Бунино солнце

– Что вы делаете? – все же спросила я.

– Это тест Кемпбелла, – не оборачиваясь, пояснила Тамара Андреевна. – Позволяет определить, годна ли собака к службе.

В эту самую секунду Буня, до сих пор только глухо ворчавшая и бухтевшая, вдруг рыкнула свои детским еще тоненьким голоском, оскалила тоненькие, как иголочки, зубки, и вцепилась ими Тамаре Андреевне в палец. Та негромко ахнула, но руку не отняла, и я с изумлением смотрела, как Буня все сильнее сжимает на ее пальце маленькие зубки.

Наконец, уяснив для себя что-то, Тамара Андреевна ловким движением разжала овчаренку челюсть и выпустила ее. Я подхватила свою девочку на руки, свекровь же, обтирая носовым платком кровь с пальца, заключила.

– Молодчина! Видела, она палец не просто тяпнула, она перекусить пыталась. Не отпустила, а стала двигаться выше. Такую собаку нужно на службу отдавать, очень перспективная, боевая, охранная.

Я же, прижав к себе Буню, только пожала плечами:

– Ну, я надеюсь, ни от кого охранять ей меня не придется.

– Ты слишком ее балуешь, – припечатала свекровь. – Она должна знать порядок и дисциплину. А ты из нее какую-то болонку делаешь. Так не пойдет. Она по природе доминантный зверь, ее нужно заставить слушаться. Иначе она выйдет из-под контроля и будет пытаться занять место вожака в стае. Вот что, я сама буду ее дрессировать.

Я не стала возражать. В конце концов, я действительно ничего не знала о собаках и взять Буню к себе меня заставил порыв. Было вполне возможно, что Тамара Андреевна права, и Буне недостаточно только моей любви и терпения, но нужна и жесткая рука.

Свекровь гоняла Буню по двору, учила командам, и вскоре Буня уже научилась правильно реагировать на приказы «Рядом!», «Ко мне!», «Фу» и другие. Умело преодолевала препятствия, приносила палку.

Когда же моей девочке исполнилось четыре месяца, Тамара Андреевна заявила, что ее пора выводить на взрослую площадку. В первый раз я поехала туда с ними вместе, и происходящее там мне решительно не понравилось. Буня вела себя совершенно бесстрашно, залихватски лаяла на взрослых матерых псов. И Тамара Андреевна была этим очарована, не могла нарадоваться, какая злая, рабочая сука со временем вырастет из моей собаки. Я смотрела, как умело Тамара Андреевна провоцирует Буню на агрессию, как вытягивает из нее, по природе всего лишь бойкой и любопытной, звериную злость, и понимала, что такого я для своей девочки не хочу. И, стоило нам уехать с площадки, как я поставила вопрос ребром.

– Тамара Андреевна, я не хочу, чтобы вы возили Буню сюда.

– Это почему? – фыркнула свекровь, уверенно лавируя на своем джипе по оживленной Московской улице.

– Я посмотрела планы занятий, – объяснила я. – И мне не нравится, что он включает притравку. Буня – домашняя собака, не сторожевая. И я не хочу, чтобы из нее вырос агрессор и тиран. Пускай остается такой же веселой и ласковой.

– Ерунду говоришь, – припечатала Тамара Андреевна. – У собаки отличные бойцовские качества, ты и так безбожно ее разбаловала. Хочешь вконец испортить животное?

– Это мое дело, – твердо заявила я. – И моя собака. В воспитание ваших питомцев я не лезу, но мою Буню, будьте добры, оставьте в покое.

Тамара Андреевна только сурово покосилась на меня, но больше ничего не сказала. Я же, довольная тем, что отстояла свою девочку, и не подумала о том, какие последствия может иметь этот наш разговор.

Семейная жизнь моя меж тем окончательно шла прахом. Гоша, и раньше-то часто норовивший вести себя со мной, как капризный ребенок с балующей его матерью, после появления в доме Буни окончательно вошел в эту роль. То ли его мучила ревность к тому, что у меня в жизни нашлось любимое существо, то ли его в принципе раздражало, что я позволила себе такую вольность – притащить в его дом собаку. В общем, житья мне от него не стало окончательно. Он постоянно за что-то на меня дулся, то впадал в депрессию и лежал на диване лицом к стене, то закатывал мне бурные истерики.

– Тебе на меня наплевать! Тебя интересует только эта долбанная псина! Убери ее отсюда к черту, чтобы и духу ее в моем доме не было.

