Чужое сердце

Заведующий оказался на обходе, а Никита встретил меня в коридоре. Его сопровождала немолодая женщина весьма интеллигентного вида, в очках. Седовласая, с безупречной прической и маникюром, одетая в строгую белую блузку и черную юбку-карандаш, она выглядела нетипичным представителем своей профессии – детский психолог, Ивонна Леонидовна Корикова, как представил ее Никита. Я почему-то всегда считала, что психологи – люди не вполне адекватные, потому что, по моему мнению, невозможно оставаться в здравом уме, балансируя где-то на грани медицины и социологии. Психологи любят цветистые фразы, красивые, но давно приевшиеся штампы, не дают прямых рекомендаций, а заставляют реципиента услуг делать выводы самостоятельно, хотя именно за эти выводы психологу, между прочим, и платят. Если бы человек мог справиться с проблемой самостоятельно, он непременно обошелся бы без данного специалиста или, в конце концов, сходил бы в церковь, к батюшке! Внешний облик большинства психологов, с которыми мне приходилось сталкиваться или наблюдать на экране телевизора, также не придавал уверенности в их профессионализме. Корикова тем не менее отличалась от создавшегося у меня образа, причем кардинально. Поначалу мне показалось, что столь чопорная внешность могла напугать неподготовленного ребенка, но, стоило Кориковой протянуть мне руку для приветствия и улыбнуться, как я немедленно пала жертвой ее чар.

– Здравствуйте, Агния Кирилловна, – сказала женщина, продолжая слегка улыбаться. – Я много о вас слышала.

– В самом деле? – удивилась я. – Можете звать меня просто Агнией, Ивонна Леонидовна.

– Ну, тогда и вы зовите меня по имени, – согласно кивнула она. – К чему нам церемонии, раз уж мы работаем в одной организации и, возможно, еще не раз увидимся?

Я подозревала, что знакома далеко не со всеми работниками ОМР, но все же почувствовала себя немного глупо: Корикова, оказывается, давно знает о моем существовании, а я вот даже не слышала о ней – черт бы побрал Лицкявичуса с этими его тайнами!

– Вы уже общались с Толиком? – поинтересовалась я, чтобы как-то прервать воцарившееся неловкое молчание.

Ивонна внимательно посмотрела на меня. Ее глаза за стеклами очков казались невероятно огромными.

– Похоже, вы близко к сердцу принимаете случившееся, – заметила она мягко. Я поняла, что сейчас происходит то, что я так ненавидела: Корикова начинала копаться у меня в мозгах. Когда этим занимался Павел Кобзев, психиатр и личный друг Лицкявичуса, я знала, как это прекратить, а вот как разговаривать на эту тему с Ивонной, я понятия не имела. Однако она сама спохватилась и даже, как мне почудилось, слегка покраснела, отчего ее очень светлая, вся в мелких веснушках, кожа приобрела ровный розовый оттенок.

– Простите, Агния, мне не следовало этого говорить. Понимаете, я просто хочу дать вам дружеский совет: не стоит вкладывать в отношение к нашим «клиентам» чересчур много личного – это может отрицательно сказаться на вашей собственной объективности и стать причиной душевных травм. Наше дело – оставаться беспристрастными и решать задачу, даже если предметом этой задачи являются старики или дети.

Я открыла рот, чтобы возразить, и тут вспомнила, что в нашей беседе Лицкявичус ни разу, за исключением вступительной фразы, не назвал Толика по имени. Он оперировал словами «мальчик», «ребенок», «пациент», и оттого мне казалось, что он относится к происшедшему довольно прохладно, без эмоций. Признаюсь, меня это даже немного злило, а теперь вот Ивонна говорит, что именно такое отношение – единственно правильное. Поэтому я закрыла рот, сдержав слова возмущения, норовившие сорваться с языка. Впоследствии я ни разу об этом не пожалела: Ивонна оказалась профессионалом чрезвычайно высокого класса и, более того, еще и хорошим человеком.

– Отвечаю на ваш вопрос, – продолжала Ивонна, поняв, что я отказалась от мысли вступать с ней в полемику, – да, я говорила с нашим маленьким другом, причем дважды – вчера и сегодня. Очевидных признаков психологической травмы не выявлено, но это может быть связано с возрастом. Его ровесники склонны быстро забывать плохое, когда ситуация меняется в лучшую сторону. Не исключаю, однако, что впоследствии родители ребенка могут столкнуться с проблемами, для решения которых потребуется вмешательство профессионала. Должна сказать, что, если бы мальчик был постарше, эти проблемы встали бы уже сейчас.

