Цветы зла
В годы, посвященные трате наследства и знакомству с наркотиками, поэт создал наиболее мрачные стихотворения: «Падаль» (1843), «Нерадивый инок» (1843), «Дон Жуан в Аду» (1843) и др. Надо отметить, что известные нам «Цветы зла» сильно отличаются от первого издания книги: в 1857 году в ней было шесть стихотворений, осужденных судом, но в ней еще не было главных, наиболее хрестоматийных стихотворений, ныне составляющих всемирную славу Бодлера: «Парижский сон», «Лебедь», «Плаванье», «Альбатрос». Книга была куда более мрачной. Однако ко второму изданию прокуроры претензий не имели; коль скоро развалилось главное обвинение – в богохульстве и не удалось изъять из книги даже «Отречение святого Петра», даже «Литанию Сатане», они предпочли не делать строптивому автору рекламу поискать другую жертву. Отзывы на эту книгу были кислыми и неубедительными, притом принадлежали чаще всего перу грошовых журналистов. Правда, два отзыва были не просто комплиментарными, это были произведения искусства, что не удивительно – авторами их значились Леконт де Лиль и Чарльз Элджернон Суинберн. В статье последнего, кстати, говорится о серьезном влиянии Бодлера на современную английскую поэзию. Однако переводов из Бодлера на английский до конца жизни поэта, кажется, не было.
Однако и издание 1861 года едва ли можно считать каноническим; Бодлер готовил третье. Наиболее приближенный к авторскому составу вариант можно найти впервые разве что в русском переводе, в издании «Литературных памятников» (1970); на порядок, предложенный Н. Балашовым и И. Поступальским, в этой публикации опираются все многочисленные русские книги Бодлера, в том числе и наша: реконструкция Н. Балашова вполне убедительна.
При жизни Бодлера во Франции книга более не выходила, в посмертном издании 1868 года в нее было, по сравнению со вторым изданием, произвольно добавлено только три стихотворения (одно из них – весьма точный даже в российском понимании поэтический перевод фрагмента поэмы Лонгфелло, возникший из-за неудавшейся работы над либретто американской оперы). Кроме этого – существуют двадцать три стихотворения (среди них шесть – «запрещенных»), вошедших в изданный в Бельгии сборник «Осколки “Цветов зла”» (1866). Существует также публикация «Новые “Цветы зла”»: в двух выпусках альманаха/антологии «Современный Парнас» в 1866 году Бодлер напечатал под таким заглавием 16 стихотворений (6 из них повторены в «Осколках»); все они были ранее опубликованы (в 1861–1864 годах); это хорошие, но отнюдь не «хрестоматийные», не лучшие у Бодлера стихи. Иначе говоря, собственно «Цветы зла» – это круг, охватывающий 162 стихотворения; за пределами этого существует совсем немного того, что имеет ценность и достоверно может быть отнесено к поэтическому наследию Бодлера, – ранние стихи, книга о Бельгии, разрозненные черновики и наброски. Однако этого наследства в неполные двести стихотворений совершенно достаточно, чтобы говорить о Бодлере как об одном из самых величайших поэтов XIX века не только во Франции, но и в мире.
Следует указать, что бытующее мнение, будто книги, выпущенные Бодлером после и помимо «Цветов зла», неизмеримо более сильны, чем «Цветы», – это то ли заблуждение, передаваемое от одного не вникшего в предмет знатока к другому, то ли, возможно, намеренная ложь переводчика или издателя, стремящегося выпустить неизвестную книгу великого писателя, «другую». Книги переводов из Эдгара По – все же не книги Бодлера, а его дневники, искусствоведческие работы, даже стихи в прозе и прочее никогда бы не привлекли внимания читателей без того огромного заряда творческой энергии, который отдал главной книге своей жизни Бодлер в 1840–1850-е годы. Оставшиеся годы были для него куда менее творческими. В апреле 1864 года поэт уехал в богатую и быстро развивающуюся Бельгию: там он мог читать лекции, там платили куда щедрей, чем в Париже. Но для его пошатнувшегося здоровья это было слишком поздно, да и к самой новой стране он быстро стал испытывать отвращение, что нашло отражение в его стихах этого периода. Здесь застала его предсмертная болезнь: поэт знал о ней и, судя по записям, ждал ее со дня на день уже несколько лет, даже восторженная статья о нем, исходившая от провозвестника новой эпохи Поля Верлена (1865), едва ли могла что-то всколыхнуть в его душе: он записал, что «просто боится таких юнцов». Когда он упал на ступени бельгийского храма, когда утратил речь, – все кончилось.