– Гоша, уймись, – пыталась увещевать я. – Ты ревнуешь меня к Буне? Самому не смешно?

– Я не ревную, – заявлял он, закатывал глаза и страдальчески дрожал губами. – Мне просто все это надоело. Я – актер, творческий человек, я не могу сосредоточиться в этом постоянном шуме.

И он кивал головой в сторону Буни, увлеченно грызшей в углу резинового зайца.

Надо отдать должное Тамаре Андреевне, в наши взаимоотношения она никогда не вмешивалась. Зато мои отношения с Буней волновали ее всерьез. Не зря мне порой казалось, что четвероногие воспитанники были для этой железной бабы большими детьми, чем родной сын. Может, потому так и взбеленился на появление Буни Гоша – история повторялась, еще одна женщина в его жизни предпочла ему собаку.

Итак, Тамара Андреевна не упускала случая зазвать меня на кухню пить чай и там, этак ласково, подкладывая мне в блюдце варенье, предложить:

– Инна, ты бы отдала Буню мне. Она перспективная, из нее получится отличная служебная собака. Сама подумай, она скоро вырастет, и ты не сможешь с ней справиться. Лучше отдай сейчас, и она принесет пользу Родине.

– Не хочу я отдавать Буню, – вскипела я. – Вы что такое говорите? Она моя, моя собака. Она меня любит, она мне предана. Как же я ее отдам, это же будет предательство.

– Чушь! – бросила Тамара Андреевна. И тут же спохватившись, заговорила ласково. – Ты ешь, ешь варенье. Это смородина, я сама варила, – и, подкладывая мне еще сладкого, продолжила. – Ты рассуждаешь, как человек. А она – собака, у нее другое сознание. Она скоро тебя забудет, станет служить, исполнять свой долг. Для таких собак, как она, счастье заключается в том, чтобы быть полезной. Охранять, выслеживать противника, бросаться на него и побеждать. Вспомни, как она отреагировала на тест Кэмпбелла – а ведь была совсем еще крохой. Только подумай, ведь она сможет человеческие жизни спасать, а ты из нее хочешь сделать комнатного щенка. Она у тебя начнет чахнуть, нервничать, вызверяться на тебя же, и все это закончится плачевно.

От приторной смородины к горлу подкатила тошнота. Я решительно встала, отодвинула от себя блюдце с темной густой жидкостью – несколько капель тяжело шлепнулись на столешницу, и заявила:

– Тамара Андреевна, об этом и речи быть не может. Буня – моя и останется у меня. И я вас очень прошу, не будем больше возвращаться к этому разговору.

Свекровь сверкнула на меня глазами, но сдержалась, только сухо хмыкнула и дернула плечами. Мол, что с тобой, дурой, разговаривать?

В эту ночь Буня, словно прослышав о нашем разговоре, жалась ко мне всем телом и преданно заглядывала в глаза, будто хотела удостовериться, что я никому ее не отдам и сама никуда не пропаду. Я чесала ей бархатистое брюшко, и ушки и шептала:

– Ну что ты, что ты, маленькая моя? Все хорошо, мы с тобой вместе, видишь? Так всегда и будет.

От моей девочки пахло топленым молоком и пастилой, я целовала ее в морду и покрепче прижимала к себе.

Мне тогда и в голову не приходило, что возможно Буня собачьим чутьем предчувствовала скорую беду, узнать о которой я своими человеческими органами чувств была не в состоянии.

Спустя неделю после этого вечера чаша моего терпения переполнилась, и я решила уйти от Гоши. Виной тому стал очередной устроенный им безобразный скандал. Мой благоверный собирался на спектакль, как вдруг обнаружил, что его любимый галстук куда-то задевался. Разыграна была целая драма. Гоша заламывал руки, стенал и обвинял в потере всех и вся. Тамара Андреевна, выслушав лишь первую часть этой арии, удалилась к себе в кабинет и захлопнула перед попытавшимся сунуть туда нос Гошей дверь. Я тоже собиралась было ретироваться, но не успела. Дражайший супруг настиг меня в гостиной и завел любимую песню.

– Это все твоя гребанная собака. Ты за ней не следишь, она тащит все, что плохо лежит. Наверняка, это она сгрызла мой галстук…

– А, может, ты его забыл у очередной своей поклонницы? – не сдержавшись, съязвила я.

И Гоша от такого моего выпада зашелся еще больше.

– Ты голодранка, – орал он. – У тебя никогда не было ничего своего, и чужие вещи ты ценить не умеешь. Сколько раз я говорил, чтобы в моем доме не было этой псины?