– Тол… мальчик рассказал что-то определенное? – спросила я.

Ивонна слегка пожала плечами.

– Смотря что считать «определенным», – ответила она. – Он прекрасно помнит все, что происходило до момента похищения. Вернее, он так и не понял, что это было именно похищение: просто он играл в детской комнате торгового центра, пока мать делала покупки. А потом – сплошные провалы. Вы же понимаете, что, чтобы получить от ребенка такого возраста сколько-нибудь ценную информацию, необходимо задать целую серию наводящих вопросов? Так вот, он с трудом сумел ответить даже на десять процентов таких вопросов, к какой бы методике я ни прибегала.

– Ивонна считает, – пояснил Никита, – что мальчику давали какой-то препарат вроде рогипнола, отсюда и провалы в памяти.

Психолог кивнула.

– Тем не менее он вспомнил комнату, освещенную ярким светом, – сказала она.

– Видимо, операционную, – вставил Никита, и Ивонна снова кивнула.

– Помнит большую игрушку Винни Пуха, которая лежала с ним в кровати. Еще он помнит «добрую тетю», заботившуюся о нем.

– Да уж, добрую! – процедила я сквозь зубы. – Тетю, которая была одной из тех, кто отхватил половину печени ребенка!

– Не забывайте, что мальчик об этом не знает, – вздохнула Ивонна. – В целом он чувствует себя нормально. Несомненно, имел место определенный реабилитационный период. Для реципиента он обычно составляет до трех месяцев, для донора – чуть меньше. Мальчик пропал примерно два месяца назад, и все это время он, судя по всему, находился в клинике… или другом месте, где ему предоставлялись определенные условия для реабилитации. Именно поэтому мы имеем неплохие показатели здоровья, верно, Никита?

– Да, – согласился тот. – Создается впечатление, что люди, занимавшиеся трансплантацией, старались причинить как можно меньший вред.

– Надо же, какие гуманисты! – снова взорвалась я. – Анестезия, реабилитация… рогипнол!

Никита ласково положил мне руку на плечо.

– Все закончилось неплохо, Агния, – сказал он успокаивающим тоном. – Могло быть гораздо хуже!

Это точно, подумала я. Они вполне могли выпотрошить Толика и выбросить пустую оболочку, как мешок из-под… чего-нибудь!

– А с родителями вы уже разговаривали? – спросила я, переводя разговор на более безопасную тему.

– Немного, – ответила Ивонна. – Мы можем сделать это все вместе. Не забывайте, я – всего лишь детский психолог, мне гораздо комфортнее общаться с детьми, чем с их родителями.

– Павел уже предупрежден, – сказал Никита. – Он сейчас не в городе, но, как только вернется, немедленно встретится с ними.

– Сейчас необходимо не допустить участия социальной службы, – заметила Ивонна, озабоченно сдвинув брови. – Они уже налетели – как грифы, простите за сравнение, конечно! Мамаша в полной прострации – они постарались. Обвинили ее во всех смертных грехах, вплоть до того, что она сама продала печень сына, представляете? Хорошо, что зав-отделением встал стеной и заявил, что ребенка сейчас нельзя транспортировать, а то они готовы были его забрать в детприемник прямо из больницы.

Происходило то, чего я боялась, – «защита детства» в действии!

– Ну, пойдем к родителям? – предложил Никита.

Как выяснилось, и отец, и мать находились в палате. Они сразу же произвели на меня приятное впечатление: невозможно поверить, что соцработники этого не заметили! Мама, блондинка лет сорока, но моложавая и стройная, с покрасневшими от слез глазами, хорошо одетая, сидела на краешке койки Толика и читала ему книжку. Остальные дети тоже слушали, расположившись на своих кроватках. Отец, невысокий, полный мужчина чуть за пятьдесят, стоял у окна, теребя в руках бутылку минеральной воды, купленную, видимо, в магазине на первом этаже.

При виде нас женщина испуганно вскинула голову и напряглась.

– Господи, да когда же это закончится?! – воскликнул отец мальчика. – Один за другим, один за другим – у вас, что, алкоголиков не хватает, к нормальным людям цепляться начинаете?!

