Самострел
Гришин смотрел на бахчу, затем вздыхал и плелся на пост, где на «зушке» – двуствольной спаренной зенитной установке – дежурил его друг.
Под маскировочной сетью сидели Гришин с земляком Ивантеевым, курили и разговаривали о наболевшем.
– Это херня какая-то, Серега, – жаловался Гришин товарищу. – Лето в разгаре. У духов арбузы, виноград, яблоки, дыни, груши – все, что душе угодно, а мы консервами давимся.
– Если бы консервами, – щурился от дыма Ивантеев. – Когда ты сгущенку видел? А в каше тушенка есть? То-то! Я сам чувствую – еще немного, и листья с деревьев жрать начну. Слышь, я читал где-то, что в одной семье было малое дитя. И, значит, подходит оно к стенке и начинает лизать известку. Родители били ребенка, а он все равно языком по стенкам водит. Короче, предки стали следить за ним, всячески отгоняли, малый чуть не умер.
– ???
– Не понял?
– Избили до смерти?
– Бестолочь! В организме у него этого, как его, тьфу ты, черт, – Ивантеев взъерошил волосы, задумался, а потом хлопнул себя ладонью по лбу. – Во, вспомнил, кальция не хватало. Организм требовал, поэтому дитя известку и лизало… Бабка старая родителям малыша мозги вправила, а то бы хана…
– А у меня витаминов не хватает, – загрустил Гришин. – Я тоже, наверное, скоро сковырнусь. Слушай, когда ты последний раз арбуз точил?
Ивантеев бухнул с размаху, не задумываясь:
– Неделю назад.
Гришин выпучил глаза и посмотрел на друга так, словно ему уже завтра на дембель.
– Врешь!!!
Ивантеев ногтем большого пальца зацепил за передний зуб, поддел его, словно пытался выломать, а потом этим же ногтем резко чиркнул по горлу.
– На козла, – коротко сказал он.
– Вот это да!
– Димка-водитель с командирского бэтээра угостил. Они только-только из города приехали. Арбуз в бэтээре жрали и мне кусок отрезали. Я Димке когда-то классную дембельскую запонку на галстук выточил. Вот он и вспомнил.
– Везучие они. Ездят кругом. Что хотят – продают, что хотят – покупают. А тут сидишь день-деньской за колючей проволокой и никуда не выйти. Угораздило меня в химики попасть. Ни боевых, ни выездов, ни черта нет. Окочурюсь я с такой житухи!
– Скорее ты на войне окочуришься от пули, – справедливо заметил Ивантеев. – Радуйся, что жив-здоров. Сколько полк на последней операции потерял людей? А наш призыв возьми. Жорка без ноги, Юрик Бахтин – слепой, Колька-Мерседес подорвался на фугасе. Вообще ничего от него не собрали. Дряни всякой напихали в цинковый гроб, запаяли и домой отправили. А что делать было? Я подсчитал как-то: из нас, нашего призыва, из ста шестидесяти трех человек девять убито, четырнадцать – калеки, сорок два ранены были. Я уже контуженых и всех тех, кто желтухами, тифами и прочей гадостью переболел, не считаю. Думаешь, инвалидом жить хорошо? Кому Юрик сейчас нужен? Он письмо прислал. Фиг разберешь. Буквы перекореженные – писал через какую-то картонку. Хреново, говорит, мужики. Блуждаю по дому, на углы натыкаюсь, никуда не выйти. С отчимом несколько раз дрался. Тот пьяный приходит – и на мать с кулаками. Юрик – защищать. Особо не помахаешься, когда ничего не видишь! – Ивантеев сплюнул. – Юрик просил Баклана к нему после дембеля заехать – помочь с отчимом разобраться. Но, говорит, я его, наверное, еще раньше прибью. Издевается он над Юриком, падла. Веревки в доме исподтишка вяжет, а Юрец через них падает. А ты говоришь! Я вот тоже на сопровождение колонн рвался. Лучше, думал, ездить, чем на одном месте сидеть. Время так быстрее летит. А как под Кабулом нашу колонну сожгли и мне ногу прострелили – никуда не хочу. Из госпиталя вышел – сюда посадили. Я сижу и не рыпаюсь. И ранение вроде не тяжелое, а ведь болит, собака. Иногда как схватит, так слезы из глаз. Не хочу, а они льются и льются, – Ивантеев скривился и закончил: – Так что, братан, сиди и не дергайся. Дома нахаваешься арбузов и ананасов…
– Декабрь будет. Какие фрукты? Сдать бы что-нибудь и нажраться всего досыта, – размечтался вслух Гришин. – Ведь на третьем посту проход в минном поле есть?
