Книга Балтиморов

© Éditions de Fallois, 2015

© И. Стаф, перевод на русский язык, 2017

© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2017

© ООО “Издательство АСТ”, 2017

Издательство CORPUS ®

Его памяти

Пролог

воскресенье, 24 октября 2004 года

(за месяц до Драмы)

Завтра моего кузена Вуди посадят в тюрьму. Ближайшие пять лет своей жизни он проведет там.

По дороге из аэропорта Балтимора в Оук-Парк, где прошло мое детство и где мы с ним скоротаем последний его день на свободе, мне уже видится, как он входит в ворота внушительного исправительного заведения в Чешире, штат Коннектикут.

Весь день мы сидим в доме моего дяди Сола, где когда-то были так счастливы. С нами Гиллель и Александра, и на несколько часов мы вновь – великолепная четверка былых времен. В тот момент мне и в голову не приходит, что будет значить этот день в жизни каждого из нас.

Два дня спустя мне звонит дядя Сол.

– Маркус? Это дядя Сол.

– Здравствуй, дядя Сол. Как ты…

Он не дает мне договорить:

– Маркус, слушай меня внимательно. Немедленно приезжай в Балтимор. Не надо задавать вопросы. Случилось нечто серьезное.

В трубке гудки. Сперва я думаю, что разговор прервался, и сразу перезваниваю; он не отвечает. Звоню еще и еще, в конце концов он берет трубку и произносит только:

– Приезжай в Балтимор.

И снова гудки.

Если вам попадется эта книга, прочитайте ее, пожалуйста.

Я хочу, чтобы кто-нибудь знал историю Гольдманов-из-Балтимора.

Часть первая

Книга об утраченной юности

(1989–1997)

Я – писатель.

Так меня называют все. Друзья, родители, родственники и даже незнакомые люди; меня узнают в общественных местах и спрашивают: “Вы, случайно, не тот писатель, который?..” Я писатель, и этим все сказано.

Люди думают, что, раз вы писатель, значит, жизнь у вас безмятежная. На днях один мой друг жаловался, что ему далеко ездить на работу, и заявил: “Тебе-то что, ты утром встал, сел за стол и пиши себе. Вот и все”. Я промолчал; тяжко сознавать, насколько твой труд выглядит для всех полнейшим бездельем. Люди думают, что вы прохлаждаетесь, а вы пашете как проклятый, именно когда ничего не делаете.

Писать книгу – это как открыть летний лагерь. В вашу одинокую мирную жизнь вдруг без предупреждения врывается целая толпа шумных персонажей и переворачивает все вверх дном. Приезжают поутру, вываливаются из большого автобуса, возбужденно галдят, готовясь сыграть свои роли. И никуда вы не денетесь: придется о них заботиться, кормить их, расселять по комнатам. Вы в ответе за все. Ведь вы же писатель.

Эта история началась в феврале 2012 года; я собрался писать новый роман и уехал из Нью-Йорка в свой новый дом в Бока-Ратоне, во Флориде. Купил я его три месяца назад – продал права на экранизацию своей последней книги – и теперь отправился туда в первый раз, не считая коротких набегов в декабре и январе, когда завозили мебель. Дом был просторный, весь в панорамных окнах, и стоял у озера, вокруг которого любили гулять местные жители. В этом зеленом, очень тихом районе обитали в основном состоятельные пенсионеры, и я среди них выглядел белой вороной. Я был вдвое моложе, но место понравилось мне именно своим абсолютным покоем. Как раз такое мне и было нужно, чтобы писать.

В отличие от предыдущих кратких наездов, теперь я никуда не спешил и отправился во Флориду на машине. Путь в тысячу двести миль нисколько меня не пугал: в последние годы я часто катался из Нью-Йорка проведать дядю, Сола Гольдмана, который после Драмы, постигшей его семью, поселился в пригороде Майами. Дорогу я знал как свои пять пальцев.

Выехав из запорошенного снегом Нью-Йорка, где термометр показывал минус десять, я через два дня очутился в теплых зимних тропиках Бока-Ратона. Когда вдоль залитого солнцем шоссе замелькали привычные пальмы, я невольно вспомнил дядю Сола. Мне его страшно не хватало. Осознал я это, когда чуть не проскочил поворот на Бока-Ратон: мне хотелось ехать дальше, повидаться с ним в Майами. Мне даже подумалось, что в предыдущие разы я приезжал, наверно, не столько ради мебели, сколько затем, чтобы заново освоиться во Флориде. Без него она была совсем другой.

Моим ближайшим соседом в Бока-Ратоне оказался симпатичный семидесятилетний старичок, Леонард Горовиц, бывшее светило конституционного права в Гарварде; он проводил во Флориде каждую зиму и, чтобы чем-то себя занять после смерти жены, писал книгу, но никак не мог ее начать. Познакомились мы в тот день, когда я купил дом. Он явился ко мне с целой упаковкой пивных банок и поздравил с приездом; мы сразу нашли общий язык. С тех пор это вошло у него в привычку, он наведывался каждый раз, когда я приезжал. Мы быстро подружились.