Поэт умер в Париже, сорока семи лет, когда не очень любимая мать привезла смертельно больного сына из Намюра в Париж. В таком же возрасте покинули грешную землю Тарас Шевченко и Фернандо Пессоа.
Бодлера трудно переводить: ученые разобрали его поэзию на молекулы и мы слишком много о ней знаем. К примеру, о том, что слово «символизм» придумано уже после смерти Бодлера офранцузившим себя греком Жаном Мореасом, притом само слово «символы» пришло из сонета Бодлера «Соответствия». Как Шекспир или Эллиот в английском языке, как Грибоедов и Пушкин в русском, Бодлер стал сплошной цитатой, в которой нельзя менять ни слова, менее же всего – порядок слов. Но к счастью, именно над Бодлером в России трудились очень многие.
Для нас важно отметить, что о Бодлере русский читатель смог узнать еще до издания «Цветов зла»: как пишет современный нам исследователь Сергей Фокин, «в феврале 1856 года во второй книжке русского «учено-литературного» журнала «Отечественные записки» была опубликована статья с довольно громким названием «Новейшая поэзия во Франции, в Италии и в Англии». Она обещала быть началом целой серии подобных опытов, поскольку подзаголовок гласил: «Письма к редактору «Отечественных записок». Письмо первое». Статья была датирована: «Париж, 30 декабря 1855 г.» и имела подпись: «Карл Штахель». Это был псевдоним, под которым скрывался небезызвестный русский вольнодумец Н. И. Сазонов».
Доказательств общения Бодлера с постоянно жившим во Франции Сазоновым даже искать не надо: в письмах к Асселино от 1857 года и к Пуле-Маласси от 1860 года он прямо упоминается, Бодлер и привет ему передать не забывает. Кроме привета, как мы увидим, были еще и стихи – Бодлер делился ими с Сазоновым, и в итоге печатался «за границей»: интересно проследить, что произошло это сразу после того, как весной 1855 года ушел из жизни осудивший Сазонова Николай I; его преемник, Александр II, в 1858 году разрешил Сазонову вернуться в Россию; воспользоваться разрешением, увы, «рязанский барин» не смог – и в конце 1862 года умер близ Женевы.
«Утро», в привычном нам переводе М. Зенкевича «Утренние сумерки» – таково его название, когда оно публикуется среди писем Бодлера от 1853 года, – этот перевод стихотворения в переводе рязанского помещика Николая Сазонова (1815–1862) был первым переводом из Бодлера на европейские языки. Этот перевод не очень традиционен по нашим меркам, это перевод стихов прозой, к тому же сокращенный, ибо Сазонов вынужден был приглушить бодлеровский скрытый эротизм текста, – но это был еще и перевод произведения, вовсе не изданного по-французски: перед нами полноценное доказательство русских связей самого Бодлера и того, что его известность для России можно отсчитывать с года, предшествующего году издания осужденной во Франции книги (т. е. с 1856 года), до суда над книгой оставалось еще много месяцев. Стоит отметить, что опубликованный в той же статье оригинал стихотворения «Флакон» был для него первоизданием: русские читатели в итоге прочли стихотворение существенно раньше французских (что при популярности французского языка в России значило много). Хотя так ли нетрадиционны для нас переводы стихов прозой? Именно таков был первый русский перевод из Бернса в 1800 году, и таков был первый русский перевод из Рембо в 1900 году. Бодлеру, как мы видим, повезло больше: он напечатался в России еще при жизни и, безусловно, знал об этом.
Максимально приближенные к проекту третьего издания «Цветы зла» вышли, что интересно, тоже по-русски: в «Литературных памятниках» в СССР, в 1970 году. Это символично, если учесть, что именно в России публикация книг Бодлера в XIX веке была запрещена цензурой: «Цветы зла» были у нас запрещены в 1859 году, «Дополнения к “Цветам зла”» и «Осколки» – соответственно в 1881 и 1883 годах. Лишь после отмены цензуры в 1905 году в России эти запреты перестали действовать, сразу три более или менее удачных, но все же довольно полных издания Бодлера увидели свет переводы А. Панова, А. Альвинга и Эллиса. Отметим: запрещенные французской цензурой стихотворения отсутствовали и тут. Четвертый, наконец-то действительно полный перевод (Адриана Ламбле), о котором ниже, вышел в свет, что символично, во Франции в 1929 году, за двадцать лет до формальной реабилитации «запрещенных цензурой» шести стихотворений. Пятый полный перевод (1940), выполненный Вадимом Шершеневичем, две трети века пролежал в архиве и вышел в свет лишь в XXI веке. Других полных авторских попыток не выявлено, хотя в первом приближении работу дальше середины общего объема П. Я. Якубович-Мельшин и В. Левик все же довели. Иначе говоря, попытка довести объем до авторского, полного была одна – перевод Адриана Ламбле. Даже в советском издании 1971 года из шести стихотворений было приведено только два, и причины изъятия остальных были, по признанию составителей, чисто цензурные: «Лесбос» нравился советскому Главлиту не больше, чем ханжам Второй империи.