– Есть, – подтвердил Ивантеев. – Туда по ночам афганцы приходят, мужики с поста им товар сдают. Пайсу делают хорошую. А то! Сгущенку, тушенку, муку, рис – все, что тащат им со склада или столовой, то они и продают. А потом делятся с теми, кто им все это приносил.
– Мне и сдать нечего. Что у нас сопрешь? Противогазы?
– Кто на что учился, – ухмыльнулся Ивантеев.
Гришин вяло пожал ему руку и побрел в казарму. Настроение было окончательно испорчено, и продолжать разговор не хотелось.
И в расположении, лежа на кровати, думал солдат об арбузах. Ну не смешно ли? Вокруг фруктов полным-полно, продаются они по дешевке, кто-то ими обжирается, а они – весь полк – только слюну глотают.
Запрещено было русским покупать у афганцев фрукты. Везли их на машинах или перебрасывали на самолетах из Союза, но все равно ничего из этого до бойцов не доходило. А самим частям, чтобы что-то купить, – ни-ни. Боялись, что подсунут отравленные фрукты. А как они подсунут? Если мужик с соседнего поля их продает, а сам живет рядом и дом его тут же стоит, где детей – орава. Разве будет он этим заниматься? Понимает прекрасно, что за такие шутки шурави-советские в порошок сотрут всю его семью, а от дома камня на камне не оставят. И потом, то ли все это на базар таскать и там продавать по килограмму, то ли сразу – оптом – все сдать. Есть разница? Конечно, есть. А что касается денег, то их в полку полным-полно. Под ногами валяются. Какая свалка битых машин за автопарком! Переводчик Каримов рассказывал, что из кишлака афганцы приходили к командиру полка. Разговаривали о свалке. Предлагали два миллиона афошек, чтобы ее к себе перетащить. Они молодцы. Ребята говорят, что наши сожженные машины афганцы до болтика разбирают. Все у них в дело идет. А здесь такое богатство ржавеет!
Два миллиона! У Гришина перехватывало дыхание, и он судорожно начинал думать, что же на эти деньги можно купить. Выходило так много, что у солдата сдавливало грудь, и он отгонял от себя эти мысли. Еще бы! Видеомагнитофон стоит в дукане сто тысяч. Да за два миллиона всю долину, все поля, наверное, можно купить.
Но кто купит? Гришин прекрасно понимал, что никто не отважится продать этот металлолом: ни командир, ни его заместитель, ни начальник штаба. Дорого им эта сделка обойдется, ведь настучат… А то, что сделает это кто-нибудь, Гришин не сомневался. Зависть да жадность – подружки подлости, все втроем ходят, под ручку. Вон у них два прапора продали машину бензина, да деньги не поделили. Рассорились и в штаб друг на друга стуканули. В итоге – разбирательство, шум и суета.
Горы винограда и сочные, продолговатые арбузы вкупе с ароматными янтарными дынями постепенно исчезали в воображении Гришина и от этого казались ему еще желанней. Настолько, что если бы добрый волшебник на соседние кровати с одной стороны от Гришина положил девушку, а с другой – сочный, аппетитный арбуз, то солдат бы надолго задумался, что выбрать.
До чего дошел Гришин… Девушка и арбуз… Арбуз слаще… Афган гребаный, до чего довел пацана…
По ночам снилась Гришину бахча.
А за колючей проволокой наяву, а не во сне созревали огромные арбузы, уткнувшись огромными мордами в сухую землю.
Однажды после обеда пришел Гришин к Ивантееву. Настроен он был решительно.
– Ну его на хрен, Серега! Пойдем на бахчу.
– Каким образом?
– Да через третий пост, по проходу.
– Прямо сейчас?
– Конечно.
– А ты не того? – Ивантеев покрутил пальцем у виска. – Офицеры сцапают – умрешь, бегая в полной боевой выкладке по плацу.
– Сам ты того, – обиделся Гришин. – Что я, придурок, просто так дело предлагать? Я же все продумал. Сегодня в пять часов в клубе собрание офицеров и прапорщиков полка. Все до одного туда сползутся – это точно. Думаю, что не меньше часа будут заседать. Да мы за двадцать минут все сбацаем. Вещмешки с собой возьмем, гранаты на всякий случай – и всех делов.
Ивантеев задумался.
– А сторож?