– А сколько раз я тебе говорила, что «эта псина» покинет твой дом только вместе со мной? – наконец, вспылила я. – Что ж, видимо, этот день настал.

Бросив это, я решительно прошла в спальню, выволокла из шкафа большой походный рюкзак и принялась беспорядочно скидывать туда с вешалок свои вещи. Гоша в чем-то был прав – их у меня, действительно, было немного. Как-то так вышло, что за время почти двухлетней жизни с этим мужчиной, вернее, капризным мальчишкой, я так и осталась в его доме гостьей.

Тамара Андреевна вошла в комнату ровно в тот момент, когда я усаживала Буню в рюкзак, поверх вороха одежды. Буня явно обеспокоена была таким вопиющим нарушением распорядка дня, нервно поводила ушами, но противиться мне не пыталась – раз хозяйка считает, что нужно срываться не пойми куда с одной сумкой, значит, нужно. Свекровь, кажется, с одного взгляда оценила, что происходит, оглядела застывшего у окна в трагической позе Гошу, меня, раскрасневшуюся, с прилипшими к щекам волосами, и Буню, выглядывающую из расстегнутой рюкзачной горловины.

– Где ты будешь жить? – спросила она меня.

Сразу – четко и по делу, без лишних сантиментов. Я должна признать, что тогда мне это в ней нравилось.

– Не знаю, – дернула я плечами. – Пока перекантуюсь у коллеги. Потом придумаю что-нибудь.

Тамара Андреевна в задумчивости прищелкнула пальцами – была у нее такая привычка – и сказала мне.

– Вот что, Инна. Ты бы оставила пока Буню у нас. Зачем ей таскаться по чужим углам? Здесь воздух, природа, я за ней присмотрю лучше, чем кто бы то ни было, в этом, я надеюсь, ты не сомневаешься.

И снова, как и после того, давнего нашего разговора, Буня с испугом покосилась на меня, как будто поняла, что предлагала мне свекровь. Я успокаивающе потрепала ее по ушам и, обернувшись к Тамаре Андреевне, решительно покачала головой.

– Спасибо, но нет. Мы справимся сами.

Так и закончилось мое недолгое замужество. Мы с Буней совершили вояж через всю Москву – сначала поймав частника на размытой весенними дождями проселочной дороге, потом на метро, на автобусе – до северной окраины города, где жила моя коллега Лиза, согласившаяся меня приютить, пока я не найду собственное жилье. Буня всю дорогу отважно выглядывала из рюкзака, отправляясь вместе со мной в новую жизнь. Стоял март, на улице было ветрено, и я, боясь, что Буня, все высовывавшая свой любопытный нос из рюкзака, может простудиться, а потому где-то по пути содрала с шеи полосатый шарф и укутала ее. Вид у моей девочки в этой обмотке получился до крайности забавный, и стоило мне взглянуть на нее, как я тут же начинала хохотать. Буня ехала у меня на спине, но чувствуя мое веселье, радовалась и вторила мне, заливисто тявкая. Мы были с ней абсолютно беспримесно счастливы в тот момент. Наконец, вырвавшиеся из чужого дома и вместе отправлявшиеся в долгую счастливую жизнь.

Через пару недель я сняла собственную квартиру – скромную тесную однушку, а нам с Буней, в общем-то, большего было и не нужно.

Проходили дни, и я постепенно убеждалась, что в чем-то моя экс-свекровь была права. Лишившись строгого воспитателя, Буня тут же почуяла свободу и начала пытаться расширить границы дозволенного. Не слушалась меня, дерзила, и все время косила на меня своим вишневым глазом, как бы проверяя, как я буду реагировать. И я, понимая, что и в самом деле могу упустить собаку, погрузилась в форумы собаководов, специальные книги по воспитанию, взяла себя в руки и принялась проявлять строгость, конечно же, никогда не граничившую с жестокостью.

Особенно мне запомнился день, когда я впервые спустила Буню с плеча. Раньше Тамара Андреевна выпускала Буню побегать – но только в закрытом собственном дворе или на специально оборудованной площадке. Во внешний мир же она пока не выходила, и, лишившись возможности этого безопасного выгула, я долго не решалась выпустить Буню вволю побегать. В то время, как щенки ее возраста уже вовсю шлепали по лужам, Буня, уже довольно увесистая девочка, продолжала взирать на окружающую действительность с моих рук.