Однако традиция сложилась не из полных переводов книги. Переложения отдельных стихотворений мы находим сперва у тех поэтов, творчеством которых XIX век подвел в России черту (Д. Мережковский, П. Бутурлин, Инн. Анненский), затем у всех главных символистов (В. Брюсов, К. Бальмонт, Вяч. Иванов), у акмеистов и членов «Цеха поэтов» (Н. Гумилев, М. Зенкевич, Г. Иванов, Г. Адамович, Вс. Рождественский, М. Лозинский), у лучших переводчиков советского времени (Б. Лившиц, П. Антокольский, С. Петров, Л. Остроумов), даже у тех из поэтов, для которых перевод не был важной вехой деятельности (Игорь Северянин). Из всего разнообразия сохранившихся переводов без большого труда выбирается вполне единая и достойная книга. Надо сказать, что добрая половина этих переводов была давно сделана к моменту издания книги в «Литературных памятниках», но до печатного станка их довели лишь последние десятилетия XX века, первое же двухтомное собрание сочинений Бодлера вышло лишь в Харькове в 2001 году.
Если некогда Суинберн писал о серьезном влиянии Бодлера на английскую поэзию, то влияние на поэзию русскую хотя пришло позже, но оказалось колоссальным. Ни символизм, ни акмеизм не обошли его стороной. Давно уже наличие множества полноценных русских версий каждого стихотворения делает возможным и включение «Цветов зла» в число постоянно читаемых русских книг. При основательно утраченном у нас знании французского языка, не говоря уже о поэзии, это весьма важно.
В русском переводе пропадает разве что второе французское значение заголовка – «Болезненные цветы». Но важнее другое: из множества тех поэтов, чье творчество пришлось на середину XIX века, во всем Западном полушарии Бодлер создал наиболее живую по сей день книгу. Пусть эта книга только одна, но тем безусловней ее ценность, сбереженная до наших дней.
Драгоценная и для наших дней.
* * *Ну, и о своей легенде, о российской. Легенде о переводчике.
Она была. И рухнула. И бог с ней. Нам остались крепкие стихи безо всякой легенды.
Начнем с краткой хронологии: именно хронология переводов Шарля Бодлера еще двадцать с небольшим лет тому назад находилась у нас под изрядным цензурным запретом! Но воды с тех пор утекло порядочно, притом и воды поэтического перевода (увы). Пора строить хронологию.
Ранее считалось, что первым переводчиком Бодлера на русский язык был поэт-сатирик Дмитрий Дмитриевич Минаев (1835–1899): всего через три года после смерти Бодлера в журнале «Искра» появился его перевод стихотворения Бодлера «Авель и Каин». Бодлера перелагали «семидесятники» и «восьмидесятники», более же всех сделал в этом поколении весьма широко известный «П.Я.» – Петр Филиппович Якубович-Мельшин (1860–1911). Начав свою работу на каторге, в 1879 году, он завершил ее в 1909-м изданием, представившим далеко не все «Цветы зла», но лишь 100 стихотворений из книги, где их почти вдвое больше. Заметим: никак не ранее, к этому мы еще вернемся.
В 1905 году были введены смягчения в области цензуры. Было ясно: кто-нибудь «Цветы зла» в своем переводе вот-вот издаст. Но «вот-вот» растянулось на столетие, да и полнота еще долго была весьма неполной, если можно так выразиться. В частности, «по всей Руси великой» устойчиво считалось, что перевод «П.Я.» совершенно полный, и если уж делать новый, то тоже полный и поэтическими достоинствами далеко предшественника превосходящий.