Гришин захохотал:
– Да он же одноногий. Прыгает на своей деревяшке еле-еле. Что он нам сделает? А если подойдет, ругаться начнет, то дадим ему в тыкву, и все.
– Вообще-то можно, – неопределенно сказал Ивантеев.
– Не можно, а нужно, – напирал Гришин. – Вещмешки и гранаты я уже приготовил.
И в конце концов Ивантеев согласился.
В начале шестого, проинструктировав ребят на третьем посту и пообещав им парочку спелых арбузов, друзья подались на бахчу.
Солнце скатывалось за горы. Его лучи уже не испепеляли землю, а лишь скользили по ней.
Задыхаясь, солдаты подбежали к бахче и начали торопливо ворочать арбузы, выбирая самые лучшие.
Вещмешки постепенно раздувались. Из шалашика выглянул смуглолицый парнишка, всмотрелся в солдат, а потом приветливо замахал рукой. Друзья переглянулись.
– Подойдем, что ли? – спросил Гришин.
– Давай.
Афганец торопливо скакал навстречу. Он радостно улыбался, показывая мелкие частые крысиные зубки. Протянул немытую руку, зацепился ею за крепкие мозолистые солдатские ладони. Приглашая, ткнул пальцем в сторону шалашика.
– Бийо. Унджа бийо. На тарс. Душман нист.
Слова «душман» и «нист» были друзьям знакомы. Гришин кивнул головой.
– Нист так нист. Пойдем, мужик.
«Мужик», как птица с перебитой лапой, запрыгал к шалашу. Солдаты посмотрели на пост, убедились, что знака тревоги нет, и зашагали за пацаном.
В шалаше уселись они на землю треугольником.
– Ангур бухо?
Ивантеев с Гришиным непонимающе переглянулись.
Парнишка потянулся к узелку, развязал его. Там оказались спелые большие грозди винограда.
– Ин ангур аст! – сказал афганец и вложил виноград в руки солдат.
Гришин угостил пацана сигаретой.
Не успел парнишка сделать несколько затяжек, как друзья выбросили пустые кисти.
– Хороший виноградик, – вздохнул Ивантеев. – Вот такого бы набрать.
Мальчишка, казалось, понял, о чем сказал солдат. Он вытащил сигарету изо рта и быстро заговорил, высовываясь из шалаша и указывая на два одиноких дувала, которые стояли почти у самого подножия гор. Расстояние до них – с километр.
– Дар унджа ангур бесийор зияд аст!
Парнишка широко разводил в стороны руки, надувал щеки и качал головой.
Друзья задумались.
– Сходим, что ли? – предложил Гришин. – Гулять так гулять! Я и винограда хочу.
Ивантеев посмотрел в сторону полка:
– А если заметят?
– Тоже верно, – согласился Гришин и повернулся к афганцу: – Понимаешь, бача, мы бы сходили, но нам нельзя. Командор, понимаешь, – Гришин ткнул пальцем в сторону вышек, а затем свел пальцы в кулак и ударил им несколько раз себя по челюсти, – голову оторвет. Сходи лучше ты. А мы тебя подождем здесь.
Гришин показал на пацана и задвигал двумя пальцами, будто шагает тот в сторону дувалов. Парнишка понял, вздохнул и так же выразительно показал на деревяшку.
– На ней много не набегаешь, – согласился Гришин.
Он посмотрел на Ивантеева.
– Сходим, что ли?
Афганец потянул Гришина за рукав, выполз из шалаша, показал на арык, который проходил рядом, и быстро заговорил.
– По арыку предлагает проскочить. Шурупит, бача. Точно, арык сейчас сухой.
Гришин вскочил с земли, захлопал по штанинам ладонями, отряхивая пыль.
– Давай сходим. Вещмешки здесь оставим. Виноград в майки собирать будем, узлом их с одной стороны свяжем.
Солдаты бросили взгляд на пост – по-прежнему все спокойно. И они, пригибаясь, побежали к арыку.
Гришин с Ивантеевым зашли за дувал и остолбенели: два бородатых афганца целились в них из автоматов. Пацан что-то радостно закричал за спинами солдат.
– Бежим! – всхрипнул Гришин и опрометью бросился за угол. Тенью метнулся за ним Ивантеев.
Одноногий, который стал калекой из-за советской противопехотной мины, пискнул и кинулся в ноги Гришину. Тот покатился по земле, судорожно вырывая из кармана гранату, затем дернул за кольцо и швырнул «эфку» за дувал. Взрыв.