И вот как-то весной я все же решилась и, выйдя с Буней во двор, присела и опустила ее на землю. Девочка моя немедленно пришла в неописуемый восторг. Сначала вертелась на месте, нюхая асфальт, землю, пробивающуюся через нее молодую траву. И потом вдруг рванула с места и понеслась куда-то. Я испугалась, громко окликнула ее, но она будто не слышала меня, все летела вперед. Я бросилась за ней и на бегу все вспоминала слова Тамары Андреевны о том, что, если я вовремя не проявлю твердость, не заставлю собаку слушаться и подчиняться, то испорчу ее. Из нее вырастет неуправляемая зверюга.

Каким-то чудом Буня в тот день не потерялась, не угодила под машину, а всего лишь подвернула лапу, для чего-то ломанувшись в придорожные кусты. Я подхватила ее, повизгивающую от боли, испуганную, на руки и понесла домой. А там, обработав больную лапу специальной мазью, успокоив мою девочку и накормив куриным супом, с удвоенной силой взялась за изучение основ дрессуры.

Вскоре мой новый опыт и занятия с Буней стали приносить свои плоды. Она еще пыталась иногда не слушаться и удирать, но убедившись, что в вопросах дисциплины я тверда и беспощадна, оставила попытки установить главенство. Теперь, по утрам, выгуляв Буню во дворе дома, я отправлялась на работу. Вечером же еще из-за двери слышала, как поскуливает в ожидании моя преданная малышка. Буня, отчаянно скучавшая по мне весь день, с порога набрасывалась на меня, пищала, визжала, вне себя от счастья. Тут же тянула меня гулять, играть, возиться с ней – и мне, женщине достаточно трезвой и уравновешенной, даже не по себе было от такого обожания. Никто и никогда еще так меня не любил, ни для кого я не была центром мироздания.

К несчастью, моя работа, – та, которую так ненавидел Гоша, считая, что она отнимает его у меня, пока не нашел себе новый объект для перекладывания вины за все беды, – чертовски мешала нашему с Буней быту на двоих. Временами меня отправляли в командировки – не слишком длительные, на пару дней, в какую-нибудь военную часть. Я бы брала с собой и Буню, но машины у меня не было, а тащить щенка на перекладных не представлялось возможным. Я с некоторым беспокойством думала о том, что впереди у меня маячит назначение, о котором я давно мечтала. Наша телекомпания готовилась отправить группу корреспондентов в Сирию, туда, где как раз разгорался очередной локальный конфликт. Я подавала заявку на эту работу еще давно, несколько месяцев назад, когда никакой Буни не было еще даже в планах – на это толкнули меня и ухудшившиеся отношения с Гошей, и собственные амбиции. Хотелось, наконец, уже стать настоящим военным журналистом, а не неким его тыловым подобием, просиживающим штаны в теплом кресле в редакции. Но теперь у меня была Буня, а уехать от нее так надолго… Оставалось только молиться неведомому ктулху, чтобы эта командировка оттянулась на неопределенный срок. Я даже начала узнавать, можно ли будет взять мою боевую подругу с собой, выяснила, что в Сирию пускали лишь служебно-розыскных собак, и стала соображать, нельзя ли было бы пройти с Буней специальную подготовку и получить соответствующие документы.

К маю, когда все кругом зазеленело и расцвело, Буня уже избавилась от младенческой пухлости и неповоротливости и превратилась в рослую собаку-подростка. Еще не совсем ладная – с непропорционально крупными лапами и ушами, но уже сформировавшейся статью, выправкой, она казалась мне невероятно забавной. Мое азартное, отважное, игривое, преданное чудо. Глеб, поначалу обрывавший мне телефон, и то умолявший вернуться, то обвинявший меня во всех смертных грехах, наконец, успокоился, и мы с Буней счастливо зажили вдвоем. Порой выбирались в городской парк, или ездили на природу, к озеру, где Буня могла вдоволь носиться и гонять уток. Жизнь нашу омрачали лишь мои частые командировки.

И вот меня в очередной раз направили куда-то под Тверь, в особую воинскую часть – делать репортаж о подготовке к празднованию Дня Победы. Задержаться там мне предстояло на три дня, и я препоручила заботу о Буне той самой Лизе, моей коллеге, у которой мы пару недель кантовались в начале весны. Лиза клятвенно обещала мне кормить Буню, гулять с ней и не забывать поиграть, ведь моя собака так любила бегать, перепрыгивать через препятствия и всячески демонстрировать свою удаль.