Значительную часть перевода «Цветов зла» содержали «Иммортели» Эллиса. Рецензия на них появилась в журнале «Весы» (1904, № 4. С. 42–48) за подписью «Аврелий», что означало «Валерий Брюсов». Оставляем на совести Брюсова этот отзыв:
«В русской литературе есть добросовестный и во многих отношениях ценный труд г. П.Я., переведшего более 200 стихотворений Бодлэра. Переводы г. П.Я. (Бодлэр. Стихотворения. Мск. 1895 г. и П. Я. Стихотворения. Том II, изд. 2-е. СПб. 1902 г.) дают русскому читателю если не совсем полное, то достаточно яркое и верное представление о стихотворном творчестве Бодлэра. Меньшее, что должно требовать от всякого нового перевода Бодлэра, это – чтобы он не был слабее предшествовавшего. Переводы г. Эллиса этому требованию не удовлетворяют. <…> Г-н Эллис не обладает двумя необходимейшими качествами для перевода Бодлэра: поэтическим даром и знанием французского языка. За недостатком того и другого каждое стихотворение ставило перед ним неодолимые трудности. Он или бесшабашно расправлялся с ними “по крайнему своему разумению”, не вникая в них глубже, или хватался за те решения, которые были предложены его предшественником. Оставляем открытыми вопросы, насколько сознательны были эти позаимствования и насколько г. Эллис рассчитывал на то, что французский подлинник Бодлэра мало распространен в России».
«Весы» выходили в Москве как литературный и критико-библиографический ежемесячный журнал в книгоиздательстве «Скорпион» с января 1904-го по декабрь 1909-го включительно. Очевидно, что с комплектом «Весов» было знакомо едва ли не всё литературное поколение Москвы, начавшее творческий путь до переворота 1917 года.
Наконец вышли полные «Цветы зла» в переводах А. А. Панова (СПб., 1907), Арсения Альвинга (псевдоним Арсения Алексеевича Смирнова; СПб., 1908) и Эллиса (М.: Заратустра, 1908) с предисловием Валерия Брюсова (!). К этому в 1909 году добавились не совсем полные «Цветы зла» в переводе «П.Я.» – очевидно, больше 100 стихотворений он не смог сделать даже за тридцать лет трудов.
В итоге краткий отрезок времени (1907–1909) выдал четыре более или менее полных перевода «Цветов зла». Лучше других, как всегда, раскупали тот, на котором стояло имя наиболее известного поэта, выступившего переводчиком. В данном случае это был Эллис; к тому же книге предпосылалось предисловие не чье-нибудь, а вождя символистов Валерия Брюсова. Вот несколько слов из него, заметим, от 1908 года: «Темами своих поэм Бодлер избрал “Цветы зла”, но он остался бы самим собой, если бы написал “Цветы Добра”. Его внимание привлекало не зло само по себе, но Красота зла и Бесконечность зла».
Перед нами отзывы на книги 1904 и 1908 годов; у них один переводчик – Эллис. Не просто Лев Кобылинский, а внебрачный сын педагога, владельца знаменитой частной московской гимназии Льва Ивановича Поливанова и Варвары Петровны Кобылинской. В Поливановской гимназии в разное время учились и Брюсов, и Волошин, и Белый, и Шервинский, и Позняков, и будущий муж Марины Цветаевой Сергей Эфрон, а в одном классе с последними – будущий переводчик «полных “Цветов зла”» (1940 г.) Вадим Шершеневич.
Учился будущий Эллис не у отца, а в 7-й московской гимназии, также изрядно престижной, по окончании которой в 1897-м поступил на юридический факультет Московского университета; изучал экономику, считал себя марксистом, получил в 1902 г. диплом 1-й степени (кстати, это означало и сдачу экзаменов по латыни, французскому и, очевидно, немецкому языкам).
Откуда такая перемена взглядов и вкусов Брюсова, да и заметил ли ее кто-нибудь? Разгадка, как обычно, обнаружилась на поверхности.
В 85-м томе «Литературного наследства» (М.: Наука, 1976) была опубликована статья К. М. Азадовского и Д. Д. Максимова «Брюсов и “Весы”: К истории издания», благодаря которой загадка очень скоро перестает быть таковой: «Заметную роль в “Весах” второго периода играл Эллис, однако он сблизился с журналом лишь в середине 1907 года» (курсив мой. – Е.В.).