– Дмитрий Петрович, не надо так горячиться, – мягко произнесла Ивонна. – Эти люди не из социальной службы и не из милиции, они из Отдела медицинских расследований.

– А, один черт! – отмахнулся мужчина, но тон сбавил: – Чего вы хотите?

– Мы хотим вам помочь, – сказала я.

– Много вас таких помощников! – пробормотал отец Толика. – Валидола на всех не хватит…

– Ладно тебе, Митя, – устало вмешалась женщина. – Они не похожи на тех злобных теток из соцзащиты.

– Мы врачи, – быстро заговорила я, чувствуя, что лед постепенно тает и надо ловить момент. – Я – анестезиолог, а это, – я указала на Никиту, – хирург-трансплантолог. Ну а с Ивонной Леонидовной вы и Толик уже знакомы.

– Он ничего не помнит, – сказала мать, и ее большие карие глаза наполнились слезами.

– Может, оно и к лучшему, Танюша, – отозвался отец, приближаясь и становясь рядом с женой, словно в попытке защитить от любого, кто вздумает ее обидеть. Самое смешное, что отец мальчика вовсе не выглядел героем, скорее походил на обыкновенного бухгалтера, но в данный момент вид у него был довольно грозный. – Лучше, если Толик никогда не узнает, что с ним сотворили!

– Давайте-ка все сначала, – сказала я, беря свободный стул и садясь напротив родителей мальчика. Как раз в это время детям развозили полдник и они, к счастью, оказались заняты поглощением пищи и телевизором. – Когда точно пропал ваш сын?

– Двадцать второго июля, – мгновенно ответила Татьяна. – Около четырех часов дня.

– Где?

– В торговом центре «Мега» на Парнасе. Я оставила его в игровой комнате. Лето было, и там подрабатывали какие-то студенты, ребятишек развлекали. Я решила, что Толик будет там под присмотром… Господи, какая же я дура! Как я могла оставить своего сына с незнакомыми людьми, которым на него наплевать?! Эта девица в игровой комнате – она даже не вспомнила нашего Толика, представляете? Я описала его в мельчайших деталях, а она только плечами пожимала…

– Сколько времени вы отсутствовали?

– Боже мой, да мы уже тысячу раз отвечали на эти вопросы! – снова возмутился Лавровский-старший. – И в тот день, и потом несколько раз, и сейчас вот следователь снова о том же самом спрашивал!

Я сообразила, что он говорит о Карпухине, который занимался поисками родителей мальчика.

– Митя! – укоризненно проговорила Татьяна.

– Чем чаще вы говорите об этом, – заметила Ивонна, – тем больше деталей всплывает в вашей памяти.

– Меня не было минут двадцать, – ответила Татьяна на мой вопрос. – Ну, от силы, полчаса!

Мы с Никитой переглянулись: маловато времени для того, чтобы приметить ребенка и придумать, как выманить его из игровой комнаты.

– А девушка, которая играла с детьми, никого подозрительного не заметила? – поинтересовался Никита.

– Вам же жена уже сказала – эта идиотка свои глаза дома забыла! – воскликнул Лавровский. – И как она могла не увидеть, что мальчика забирают из игровой комнаты?

– Ну, это как раз легко объяснить, – вмешалась Ивонна. – Если она так невнимательна, то вполне могла решить, что ребенка просто забирают родители. Это означает, что ваш сын добровольно и сразу последовал за незнакомцем.

– Но я всегда учила его никогда не ходить с теми, кого он не знает!

– Значит, он его знал, – сделала вывод Ивонна, и все мы удивленно посмотрели на психолога.

– Господи, что вы такое несете! – развел руками Лавровский. – Вы хотите сказать, что Толик знал преступника, который его похитил?

– Это возможно, – кивнула Ивонна. – Иначе как объяснить происшедшее? С другой стороны, дети частенько ослушиваются родителей, когда им предлагают что-то интересное или необычное. Может, и с вашим сыном случилось именно это? Похититель мог чем-то заинтересовать Толика, и он легко и добровольно последовал за ним. У тех, кто занимается подобными делами, обычно существуют свои приемы, и они хорошо знакомы с психологией. Даже взрослые люди порой поддаются на их уловки, чего уж говорить о детях!

– Давайте вернемся к моменту исчезновения вашего сына, – предложила я. – Вы сразу же обратились в милицию?