В вечер накануне моего отъезда мы с Буней отправились гулять по нашему новому району. Буня гордо вышагивала рядом со мной на поводке, порыкивала на прохожих, которые, как ей казалось, могли покуситься на ее драгоценную хозяйку, и косила глазом на меня – мол, ну как, правда же я у тебя самая отважная и преданная собака? И я, движимая каким-то порывом, присаживалась на корточки и принималась обнимать ее, прижимать к себе, гладить, щекотать и приговаривать:

– Буня моя! Собака моя. Ты мое сокровище, Буня!

Я сама тогда не понимала, почему в груди у меня ныло смутно тревожное чувство. Почему мне отчаянно не хотелось заказывать такси и отправляться на вокзал. Ведь предстояла мне совершенно обычная командировка – дело привычное. Почему в последний момент, уже засовывая сумку в багажник подъехавшей за мной машины, я на секунду подумала, что приняла неправильное решение. Что нужно было брать Буню с собой – пусть бы привыкала к моей кочевой жизни. Но было уже поздно – я лишь задрала голову и посмотрела на окна дома, за которыми скрывалась моя собака. Конечно же, ничего за ними я не увидела, лишь отражающееся в стеклах закатное небо. Но почему-то представила себе прижимающийся к окну собачий нос и на всякий случай махнула рукой.

До свидания, дорогая моя! Я скоро к тебе вернусь!

Через два дня Лиза позвонила мне и, рыдая, сказала, что Буню украли.

Мне нравилось жить в нашей с Любимой новой будке. Да, Моя теперь уже однозначно превратилась для меня в Любимую, в мою Богиню, ведь никого ближе и роднее у меня не было, да и быть не могло. Эта будка, конечно, была совсем тесная – не то, что та, старая, где можно было носиться целый день. Зато здесь не сновали посторонние – не кричал Этот, не посматривала из-за угла тетка с камуфляжными лапами, с которой Моя почему-то говорила уважительно. Мне только немного скучно тут было, потому что Любимая каждое утро уезжала куда-то, а возвращалась только вечером, и мне оставалось лишь слоняться из угла в угол, трепать резинового зайца, которого она мне дала и ждать ее возвращения. Зато когда она, наконец, приходила, можно было кидаться на нее, тянуть за штанину, звать – ну пойдем же, пойдем, бросай эти свои человеческие глупости, ведь там, за порогом, нас с тобой ждет целый мир. Сколько еще не исследованных луж, не обнюханных кустов, незнакомых переулков и дорожек. Бежим же скорее!

Бывали у нас и такие волшебные дни, когда утром ей не нужно было никуда уходить. И тогда мы иногда уезжали куда-то на грохочущей длинной зеленой штуке, а когда выходили из нее, видели перед собой лес, и пологий песчаный берег, и озеро, у кромки которого еще плавали отдельные серые льдины. И там она снимала с моей морды ненавистную гадость и отцепляла поводок, и можно было бегать, пока не устанут лапы, и рычать до хрипоты, и гонять зазевавшихся птиц, и обнюхивать чужие следы и чувствовать себя наравне с моей богиней. И Любимая моя иногда носилась по округе вместе со мной, а иногда сидела у воды, думала о чем-то и лишь с улыбкой посматривала на меня. И тогда мне грустно становилось от того, что я не могу поделиться с ней охватывавшим меня восторгом.

Бывали и другие дни, когда ей приходилось уехать на много часов. Эти я ненавидела больше всего. Она всегда перед такими отъездами подолгу сидела со мной, гладила, ласкала, как будто извинялась за то, что меня оставляет. И мне так хотелось сказать ей – не уезжай, зачем тебе это нужно? Это ведь все ерунда, а самое главное – это мы с тобой, здесь, вместе. Но эти их человеческие слова такие хитрые, замысловатые, что пролаять их мне никак не удавалось. В такие дни она присылала ко мне свою знакомую, которую называла Лиза. Мне она не нравилась. Не понравилась сразу, еще когда мы временно поселились в ее будке. Эта Лиза меня явно боялась. Я улыбалась, когда она тянула ко мне руку, хотела показать, мол, не бойся меня, не нервируй, расслабься. Она же, едва завидев мои зубы, с визгом отдергивала руку. А еще ей со мной было не интересно. Ни бегать, ни играть, ни бросать мне палку, чтобы я ее приносила. Когда мы выходили с ней гулять – в те дни, когда Моя Любимая куда-то пропадала – она отпускала меня с поводка, а сама садилась на скамейку и все время смотрела в какую-то маленькую прямоугольную штуку, иногда водила по ней пальцами, иногда прикладывала к уху и что-то говорила. У Моей тоже такая была, но со мной она никогда так на нее не отвлекалась.