Вот и разгадка: ни Шершеневич, ни Георгий Адамович в 1907 году в литературе роли еще не играли, да и после едва ли держали в руках книгу Эллиса 1908 года, иначе не читали бы мы сейчас такие откровения Адамовича: «…Есть, во-первых, перевод П.Я. – перевод грубоватый и бесстильный, но довольно верно передающий страстно-страдальческий тон бодлеровской поэзии. <…> Есть, затем, перевод Эллиса, насколько помнится, не полный, более изысканный, чем перевод П.Я., но зато и более вялый» (Последние новости. 1930, 27 февр.). Мечты Адамовича о полном переводе Гумилева, видимо, относились к области выдавания желаемого за действительное. Гумилев, похоже, планировал перевести «Цветы зла» общими силами «Цеха поэтов»: в разных архивах и книгах мы находим то четыре перевода Гумилева, то два – Георгия Иванова, то один – самого Адамовича и т. д. Но как было не блеснуть красным словцом: «В архивах “Всемирной литературы” должен храниться полный перевод стихов Бодлера – вероятно, лучший из всех. Не издан он только потому, что в какой-то правительственной комиссии было признано, что Бодлер не созвучен революции и выпуск книги несвоевременен» (Адамович, ук. соч.). Советская власть, если смотреть с другой стороны границы, виновна была не только в гибели миллионов, но и в неиздании Бодлера. «Широк человек, слишком даже широк, я бы сузил», – как писал Достоевский.
А вот что писал Вадим Шершеневич (рукопись 1940 г.):
«…Мне кажется позорным, что мы до сих пор не имеем “Цветов зла” на русском языке полностью, если не считать перевода Эллиса, сделанного с подстрочника, так как переводчик почти не знал французского языка. <…> Как ни странно, ближе всего понял Бодлера Якубович-Мельшин, сумевший за изображением грязи и мерзости рассмотреть душу поэта, не любующуюся этой мерзостью, а пугающуюся ее, бегущую от нее и взывающую к Идеалу.
Однако слабая поэтическая техника Якубовича превратила стилистически Бодлера в некую “надсониаду”, в послесловии Якубович был вынужден признать, что он прибавлял в своем переводе чуть ли не 30–40 % строк к каждому стихотворению Бодлера, отказался от многочисленных сонетов и зачастую печатал не перевод Бодлера, а подражание Бодлеру». Несколько выше Шершеневич сообщает советскому читателю, что «отдельные переводы И. Анненского, В. Иванова и Бальмонта приукрашивали Бодлера мистикой и символическими красотами».
Странное что-то тут (с этой стороны границы) написано. И Вячеслав Иванов, и Эллис идеально знали французский. Но, похоже, статья Брюсова-Аврелия от 1904 года послужила источником информации. Безусловно, «Предисловие переводчика» у Шершеневича было данью советской цензуре. Осуждая работы предшественников, он писал о тех, кому ничто не грозило (Эллис в эмиграции, Вяч. Иванов тоже, да и Бальмонт там же), значит, не сочинил ни одного доноса. Это Шершеневичу и теперь зачесть надо. Даже имен уничтоженных советской властью в этих списках нет (Н. Гумилев, Б. Лившиц, В. Тардов). Его руки чисты… а перевод вышел лишь через 65 лет после его смерти, в 2007 году.
О ранних переводах А. Панова и А. Альвинга Шершеневич, видимо, не знал. Он считал свой перевод «самым полным». Самым полным он не был, но и парижский перевод Адриана Ламбле, о котором ниже, был по полноте таким же, хоть там и не хватало одного стихотворения. Самые полные переводы появились у нас в 2000-е годы, но не о них сейчас речь.
Среди четырех полных переводов Бодлера на русский язык затесался пятый. Шершеневич о нем, похоже, не знал, а вот Адамович знал совершенно точно, ибо отрецензировал его довольно пространно в той самой, упомянутой выше, статье. В России этот перевод почти шестьдесят лет оставался неведом.
В № 1 журнала «Москва» за 1986 год Иван Карабутенко опубликовал более чем сенсационную статью: «Цветаева и “Цветы зла”», где возвестил urbi et orbi о нахождении неизвестной книги Марины Цветаевой – «Цветы Зла» в переводе Адриана Ламбле (Париж, 1929). Отчего это книга Цветаевой? Оттого, что Адриан Ламбле не мог быть никем иным, кроме Марины Цветаевой. Доказательства? Да ведь каждому известно, что император Адриан был любимым императором Марины Цветаевой, а кафе «Ламблен» в Париже (или не в Париже, но это не важно) было любимым кафе Марины Цветаевой (или не Марины и не Цветаевой, но это тоже не важно) и именно там она переводила на русский язык Бодлера (или Лебедева-Кумача на французский, но уж это совсем не важно)… Словом, И. Карабутенко неоспоримо доказал, что Адриан Ламбле – это Марина Цветаева! Какие еще доказательства? Так вот же! Никакого француза по имени Адриан Ламбле не было, потому как быть его не могло никогда!