Гришин вскочил, с силой вбил носок полусапога в ребра пацану и помчался к полку. Далеко впереди маячил Ивантеев, быстро перебирая ногами.
Услышав взрыв, на посту заволновались. Солдаты увидели, как по полю, спотыкаясь, бежали две фигурки. Они размахивали руками и не оглядывались.
Застучали прицельные автоматные очереди. Первым споткнулся и врезался в землю Ивантеев. Петляя, как заяц, мокрый и задыхающийся, к нему подбежал Гришин. Рванул за плечо, перевернул, заглянул в угасающие глаза друга.
– Серега, ты чего? Сере…
Договорить он не смог. Пули пробили ему грудь и горло, сорвав напоследок кусок черепа на затылке. Мозг цвета горчицы каплями усеял спину солдата. Кровь хлынула на Ивантеева, и Гришин упал рядом с земляком, с силой ударяя ногами по земле. Вскоре и он затих.
Остервенело заработали «зушки» на постах, разбивая серые стены. Потом по дувалам била артиллерия. Танк, выползший из капонира на прямую наводку, бухал монотонно и однообразно. Стены строений вздувались пузырями пыли.
На следующее утро на трибуне стоял командир полка. Перед трибуной – на старых плащ-палатках – тела Ивантеева и Гришина.
На плацу – общее построение полка.
Сначала говорил командир, потом замполит. Они рычали, матерились и грозили всеми карами тем, кто еще хоть раз попытается выбраться за пределы полка.
Затем командир, как всегда, рявкнул в микрофон:
– К торжественному маршу! По-рот-но! Дистанция – двадцать метров! Управление прямо, остальные на-пра-во! Шагом марш!!!
Из динамиков грохнула музыка. Полк зашагал по периметру. А вдоль трибуны уже рубили строевым шагом первые роты, повернув головы направо и вздернув подбородки. Командир стоял как чугунный…
Богиня
Ольга появилась в бригаде ближе к обеду, когда штабная машина вернулась с аэродрома и остановилась у длинного модуля, где размещалась строевая часть.
Буквально через несколько минут слухи о новенькой, словно камень, брошенный в воду, большими возбужденными кругами разошлись по всему «пункту постоянной дислокации», который, казалось, вымер из-за непереносимой жары: «Дуканщица приехала! Молодая! Красивая!»
Все только тем и занимались, что передавали друг другу такую сногсшибательную новость. А майор Коваленко, доставивший продавщицу в бригаду, ходил от модуля к модулю гоголем и в ответ на постоянные расспросы лишь равнодушно пожимал плечами, чем сразу вызывал к себе жуткую неприязнь, а к «дуканщице» – еще больший интерес.
Ольга и в самом деле была хороша: прекрасная фигура, упругая волнующая грудь, миловидное лицо.
Бригада уже при первом взгляде на женщину ошалела, оцепенела в изумлении, а затем задышала часто, жадно, порывисто, точно собака во время затянувшегося гона. Подобной прелести здесь еще никогда не было.
Десяток местных «старожилок» моментально отвергли новенькую, на фоне которой стали еще заметнее их морщинистые шеи, многоэтажные складки под подбородками и серебристые нити в крашеных волосах.
Немногочисленная женская колония, сплотившись, ощетинилась и все разговоры о «дуканщице» прерывала грубо, с ходу, насмешливо.
Бригада, где все у всех постоянно на виду и где в строевой части в отдельном стальном сейфе теснились красные папки личных дел, биографию Ольги выучила наизусть: двадцать пять лет, торговый техникум, замужем не была, детей нет.
По сравнению с искореженными, разодранными разводами судьбами местных женщин такая довоенная жизнь казалась необычайно светлой, слегка загадочной и от этого еще более привлекательной. Как и сама Ольга.
У солдат при виде молодой женщины выкатывались глаза. Офицеров и прапорщиков томили весьма определенные желания, у наиболее впечатлительных реализовывавшиеся лишь во снах.
Появление такой женщины в зачуханной афганской глубинке было сродни взрыву ядерной бомбы. В бригаде, иссушенной солнцем и припорошенной пылью, давно смирились с тем, что все самое лучшее и дорогое необходимо Кабулу. Пусть это будет даже даром бесценным, ниспосланным с небес, – женщиной.
Все мужики мечтали познакомиться с новенькой, да никак не решались на это. И не только потому, что казалась нежная девушка недоступной. Главной причиной оставалась военная субординация, во всем определяющая местную жизнь.
