По кличке Рейнджер

Люду Кош раздражало здесь все. Больше всего – жара. Осветительные лампы жарили, как гиперболоиды инженера Гарина. Раздражали мелкие и злобные твари, рассевшиеся напротив нее с вальяжным видом и думающие, будто что-то собой представляют. Наглые, лыбящиеся, напористые, как вода в водопроводе. Но с нахалами она обращаться умела. Сама была нахалкой. Недаром после ПТУ она, тогда еще Людмила Костюшкина, два года отдала труду ларечницы в азербайджанском ларьке. Знала, как обращаться с покупателями, которые истошно голосят, что их обсчитали. Правда, тут матом не пошлешь. Дипломатия. А как хотелось бы сказать вон тому, который считает себя пупом земли: «Прикрой хайло, очкарик, из него воняет». А потом поглядеть, как его очки мигом запотеют и как он начнет обтекать.

«Пресс-акулы» – так называлась передача. Задумка простая – усаживать перед полным журналюг залом эстрадных звезд, раздевать их принародно и сечь, в переносном смысле, конечно. Однако зубы у этих «акул» притупились, кусались они лениво, без напора. Но все равно Люду они злили. Ее приводили в неистовство высокомерные мины, с какими задавали ей вопросы.

– Ходят самые пикантные слухи о ваших взаимоотношениях с бывшим мужем, известным композитором и продюсером Никитой Иваницким, – подал голос похожий на орангутанга, обросший с макушки до пят курчавыми волосами корреспондент какого-то полуподпольного радио. – Вы весьма нелестно отзывались о нем в своих интервью.

– Этот… – Люда прикусила язык, и с него не сорвался привычный убойный тяжелый матюг. – Как вам сказать, – овладев собой, жеманно произнесла Люда. – Этот человек изжил себя. И творчески. И морально. И…

– Физически, – булькнула одна из «акул».

– Он толстый. Разжирел, как… Ну, в общем, не следит за собой. Я не люблю толстых… И дома он тиран. Настоящий тиран. Вы не обольщайтесь его мягкими манерами. Вон, шрам на губе до сих пор остался. Это он меня. – Она придала своему лицу страдальческое выражение. Но сострадания ни у кого не заметила и, закинув ногу на ногу, обхватила руками свое округлое, аппетитное колено. Сегодня она была в мини-юбке, забравшейся куда выше допустимого, и все могли любоваться ее длинными роскошными ногами.

– Сперва вы выступали в ансамбле «Зубило-чудило», – не отставал настырный «орангутанг». – Скажите честно, почему вы расстались с ним?

– А по названию его не понятно? Чудилы они там. Кроме того, мне петь запрещали. Только под фанеру. Представляете, мне… Мне петь не давали.

– А правда, что ваша песня «Эти милые кудряшки» посвящена вице-премьеру, молодому реформатору? – осведомился тот самый наглый очкарик из «Новой эротической газеты».

– Неправда. Хотя я обожаю молодых реформаторов. Они наконец выведут эту страну из болота, в котором она очутилась из-за того, что народ у нас не умеет и не любит работать.

– Вы действительно так считаете? – подал голос молоденький ведущий – эдакий мальчик-одуванчик.

– Про народ?

– Да.

– Я много гастролировала на Западе. Я видела, как там живут люди. И как здесь. Фи. – Она презрительно передернула плечами, напрягшись, чтобы не сорвалось очередное крепкое словцо.

– А вам не стыдно, что вас называют звездой? – осведомился очередной корреспондент – деловито сосредоточенный, в черном костюме, по мнению Люды, полный псих.

– Мне – нет.

– Почему?

– Потому что я и есть звезда.

– Но мы-то знаем настоящих звезд. Настоящих певиц. И тут вы, с «кудряшками». Репертуар, мягко говоря, средний, пошловатый. Вокал – о чем тут вообще говорить.

– Господи, как таких на телевидение пускают, – презрительно кинула Людмила. – Волосы грязные. Зубы сто лет не чищены.

– А… – поперхнулся журналист.

– И одет как со свалки. Действительно, о чем тут говорить.

– Все-таки проблема с вокалом есть, – поддержал обгаженную «акулу» ведущий.

– Можете думать, что хотите, но люди считают иначе. Они слушают мои песни. Они меня любят. А вокал… Я вскоре еду в Америку, где начну брать уроки и совершенствоваться.

– А почему в Америку? – вновь подал голос обгаженный журналист.

– А чему меня могут научить здесь, в России? – произнесла она таким тоном, будто говорила не о великой стране, а о городской канализации.

– Действительно, – согласился «нечесаный» журналист. – Чему ВАС могут научить?

– Институт Гнесина вы уже переросли, – поддакнула девушка из «Криминальной газеты».

– Фи, – фыркнула Людмила и демонстративно отвернулась, считая ниже своего достоинства отвечать на подобные вопросы.

Публика нервировала ее все больше и больше. Складывалось все не совсем по задуманному плану. Столько денег ухнули в этот рекламный трюк, и вот пожалуйста – сидит и выслушивает оскорбления.

Но тут вступил в действие «засадный полк». Микрофон схватила широкоплечая, мордатая, страшная, как смертный грех, корреспондентка самой многотиражной столичной газеты «Комсомолец Москвы». Вся в черной коже и заклепках, как только что слезшая с мотоцикла байкерша, она выглядела агрессивно напористой и походила на бульдога, собравшегося вцепиться в чью-нибудь ляжку. Но сегодня задача перед ней стояла другая, и, придав своему лицу благостное выражение, она ахнула тяжелой артиллерией:

– Я хочу вам признаться, Люда. Вы – моя любимая певица.