Какие бы то ни было доказательства после этого избыточны.
Аргументы Карабутенко, наподобие совпадения рифмы в первой же строфе «лампы-эстампы» переводов Ламбле 1929 года и Цветаевой 1940 года («Плаванье»), ни малейшей критики не выдерживают: оригинал сам «диктует» рифмы, а тут еще и рифменная пара просто взята у Бодлера. Еще одним важнейшим доказательством своей теории считает И. Карабутенко тот факт, что ни о каком Адриане Ламбле лично ему ничего не известно. Это, в конце-то концов, аргумент неопровержимый! Более того: до конца XX века переводы Ламбле так и печатались за подписью Цветаевой, и это попадается в библиографиях по сей день.
А. Саакянц, ответившая на сочинение Карабутенко в № 6 «Вопросов литературы» за 1986 г., убедительно доказала, основываясь на тех же цитатах из перевода Ламбле, а главным образом – на фактах биографии Цветаевой, что вся сенсация – мыльный пузырь. Но…
«Цветы зла» в переводе выходца из Швейцарии Адриана Адриановича Ламбле много лет стоят у меня на полке. Еще в 1970 и 1971 годах на состоявшихся в Центральном доме литераторов в Москве обсуждениях книги Бодлера, вышедшей в «Литературных памятниках», я выражал сожаление, что составители ни в какой степени не использовали ни перевод Ламбле, ни рукопись полного перевода Шершеневича, ни целый ряд других отдельных переводов. «А что, мы много хорошего упустили?» – спросил меня тогда Н. И. Балашов. Я ответил: «Не очень…»; я не мог в двадцать надеяться, что мне поверят академики, я читал рукописи и недоступные книги, но они-то ведь пробили в печать издание почти нереальное в советское время, я теперь считаю, что их заслуга в разы больше моей.
Кем же все-таки был Адриан Ламбле? На то, чтобы это выяснить, ушло более тридцати пяти лет. Придется привести две цитаты.
Первая – из вышедшей в Амстердаме в 1987 году книги «Два полустанка» (1974–1975), мемуаров Валерия Перелешина (1913–1992), уже давно именуемого «лучшим русским поэтом Южного полушария» – в Рио-де-Жанейро он прожил последние сорок лет жизни:
«Знакомство с Адрианом Адриановичем Ламблэ [так! – Е.В.], обрусевшим швейцарцем, началось <…> когда он посетил меня в Пекине [1] и подарил мне первые издания Жемчугов, Чужого неба, Костра и Шатра Гумилева, привезенные им из России. Романтические цветы, прибавленные к Жемчугам, были мне дотоле незнакомы и взволновали меня чрезвычайно. По этому поводу я тогда же написал стихотворение “При получении стихов Гумилева”, которое посвятил Адриану Адриановичу и включил в свой сборник “Жертва”.
Вскоре по приезде в Шанхай я решил отдать визит Адриану Адриановичу. Нашел его очень странным, сильно изменившимся, постаревшим. Говорил он только о том, что он, богатый человек, находится под непосредственной угрозой голода из-за войны. Вскоре я и узнал, что бедный Ламблэ окончательно помешался и взят на попечение швейцарским консульством. Так он и умер – богатым человеком, сошедшим с ума оттого, что боялся бедности» (с. 124).
Через двадцать лет, в 2006 году, вопрос приобрел новое звучание: что ж, если такого француза не было, может быть, во французской Бельгии или Швейцарии кто-то отыщется? Этими поисками занялся поэт, переводчик и прозаик Валерий Вотрин.
…И грянул гром. С некоторой отсрочкой – в 2009 году – но грянул: из Швейцарии неожиданно были получены исчерпывающие данные от семьи Ламбле. Предоставил их Марк Ламбле, генеалог, секретарь швейцарской Ассоциации семейства Ламбле, которому мы безгранично благодарны. Отныне все концы сошлись, и швы ушли в бессмертие – к столику кафе «Ламблен», где император Адриан, вероятно, по сию пору сидит и пьет свой стакан душистого перно. Без комментариев цитирую статью Вотрина, специально написанную для русской Википедии: