган-Гарденз. Документы, письма, может, несколько фотографий – все такое. Арабелла подумала, что они могли бы помочь тебе с твоей статьей.

Я с жаром кивнула.

– Несомненно. Они могут дать фон для той эпохи. Когда я могу их забрать?

– Будет проще, если я привезу их сюда – у меня до сих пор сохранился мой древний «Ленд Ровер».

Я удивленно улыбнулась.

– Я помню его… твои родители дали тебе его, когда ты пошел в университет. А это было практически до нашей эры, да? – Старые воспоминания накрыли меня с головой. – Я помню, меня не раз довозили на нем из местного паба. Мне кажется, ты всегда был трезвым водителем. – Я уставилась на него, вспомнив еще кое-что. – Ты выпивал?

Он забрал у меня пустую кружку и повернулся ко мне спиной, заново наполняя ее, чтобы я не увидела выражение его лица.

– Кто-то же должен был оставаться трезвым. Ты даже пинты пива не могла осилить без того, чтобы твои ноги не подгибались. А еще ты гораздо разговорчивее, когда выпьешь.

– Кто, я?

– А то кто же? – сказал он, снова повернувшись ко мне и вернув мне наполненную кружку. – Однажды ты обвинила меня в том, что я – женоненавистник, из-за того что я относил тебя в твою квартиру, когда у тебя ноги не работали как положено.

– Этого я не помню. А что еще я говорила?

Несколько секунд он молчал, раздумывая.

– Ты много говорила о ком-то по имени Роб. По-моему, ты была с ним помолвлена.

Свет на кухне словно потускнел, но я знала, что это никак не связано с потолочным светильником или облаками за окном. Это пришло изнутри меня, из темного места, которое я предпочитала прятать. До тех пор, пока кое-кто не сказал кое-что и не приглушил свет.

– Я тебе это говорила? – спросила я хриплым и неестественным голосом.

– Да, говорила.

Я отвернулась, заметив на столе возле раковины небольшой аквариум, в котором плавали две пухлые золотые рыбки, находящиеся в счастливом неведении, что они возвращались туда же, откуда начинали.

– Мы расстались.

– Я так и подумал.

– Сейчас он женат на какой-то девочке. Он, как и мой отец, работает учителем английского в старшей школе и тренирует футбольную команду.

– А ты так жить не хотела.

Я отодвинула стул, поднялась из-за стола и поставила пустую кружку в раковину.

– Нет, – тихо проговорила я.

Колин не спросил почему, словно знал, что я не отвечу. Он подошел к раковине и поставил свою кружку рядом с моей.

– Ну ладно. Мне пора на работу. Джордж с Лаурой и Оскаром, а Арабелла скоро придет. Увидимся вечером.

Я кивнула, не решаясь посмотреть ему в глаза и ожидая, когда в мои собственные глаза вернется свет.

Он остановился в дверях.

– Послушай, Мэдисон. – Он прочистил горло. – Я в таком же восторге от сложившейся ситуации, как и ты. Может, нам следует заключить перемирие, чтобы ты смогла делать свою работу и закончить ее?

– Конечно. Разумеется.

Я кивала, как китайский болванчик, не в силах остановиться. Напряжение между нами гудело, как невидимые радиоволны, бьющиеся о наши невидимые стены. Мне нужно было прекратить это, иначе я не смогу сосредоточиться.

– Итак… – начал он.

– Прости меня, – прервала его я, почувствовав необходимость выяснить отношения, чтобы ком вины не вставал у меня в горле каждый раз при виде него.

Он приподнял бровь.

– За то, что не попрощалась. Я не люблю прощаний, поэтому избегаю их. В этом не было ничего личного. И, если честно, я думала, ты и не заметишь.

– Буду иметь в виду, – произнес он. – И извинения приняты.

Он не улыбнулся, но, по крайней мере, больше не хмурился, глядя на меня.

Мы оба обернулись на звук открывающейся двери – в проходе стояла Арабелла, встревоженно оглядывая нас.

– Все в порядке?

– Кровь не пролилась, если ты об этом, – ответила я.

Она улыбнулась.

– Прекрасно. Тогда идем, Мэдди, посмотрим наряды. У меня всего полчаса, но ты дальше и сама справишься. Мне нет смысла стоять у тебя над душой. Моя помощница, Миа, свяжется с тобой попозже сегодня по поводу списка задач, которые я взяла смелость составить для тебя с людьми из музея. В том числе и историка – думаю, тебе будет приятно с ним познакомиться и поболтать. Ты, конечно, можешь спокойно говорить со всеми, кто тебе приглянется, но, думаю, этих для начала вполне хватит. А я с радостью передам тебе рычаги управления.

– Хорошо. С нетерпением жду, когда смогу с ними поговорить.

Я встретилась взглядом с Колином и поняла, что он сдерживается, чтобы не ухмыльнуться. Мы оба прекрасно знали страсть Арабеллы к группировке и расстановке по позициям друзей и остальных людей в границах своей сферы влияния, свойственную скорее профессиональному шахматисту.

Попрощавшись, Колин ушел, а Арабелла повела меня по длинному коридору с дверями, ведущими в спальни. Моя комната была в самом конце, возле комнаты Прешес, за всеми фотографиями на стене. Арабелла завела меня в первую из дверей по правой стороне. Как и все остальные двери в спальни, эта имела окно с витражным стеклом над ним, позволяющее свету из большого окна в дальней стене комнаты проникать в коридор, даже когда дверь закрыта. В небольшом скудно обставленном помещении находилась лишь железная двуспальная кровать, большой шкаф в стиле двадцатых годов и туалетный столик с табуреткой и закрепленным на нем трехстворчатым зеркалом, который смотрелся так, словно попал сюда из той же эпохи. За стеклом расцвели дымчатые тени, похожие на пигментные пятна на руках старика, искажая мое отражение.

– Ух ты!

Почти всю комнату занимали металлические стойки, почти не оставлявшие места для маневрирования между ними и мебелью. Это был гардероб мечты девочки: длинные платья со сверкающими камнями; целая вешалка, отданная под шубы – старомодные, из черно-белых кинофильмов, которые я смотрела с тетей Люсиндой, когда она разрешала мне не ложиться допоздна. На другой стойке висели платья из атласного шифона разных оттенков. Сшитые словно для Джинджер Роджерс, они, казалось, умоляли, чтобы их закрутили в танце.

– Ух ты, – повторила я.

– В те времена, до и после войны, когда тетя Прешес была моделью, тут, в Лондоне, а затем и в Париже, моделям разрешали оставлять себе некоторые наряды, которые они демонстрировали, или покупать их с большой скидкой. Это ее коллекция. Эти образцы очень ценные, но они задыхались среди нафталиновых шариков в кладовой, пока тетя Пенелопа – мама Колина очень сильно поддерживала Музей дизайна – не позвонила мне с идеей организации выставки. Я решила, что это восхитительно, и тут же подумала о тебе – не из личных интересов, а потому, что ты пишешь просто невероятно. Я знала, что ты сделаешь все по высшему классу.

Арабелла вошла за мной в комнату.

– Все эти платья и прекрасные ткани… – продолжила она. – Я иногда жалею, что мы так не одеваемся, но представить боюсь, сколько бы я отдавала за химчистку.

– И нет детей, которым это все можно оставить.

– Увы, нет, – проговорила Арабелла, покачав головой. – Я всегда удивлялась, почему она так и не вышла замуж. Из того, что я смогла узнать, у нее было множество воздыхателей. У тети Пенелопы множество увлекательных историй и из довоенного, и из военного времени – мисс Дюбо была настоящей героиней Французского Сопротивления, хотя сама об этом никогда не говорила. Все эти истории рассказала тете Пенелопе бабушка Колина София, так как они с Прешес близко дружили. Тетя Прешес никогда не проявляла желания разговаривать о своем прошлом. До сих пор, естественно. Полагаю, когда человек приближается к концу жизни, для него становится крайне важно передать свои истории, чтобы потомки не утратили их.

Она прошла мимо меня к ряду вечерних платьев; гроздья жемчуга и стразов переливались, словно морские стекла на пляже.

– Только взгляни на них! Представь, сколько они повидали. – Она аккуратно подняла длинный атласный рукав, расшитый бусинами цвета черного янтаря. – Я тут подумала, раз уж мы решили, какие образцы пойдут на выставку, то ты могла бы составить карточки с описанием, чтобы их использовали в музее.

Я кивнула, затем подошла ближе; до меня донесся слабый запах нафталина.

– Что с ними будет после выставки?

Меня поразила странная ностальгия. Такое же чувство я испытывала, просматривая альбом с вырезками своих первых восемнадцати лет жизни – тот, что начала моя мама, а Сьюзан закончила. Как и старые фотографии, эти платья являлись всего лишь слабой тенью бурной жизни, частью которой они когда-то были; застывшие напоминания о чем-то безвозвратно ушедшем.

Я отвернулась от них, ожидая ответа Арабеллы.

– Точно не знаю. Тетя Пенелопа старается утрясти этот вопрос. Она думает, что в одной из старых усадеб, которые теперь открыты для публики, могут заинтересоваться тем, чтобы принять их на хранение в качестве постоянной экспозиции. – Она одарила меня сияющей улыбкой. – Мне нужно бежать. А ты осмотрись и постарайся не истечь слюной. Ткани достаточно деликатные. И очень красивые.

Арабелла покинула меня, и я извлекла из рюкзака «Хассельблад», который мне подарила Сьюзан, когда я уезжала в колледж. Камера была старой, и ей не хватало современных технологий, но я все равно ее любила.

Я коснулась рукава твидового пиджака с толстым шалевым воротником, который выглядел скорее шелковым, чем шерстяным, и потерла его пальцами, наслаждаясь ощущением роскошной ткани. Я отпустила рукав, подняла камеру и принялась фотографировать наряды, равнодушно висящие на вешалках – они напоминали танцоров, ожидающих за сценой своего выхода.

Наконец, удовлетворенная, я присела и положила камеру в рюкзак. Когда я поднялась, отраженный от одной из вешалок свет привлек мое внимание. Я раздвинула несколько костюмов и обнаружила темно-зеленую бархатную сумочку в форме коробки, выглядывающую из-под шелковой подкладки женского пальто; с той же вешалки свисала золотистая цепочка.

В отличие от моих сестер Сары Фрэнсис и Нокси, меня не интересовали сумочки, но эта оказалась другой. Золототканые листья, казалось, росли прямо из бархата; ткань была немного мятой, но все еще мягкой. Пряжка из горного хрусталя – источник отражения, которое я увидела, – защелкивала крышку спереди. Я подняла сумку. Что-то в текстуре и выкройке золототканых листьев умоляло, чтобы я к ним прикоснулась. Сумочка, к моему удивлению, оказалась тяжелее, чем выглядела. Я коснулась пряжки, затем помедлила, чувствуя, что вторгаюсь в личную жизнь незнакомого человека. Мама учила меня другому.

Я отпустила сумочку, наблюдая, как она покачивается, снова ловя свет и будто подмигивая мне. В конце коридора открылась и захлопнулась дверь, после чего раздался перезвон собачьих бирок, провозгласивший приближение Лауры и собак. Я вышла из комнаты, почувствовав необходимость закрыть за собой дверь, словно желая защитить истории, витающие, словно моль, посреди старых тканей и внутри зеленой бархатной сумочки.