В тот черный день, когда случилось самое ужасное, что только могло случиться, Лиза пришла ко мне вечером, чтобы вывести меня гулять. За целый день я измаялась одна в квартире, и потому была рада видеть даже ее. Конечно, я не бросалась на нее, вопя от счастья, как на Любимую, но тоже встретила у порога, пританцовывая от нетерпения и держа в зубах поводок.

Лиза вошла, прижимая к уху эту штуку и говоря в нее:

– Так почему ты не позвонил мне вчера? Нет, я не поняла, что, времени не было? А на футбол, значит, ты время нашел?

Я повертелась вокруг, пытаясь привлечь к себе ее внимание, но Лиза была очень захвачена своим дурацким разговором. У нее даже на морде выступили красные пятна, еще она шмыгала носом и терла глаза. Мне все это совсем не понравилось, и я заворчала. Но Лиза, не отрываясь от своей штуки, прицепила мне к ошейнику поводок и повела прочь из квартиры.

Мы вышли во двор. Лиза села на скамейку и снова заговорила:

– Ты врешь мне, я же чувствую. Лучше скажи честно, где ты вчера был?

Я походила вокруг, нашла в кустах палку, принесла ей и положила у ног, надеясь, что она сейчас бросит, наконец, эту штуку, от которой только расстраивается, и начнет со мной играть. Но Лиза стряхнула палку с коленей и шикнула на меня:

– Буня, не мешай! Иди побегай.

И я отвернулась и побрела прочь. Бегать мне не хотелось – я ужасно-ужасно соскучилась по Любимой, мне не хватало ее голоса, ее рук, ее веселого нрава, того, что она всегда находила на меня время. Хотелось, чтобы она сейчас же появилась, примчалась ко мне, и мы опять поехали в то волшебной место, где были лес, и вода, и песок, и можно было носиться целый день и гонять уток.

Я уныло пробиралась через кусты, когда вдруг ноздри мои уловили знакомый запах. И этот запах в моей памяти был как-то связан с моей Любимой. Я тут же насторожилась, напряглась, вскинула уши. Нет, это был не ее запах, но все же хорошо мне знакомый, и мне почему-то показалось, что, пойдя на него, я стану ближе к ней. Я потрусила вперед и выбралась из кустов к дороге. И тут же услышала, как меня негромко окликнули:

– Буня! Бунечка, иди сюда, хорошая собака!

И тут же увидела, что звала меня та, Другая, в пятнистых штанах, с которой мы жили вместе в большой будке. Она стояла у дороги, рядом с машиной – я теперь уже выучила, что эти громыхающие ящики на колесах назывались машинами, а увидев меня, присела на корточки и начала еще ласковее меня подзывать.

– Иди ко мне скорее, Бунечка. Я по тебе соскучилась.

И я пошла. Настороженно, опасливо, но пошла. Я совсем измаялась без своей Любимой и подумала – может бать, Другая знает, где она? Может быть, она где-то рядом? Я ведь помнила, как уважительно Моя всегда к ней относилась, и знала, что она – не враг. Я подошла к ней почти вплотную, понюхала ее большие черные ботинки, ожидая, что мне на шею сейчас опустится ласковая рука. Но вместо руки мне на голову вдруг набросили скрученную петлей веревку. Я зарычала, дернулась – и в эту секунду из машины, рядом с которой стояла Другая, выскочили двое – тоже в толстых штанах и пятнистых куртках. Я рванулась в сторону, но Другая крепко вцепилась в веревку, не давая мне уйти. Волокно впилось в шею, душило меня, я стала хрипеть, отбиваясь, в глазах темнело. Я пыталась кусаться, рваться куда-то, бить лапами – без разбора, до кого смогу дотянуться. Меня скрутило от ужаса, от того, что человек, которому я, пусть и опасливо, но доверяла, меня предал, схватил и тащит куда-то против моей воли. От того, что на меня по ее наущению накинулось двое вообще не знакомых мне людей. От того, что я знала – просто знала – что меня хотят насильно увезти, разлучить с моей Любимой, что я больше ее не увижу. Мне было страшно, больно, невыносимо, я рычала, выла, хрипела, лаять уже не могла – сорвала голос. Извернувшись, мне удалось цапнуть одного из обидчиков за руку, и тот, выругавшись, с размаху пнул меня ботинком под ребра.