– Сначала я подняла на ноги всю охрану комплекса, и мы все вместе искали его, вызывали по громкой связи, а потом они сами посоветовали вызвать милицию, потому что Толика нигде не оказалось.

– Нас каждый день таскали на допросы, – сказал Лавровский с горечью, – а дело так с места и не сдвинулось! Мне кажется, они хотели заставить нас сознаться в том, что мы сами избавились от собственного сына, можете себе представить?! Тогда они могли бы со спокойной совестью закрыть дело.

– Не стоит обижаться, – сказала на это Ивонна. – Это обычная практика – родители становятся первыми подозреваемыми в делах об убийствах и похищениях детей. И, что самое страшное, в семидесяти процентах случаев так оно и есть!

– Мы бы никогда такого не сделали! – воскликнула Татьяна, сцепив руки так, что побелели костяшки пальцев. – Толик… он слишком дорогой ценой нам достался! Да и вообще… Убить собственного ребенка – это же уму не постижимо!

Я понимала эту женщину. Мне тоже сложно представить такое зверство, но за время работы в ОМР я уже достаточно насмотрелась, чтобы почти перестать удивляться. Мы поговорили еще минут двадцать, потом Никита еще раз заверил родителей мальчика, что им не о чем беспокоиться: состояние их сына хорошее, и ему не грозит никаких серьезных последствий.

– Вы их найдете? – спросил Лавровский напоследок, когда мы уже собирались уходить.

– Надеюсь, – сказала я, но голос мой, боюсь, прозвучал не слишком уверенно. – Во всяком случае, сделаем все возможное!

– Скажете, у вас есть дети?

Татьяна посмотрела на меня с надеждой и беспокойством.

– Да, есть, – ответила я. – Сын.

– Тогда вы нас понимаете. Найдите их, потому что до тех пор, пока эти… в общем, пока они гуляют на свободе, ни одна мать, ни один отец не смогут спать спокойно!

Наши занятия на курсах английского неожиданно возобновились. Елена сама обзвонила всю группу и попросила приходить в обычное время. Честно говоря, я обрадовалась, ведь в последнее время хорошие новости стали редкостью. Однако, придя на урок, я поразилась изменениям во внешности нашей преподавательницы. Всегда подтянутая, легкая, прекрасно одетая и неизменно жизнерадостная, теперь она выглядела так, словно переболела тяжелой болезнью. Круги под глазами, морщины, раньше незаметные, да и костюм выглядел неглаженным – создавалось впечатление, что она нацепила первое, что подвернулось под руку.

– Ваш сын поправился? – вежливо поинтересовался один из моих одногруппников, на что Елена как-то странно и холодно ответила положительно.

Тем не менее занятие прошло неплохо, можно даже сказать, как обычно, если бы не один неприятный и настораживающий момент. Обычно Елена всегда доброжелательно отвечала на наши вопросы, даже самые идиотские, но сегодня она была явно не настроена их выслушивать. Как я уже упоминала, наша группа разновозрастная, поэтому всегда находятся те, кто откровенно «тормозит», не понимая новую тему, особенно, когда речь идет о грамматике. И вот, когда Вероника, одна из пожилых студенток, в очередной раз спросила, чем же все-таки отличается настоящее перфектное время от простого прошедшего, Елена взорвалась и довольно грубо высказала Веронике, что она о ней думает. Мы остолбенели, а наша преподавательница, внезапно оборвавшись на полуслове, обвела нас ошалелым взглядом, после чего закрыла рот рукой, словно ее вот-вот вырвет, и выскочила из комнаты. Вероника часто моргала, пытаясь сдержать слезы: в ее возрасте трудно пережить такое обращение со стороны более молодого человека, к тому же еще и преподавателя.

– Вы не расстраивайтесь, – сказала моя соседка по парте, Алена. – Просто с ней сегодня явно что-то не так!

– Это точно, – пробормотала я и вышла следом за Еленой. Однако, как я ни старалась разыскать ее в здании школы, где располагались наши курсы, у меня ничего не вышло: наша преподавательница бесследно исчезла.