В зале на миг повисла тишина. В мозгах корреспондентов щелкали цифры – сколько пришлось дать денег, чтобы язык «музыковеда» и «поп-специалиста» изрек подобное.

– По рейтингам нашей газеты, – продолжала напирать «комсомолка», – вы держитесь стандартно на первых местах.

Теперь на корреспондентку «КМ» все смотрели с завистью. Все примерно представляли, сколько она гребет за свои рейтинги.

– Вы внесли в нашу эстраду новую струю, – вдохновенно врала «комсомолка». – Струю чистого воздуха. Вы – символ женского очарования.

Ей поддакнул корреспондент с музрадио. И передача начала походить на юбилей члена Политбюро – славословия и восхваления.

Все пошло нормально. Людмила немного расслабилась и легкомысленно болтала ножкой, которая приковывала взоры всех присутствующих.

Под конец вылез журналист из «Эстрадного обзора».

– А вы не могли бы что-нибудь спеть? – рубанул он. – Не испугаетесь?

– Не испугаюсь, – с вызовом ответила Люда.

– И что, вживую споете?

– Ну и спою.

– Так спойте.

Она приблизила микрофон.

– «Эти милые кудряшки…» – заблеяла она.

Голос без электроники, звукоинженеров и техников звучал, как горестный крысячий писк по отдавленному хвосту. В хорошем застолье с такими вокальными данными сидят и молчат в тряпочку.

Но Людмила не замечала этого. Она вдохновенно пропела куплет, уверенная, что покорила публику – если не эту, с кислыми минами, то ту, которая с замиранием сердца смотрит ее сейчас по телевизору.

Закончилась запись поздно вечером. Завтра передачу смонтируют. Послезавтра она выйдет в эфир.

– Как прошло? – спросил шофер Василий, трогая «Вольво» от стоянки телецентра.

В дымных лучах прожекторов небеса протыкала, зарывалась в облака гигантская стрела телебашни. Она чем-то напоминала готовую к взлету фотонную ракету. В черноте останкинского пруда отражался месяц. Темнела масса Шереметевского дворца и изящной церквушки.

– А тебя колышет? – осведомилась Людмила.

Василий пожал плечами.

– Отлично прошло. Толпа животных, чтоб они все сдохли в корчах! И вопросы дурацкие. Живут за наши бабки и еще вопросы задают. Вась, они все суки!

– Ага, – кивнул шофер.

– Я бы их всех! К стеночке! И – тра-та-та-та-та!

Она томно потянулась.

На душе ее было беспокойно. Сколько сил стоил сегодняшний день. Сперва запись на студии – дело там не клеилось, голос никак не желал ложиться на пленку. Измотали ее звукооператоры вконец. Потом эти долбаные «акулята». Надо сбросить усталость.

Она потянулась к сумочке. Открыла ее. Пошарила в ней. И начала бледнеть.

– Васька!

– Чего еще? – спросил шофер.

– Ты, сволочь, сумку трогал?

– Ничего я не трогал.

– Были, были… Еще три оставались. – Она начала лихорадочно шарить в сумке. – Еще три…

Она не нашла ничего. Ей стало страшно.

– Васька, они же были!

– Кто?

– Таблетки! Ты, животное, взял?!

– Ты что, с катушек слетела? – кинул он.

– Я тебя убью. Убью. – Она вытряхнула сумочку на сиденье, начала разгребать ее содержимое руками, сбрасывая ненужное на пол.

– Ну что, нет? – спросил Василий, выруливая на проспект Мира.

– Нет, нет! – Люда задышала часто.

Перспектива остаться без таблеток привела ее в ужас. Она не выдержит. Все – хорошее настроение, тонус, сама жизнь – в них.

– Были, были, были!

– Ты крепко засела на них, – сказал Василий.

– Заткнись! Я тебя убью, сволочь! Где они?! Я знаю, ты взял! Ты, урод!

– Сейчас сама поведешь машину. А я уйду.

– Животное! Животное! Какое же ты животное!

Она перевела дыхание. Надо успокоиться. И осмотреть все заново – миллиметр за миллиметром.

Она вывернула подкладку и начала ощупывать ее дрожащими пальцами. Нашла завалявшуюся сигаретку с анашой – но что такое анаша? «Елочка». Только она!

– Вот, – выдохнула Люда. – Вот они.

Она вытряхнула завалившиеся между складок три таблетки, завернутые в целлофан. – Это они… Васенька, дорогой мой, лапочка, они.

– От твоего визга – в ушах звон.

– Они, родимые… Они. – Она заплакала. От счастья.

Развернула целлофан.

– Подождала бы хоть до дома, – недовольно пробурчал Василий.

– Молчи, животное. – Она кинула таблетку в рот и блаженно прикрыла глаза…

Прибыв на базу, Алтаец узнал, что прилетел новый боец. Последний из тех, кого обещал подослать Хорунжий.

– Офицер? – спросил Алтаец. Военная выправка новенького сразу обращала на себя внимание.

Влад кивнул.

– Значит, примете порядок как должное. – Алтаец предпочитал со всеми, кроме своих приближенных, разговаривать на «вы», за исключением тех, кого знал давно. – У нас – дисциплина. Это не шайка. Это Организация. То, что говорят старшие, под начало которых вы определены, выполнять беспрекословно. Ясно?

– Ясно…

– Присаживайтесь. – Алтаец указал на кресло, а сам по привычке устроился на жестком стуле напротив.