Командир бригады, его заместитель, зампотылу и начальник политического отдела «походно-полевых жен» имели. Из шишек «холостяковали» только начштаба и зампотех. Они упорно блюли супружескую верность и женщин даже на ночь к себе не водили.
По вечерам подполковники запирались в одной из своих комнат и глушили водяру до посинения.
Выходило, что из верхушки на Ольгу никто не претендовал, и можно было бы смело бросаться в любовную авантюру. Однако бригада достаточно изучила своих начальников. Вперед по-прежнему никто не спешил. Что было правильно.
Первым сломался заместитель комбрига.
Гонцы еще с утра укатили в город: за водкой, шампанским, зеленью и отборными фруктами. Вечером у зама был сервирован роскошный стол, которому любая хозяйка и в Союзе позавидовала бы.
Странное стечение обстоятельств свело в интимном полумраке только двоих: Ольгу и зама. Подполковник любил иногда провести вечер «при свечах» или «тет-на-тет», как он сам выражался.
Что там за деревянными, а не как у всех фанерными, дверьми в темно-красном полумраке происходило – неизвестно. Но наутро по бригаде возбужденным эхом гуляло: «Зам в пролете! Рвет и мечет! По дороге к штабу застроил двух подвернувшихся бойцов, выдрал их как сидоровых коз, лычки в пыль втоптал и пинками погнал на губу!»
А прекрасная Ольга, как обычно, поутру пришла на работу. И день ее, как два патрона в обойме, был похож на предыдущий.
Как всегда, после ее появления в бригаде магазинчик был набит до отказа выгоревшими военными робами. Всякий солдат, которому выпала свободная минутка, не говоря уже о командирах, стремился пробиться сквозь плотную толпу внутрь тесного фанерного домика. Покупки оказывались мизерными: пачка «Примы», два серых конверта без марок, цветастый пакетик югославских леденцов или же запыленная бутылочка «Боржоми». В это утро, расплачиваясь, каждый пытался хоть улыбкой поддержать Ольгу и выразить ей свое восхищение.
Зама в бригаде ненавидели. Был он маленьким, толстым, краснорожим и, вдобавок ко всему, совершенно глупым. Замечательно у него выходило только одно – построить рядами людей на плацу под палящим солнцем, самому устроившись под навесом, и долго материть их. А вот воевать подполковник не любил и не умел.
Кроме всего прочего, зам был человеком злопамятным. Все понимали, что подобный позор он не простит и обязательно сведет счеты с «недотрогой». Выждет подходящий момент и унизит, сломает ее, а потом, если обстоятельства позволят, вышибет в Союз. За аморалку, естественно. А что такой случай найдет – в этом никто не сомневался.
Вот так нескладно начиналась жизнь Ольги на чужбине. Не успела толком обжиться и осмотреться на новом месте, а уже была обречена, и спасти ее мог только другой начальник, приблизив, естественно.
Что же теперь будет – размышляла бригада. Но долго голову ломать не пришлось…
Вторым дрогнул заместитель по тылу. Холеного полковника потянуло на «молодайку», как одряхлевшего беззубого пса к нежному парному мясу.
Стол у заместителя командира бригады по тылу был гораздо богаче, результаты – плачевней. Ольга к полковнику вообще не пришла.
Зампотылу был унижен, словно желторотый юнец, который решил впервые (и поэтому крайне вульгарно) позаигрывать с одноклассницей, но тут же с ходу получил от нее звонкую пощечину.
Бригада хохотала. Отдавая честь полковнику, офицеры многозначительно ухмылялись. Солдаты свистели вслед из-за углов. Насмешки проявляли настолько открытые, что даже походная зампотылова «жена», которую он так неудачно попытался «бросить», сочла себя оскорбленной и немедленно отнесла «дуканщицу» к своим самым смертельным врагам.
Тучи над Ольгой собирались черные, тяжелые, обещая вскоре разразиться грозой.
Но все холостое население бригады эгоистично, совершенно по-детски ликовало. «Женщина! Настоящая женщина!» – решили парни и по уши влюбились в продавщицу.
Солдаты чувства свои переживали втихомолку. И если кто-нибудь, втайне мечтающий лишь о простом разговоре с Ольгой, пытался такие мечты прикрыть пошлой шуточкой, он тут же получал в морду от друга-приятеля, который особенно не скрывался за маской обычного в армейской среде цинизма.
Молодые офицеры вздыхали откровенно.
– Богиня! – валился на кровать старший лейтенант Витька Юдин, закидывал руки за голову и мечтательно смотрел в покоробившийся фанерный потолок. – Настоящая богиня!
После подобных многократных восклицаний он надолго замолкал, и острые, почти резкие черты лица постепенно разглаживались.
Именно с легкой Витькиной руки и пошло гулять по бригаде – Богиня. Все решили, что это самое верное, точное слово и лучше не подберешь.
Юдин же совершенно забросил гитару и по ночам стал судорожно черкать что-то на клочках бумаги, выкуривая разом чуть ли не пачку сигарет. И все в комнате понимали – пишет Витька стихи. Товарищи, грустя, знали, что Юдину они совершенно не конкуренты. Полюбит его Богиня. Непременно полюбит. Потому что в бригаде был Витька всеобщим любимцем: за смелость, удачливость, красоту, силу, легкость характера и постоянное желание помочь ближнему своему. А как на гитаре играл, пел…
Лишь зам надувался, как красный шарик на майские праздники, завидя Юдина, и долго топал на ротного ногами.
В общем, как предполагали друзья, так и сложилось – полюбили Витька и Богиня друг друга.
Старший лейтенант Юдин от счастья обалдел: мозги набекрень и улыбка во всю счастливую рожу.
Мужики сначала позлились на него, затем до заворота кишок позавидовали, потом вновь озлобились на «любимчика Фортуны», да и остыли. Потому что были справедливы и понимали: Богиня досталась Витьке по праву.
Женщины, еще недавно баловавшие «Витеньку» борщами, пельменями и прочей невиданной в этих местах жратвой, теперь презрительно фыркали, завидев Юдина с Богиней, зло поджимали вялые отцветшие губы и дружно, словно по команде, отворачивали головы в сторону.
Юдин на подобное к себе отношение – ноль внимания. Старший лейтенант носил возлюбленной охапки пересохшей травы, трогательно называя их «букетами», писал бесчисленные поэмы и сочинял песни, посвящая их, конечно же, Богине.
Злые женские языки в своей черной ненависти дошли до того, что рассказывали всем о Витьке, что он таскает «дуканщицу» на руках по комнате. Впрочем, «эту» они тоже не обходили вниманием, запальчиво утверждая, что разномастные пучки трав она развешивает по комнате твердыми хвостами вверх.
Но бригаде было на подобные грязные сплетни наплевать. Бригада засматривалась на влюбленных.
Подчиненные старшего лейтенанта гордились командиром и считали Богиню частью своей прославленной роты, свысока поглядывая на остальных пехотинцев, обделенных таким богатством.
Если требовалось отнести Богине картошки со склада или же буханку только что испеченного хлеба, то делали это не молодые, которые первые полгода привычно были на побегушках, а самые уважаемые и заслуженные «дедушки», установившие меж собой справедливую очередь. Перед кратким походом они самолично тщательно утюжили форму, подшивали наибелейший воротничок и до зеркального блеска начищали разбитые и потрескавшиеся полуботинки.
Но жизнь почему-то устроена так, что чем лучше одним, тем больше злобятся от этого другие.
Красномордый зам, не находя себе места от ярости, развил кипучую деятельность, желая изгнать из бригады… Юдина. Поначалу он собирался перевести того в батальон, находившийся у черта на куличках. Однако на дыбы встал начальник штаба, утверждая, что идти на повышение Юдину еще не время.
Тогда неутомимый «Шарик» подыскал Витьке место на отдаленной заставе. Но командир бригады, не так давно подписавший наградной лист на ротного, удивленно вскинул мохнатые брови: «Виктор Саныч, я… конечно… все понимаю, но толкового командира загонять в четыре стены, как шпротину в банку?»
Зам стал бордовым, однако аргументов весомых и, главное, по делу – не нашел. Но подобные неудачи лишь подхлестнули его. Он не остановился, а только придумывал месть поизощреннее да время для ее осуществления выгадывал.
Однако… внезапно… Витька… погиб. Произошло это глупо, странно, совершенно беспричинно: шел ночью проверять караул и налетел на пулю часового.
Почерневший солдат только и знал, что тупо твердил в караулке:
«Стой, кто идет?!» – кричу. Он идет. Молчит. «Стой, кто идет?» – кричу. Он идет. Молчит.
Находившийся в тот момент неподалеку на вышке другой часовой клялся и божился, что так оно и было. В темноте на пост вышел человек. Кто – не рассмотреть. На оклики не отзывался. Шел, не сворачивая. И после предупредительной очереди вверх не только не остановился, а еще быстрее заспешил вперед.