Вечером того же дня я, Никита и Ивонна приехали в офис ОМР, расположенный в бизнес-центре под названием «Волна». Вика и Карпухин находились уже там, но Лицкявичус подъехал только через полчаса. Все это время мы недоумевали в отношении причины его опоздания, ведь обычно такого никогда не случалось, особенно, если встречу назначал он сам. Только майор не казался удивленным, но, как бы там ни было, он не спешил делиться с нами своими мыслями. Наконец дверь распахнулась, и в кабинет влетел Лицквичус.

– Извините, – коротко бросил он, скидывая кожаный плащ, – задержался: пробки, пятница ведь – народ на дачу едет.

– Поговорил? – спросил Карпухин.

– Поговорил.

– Это вы про что? – поинтересовался Никита. – Может, и нам стоит знать?

– Стоит, – согласился Лицкявичус. – Сегодня я съездил в четыре больницы…

– Давай я, лады? – предложил Карпухин. – В общем, дело в следующем. Я нарыл еще с десяток дел, похожих на дело Лавровских. Пришлось попотеть: вы не представляете, сколько детей пропадает ежегодно в одном только Питере и его пригородах! Большинство так никогда и не находят, но этим десяти повезло – они вернулись домой. Были возбуждены дела о похищениях. Всем детям от трех с половиной до десяти лет, и у всех у них удалили те или иные органы, в основном по одной почке, иногда часть печени, связки. У одной девочки удалена роговица глаза.

– Боже мой! – в ужасе воскликнула я и встретила взгляд Ивонны, которая выглядела потрясенной до глубины души.

– Все похищения произошли в разные годы с двухтысячного по нынешнее время, – продолжал между тем Карпухин. – Ни одно из них не раскрыто. Основная версия – отправка органов российских детей за границу, однако никаких доказательств этого я не обнаружил. Дела вели несколько разных следователей, и разговор с ними практически ничего не дал: все нити обрывались в самом начале расследований, так как дети, являвшиеся единственными свидетелями происшедшего, ничего не смогли вспомнить.

– Как Толик! – заметил Никита. – Возможно, им тоже кололи бензодиазепины или что-то еще.

– Например, рогипнол, – кивнула я. – Отлично отшибает память!

– Во всех случаях, – продолжал майор, – первым делом, как водится, под подозрение попадали родители, но эта версия ни к чему не приводила, а больше никаких версий не возникало – кроме «международной», уже мною упомянутой. Так что все дела отложили в долгий ящик.

– Вы сказали, Артем Иванович, что эти десять детей вернулись домой, – осторожно начала я. – Означает ли это, что вы подозреваете, что могут быть и другие, не вернувшиеся?

Майор посмотрел на меня тяжелым взглядом.

– Все может быть, – ответил он. – Боюсь, мы об этом никогда не узнаем. Пока что придется иметь дело с этим «счастливым», если можно так выразиться, десятком. Я займусь детьми и их родителями, а Андрей должен был взять на себя больницы, которые принимали пострадавших после того, как тех вернули, вернее сказать, подбросили в разные места города. Так каков результат? – этот вопрос уже адресовался Лицкявичусу.

– Как мы и ожидали – не слишком обнадеживающий, – ответил тот. – Особенно по прошествии лет. Никаких бумаг о госпитализации не сохранилось, с компьютерными базами данных – тоже облом: я вообще не понимаю, зачем оборудовать больницы компьютерами, если в базе все равно огромные дыры и персоналу недосуг вносить туда сведения о пациентах! Зато удалось побеседовать с парочкой врачей, еще помнящих о тех случаях, – к счастью, у них оказалась хорошая память.

– Да, но ведь и случаи из ряда вон выходящие! – заметил Никита.

– Тем не менее, – вздохнул Лицкявичус, – я бы не сказал, что врачи сильно помогли. Они говорят то же самое, что и заведующий отделением хирургии, где лежит Лавровский. Все операции проведены с ювелирной точностью, дети находились в удовлетворительном состоянии.

– Да-с, – пробормотал Карпухин. – Дела обстоят хреново, вот что я скажу. Что до мест похищения или возврата детей, зацепиться тоже не за что, потому что ничего общего между ними нет, так что установить какой-то радиус действия, в котором могла бы находиться клиника, невозможно. Надо работать в других направлениях. Скорее всего, дело Толика Лавровского тоже присоединится к висякам, и можно лишь порадоваться, что парнишка выжил!

– И все же это выглядит очень странно, – сказал Кобзев, поняв, что Лицкявичусу и майору больше нечего добавить.

– Ты о чем? – поинтересовался Лицкявичус.

– Ну, сами посудите: детей похищали, но не «потрошили», как можно было бы ожидать, а всего лишь, если, конечно, можно так выразиться, вырезали какой-то орган – чаще всего парный или тот, который легко восстанавливается, как печень. Между прочим, оставляя за кадром моральный аспект, у здорового ребенка существует еще полно других органов, которые можно «позаимствовать», да и стоят такие органы немалых денег. И все же те, кто этим занимается, избрали очень странный, «щадящий» способ использования детей. Разве это не очевидно?

– Не забывайте, что это касается лишь тех, кто выжил, – вставила я. – Выживших десять человек, а дел, думаю, гораздо больше!

– Причем в десятки раз! – подтвердил Карпухин. – С другой стороны, никто не говорит, что все похищения связаны между собой.

– Павел прав, – заговорил Никита. – Кто бы за этим ни стоял, зачем так тратиться, ведь реабилитация стоит дорого, да и само содержание пациентов в необходимых условиях на это время требует затрат. Более того, они рискуют, возвращая детей родителям, ведь кто-то мог что-то видеть, а это, в свою очередь, способно вывести на похитителей.

– А вы уже говорили с кем-то из родителей? – спросила Ивонна, устремив взгляд на Карпухина. – Думаю, вам могли бы понадобиться наши с господином Кобзевым услуги, ведь не все эти люди будут охотно вспоминать то, что произошло несколько лет назад.

– Я об этом думал, – кивнул майор. – Разумеется, я с удовольствием приму вашу помощь, потому что уже предвижу проблемы, ведь следствие по всем этим делам зашло в тупик и родители не получили никакой, даже моральной, компенсации за то, что случилось с их детьми. Уверен, нам еще придется попотеть, чтобы заставить их говорить!

Все время нашего разговора я напряженно пыталась уловить и оформить мысль, которая постоянно скребла у меня в мозгу с тех пор, как я поговорила с родителями Толика Лавровского. Что-то тогда показалось мне не вполне правильным, но я никак не могла понять, что именно.

– Вы хотите что-то сказать? – поинтересовался Лицкявичус, внимательно глядя на меня.

– Да… то есть нет – пока нет, – ответила я неуверенно. – Мне нужно подумать.

– Что ж, – сказал он, – нам всем нужно подумать, полагаю, потому что пока мы ни на шаг не продвинулись в расследовании. Мне сейчас вообще кажется, что мы взялись не за свое дело, и я дал согласие на участие ОМР только по двум причинам: милиция расписалась в собственном бессилии.

– Вы сказали, что есть две причины, – заметила я.

– Вторая – к нам обратилась Татьяна Лавровская. Она просит, чтобы именно мы попытались выяснить, что именно и почему произошло с ее ребенком. На нее давит милиция и социальные службы, и она боится, что они могут вообще отобрать мальчика и передать в детский дом. Ей сейчас приходится нелегко, и мы, похоже, ее единственная надежда. Нужно доказать, что Лавровские не имели отношения к случившемуся.

– Господи, неужели они и в самом деле думают, что мать и отец могли продать печень собственного сына? – спросила я.

– Агния, вы же уже взрослая женщина и должны знать, что люди делают вещи и похуже! – укоризненно покачал головой Лицкявичус.

– Но ничего хуже этого просто и быть не может! – возразила я. – Родителей и детей связывают узы, которые считаются святыми и нерушимыми… Конечно, я понимаю – бывают случаи, когда мать или отец алкоголики, наркоманы, но Лавровские-то нормальные, хорошие люди!

– К сожалению, – сказал Павел, – такие выводы невозможно делать, основываясь лишь на личном впечатлении, иначе все преступники сидели бы в тюрьме, а добропорядочные граждане никогда не оказывались бы на скамье подсудимых!

– Правильно, – кивнул Лицкявичус. – Давайте не будем делать преждевременных выводов. Вместо этого предлагаю, чтобы Ивонна и Павел как следует и со всех сторон «обработали» Лавровских, чтобы на всякий случай исключить их причастность к похищению мальчика. Артем, ты займешься старыми делами: нужно охватить как можно больше людей, чьи дети в конце концов были возвращены. Пока, к сожалению, это все, что мы можем сделать. А я постараюсь как можно дольше не подпускать соцработников к семейству Лавровских.