Он ценил мое общество и, по-моему, был рад, что я поживу здесь некоторое время. Я сказал, что собираюсь писать очередной роман, и он тут же заговорил про свой. Он вкладывал в него всю душу, но сюжет никак не хотел сдвигаться с мертвой точки. Он повсюду таскал с собой большую тетрадь на пружине, на обложке которой начертал фломастером “Тетрадь № 1”, как бы давая понять, что есть и другие. Он вечно сидел, уткнувшись в нее носом – прямо с утра, на террасе своего дома или за кухонным столом; иногда я заставал его за тем же занятием где-нибудь в кафе в центре города. А он, наоборот, видел, что я гуляю, купаюсь в озере, отправляюсь на пляж или на пробежку. По вечерам он звонил в дверь, приносил свежее пиво. Мы пили его у меня на террасе, на фоне чудесного озера и розовеющих в закатном солнце пальм, играли в шахматы и слушали музыку. Сделав ход и не сводя глаз с шахматной доски, он всегда задавал мне один и тот же вопрос:

– Ну что, Маркус, как ваша книжка?

– Движется, Лео, движется.

Так прошло две недели, но однажды вечером, нацелившись съесть мою ладью, он вдруг убрал руку и произнес с неожиданной досадой:

– Вы зачем сюда приехали, разве не роман писать?

– Да, писать, а что?

– А то, что вы ни черта не делаете, и меня это бесит.

– С чего вы взяли, что я ничего не делаю?

– Что я, не вижу? Вы целыми днями мечтаете, занимаетесь спортом да любуетесь облаками. Мне семьдесят восемь лет, это я должен почивать от трудов праведных, а вы должны вкалывать!

– Что вас бесит-то, Лео? Моя книга или ваша собственная?

Я попал в точку. Он смягчился:

– Просто хочу понять, как у вас так получается. У меня роман не идет. Вот мне и любопытно, как вы работаете.

– Сажусь вот тут, на террасе, и думаю. Это нелегкий труд, поверьте. А вы пишете, чтобы чем-то голову занять. Совсем другое дело.

Он двинул вперед слона и объявил мне шах.

– Вы не могли бы подсказать мне хороший сюжет для романа?

– Это невозможно.

– Почему?

– Вы должны его сами придумать.

– По крайней мере, не пишите ничего про Бока-Ратон, очень вас прошу. Не хватало еще, чтобы все ваши читатели приперлись сюда поглазеть на ваш дом.

Я улыбнулся:

– Не надо искать сюжет, Лео. Он сам появится. Сюжет – это какое-нибудь событие, и оно может случиться в любую минуту.

Мог ли я вообразить, что ровно в тот момент, когда я произносил эти слова, все так и произойдет? Я заметил на берегу озера силуэт собаки. Рыщет взад-вперед, уткнувшись носом в траву; мускулистая, но поджарая, с острыми ушами. Гуляющих поблизости не наблюдалось.

– А пес вроде сам по себе бегает, – сказал я.

Горовиц поднял голову, взглянул на собаку и отрезал:

– У нас тут нет бродячих собак.

– Я не сказал, что собака бродячая. Я сказал, что она гуляет сама по себе.

Собак я безумно люблю. Я встал, сложил руки рупором и свистнул, подзывая пса. Пес навострил уши. Я свистнул еще раз, и он побежал к нам.

– С ума сошли, – проворчал Лео, – кто вам сказал, что собака не бешеная? Ваш ход.

– Никто, – ответил я, рассеянно двигая ладью.

Горовиц в наказание за нахальство съел у меня ферзя.

Пес подбежал к террасе. Я сел перед ним на корточки. Кобель, довольно крупный, темного окраса, с черной полумаской и длинными тюленьими усами. Прижался ко мне головой, я его погладил. С виду очень ласковый. Я сразу почувствовал, что между нами возникает связь, что-то вроде любви с первого взгляда; собачники меня поймут. Ни ошейника, ни каких-либо опознавательных знаков.

– Вы раньше видели эту собаку? – спросил я Лео.

– Ни разу.

Пес обнюхал террасу, развернулся и, презрев мои попытки его удержать, скрылся за пальмами и кустарником.

– Похоже, знает, куда идти, – заметил Горовиц. – Наверняка собака кого-то из соседей.

Вечер стоял очень душный. Когда Лео уходил, на небе даже в темноте виднелись свинцовые тучи. Вскоре надвинулась сильнейшая гроза, за озером сверкали ослепительные сполохи, а потом небо разверзлось и пролилось стеной воды. Около полуночи я читал в гостиной и вдруг услышал тявканье со стороны террасы. Пошел взглянуть, в чем дело, и через стеклянную дверь увидел того самого пса – шерсть намокла, вид жалкий. Я открыл, он тут же проскользнул в дом и с умоляющим видом уставился на меня.

– Ладно, оставайся, – разрешил я.

Поставил ему вместо мисок две кастрюли с едой и водой, уселся рядом, вытер его банным полотенцем, и мы стали смотреть, как по окнам струятся потоки дождя.

Ночь он провел у меня. Наутро, проснувшись, я обнаружил, что он мирно спит на кафельном полу кухни. Я соорудил поводок из веревки – просто так, на всякий случай, он и без него послушно ходил за мной по пятам, – и мы отправились искать его хозяина.

Лео пил кофе на крыльце, под навесом; перед ним лежала “Тетрадь № 1”, открытая на безнадежно чистой странице.

– Вы что там чикаетесь с этим псом, Маркус? – спросил он, увидев, что я сажаю собаку в багажник.

– Он ночью явился ко мне на террасу. Я его впустил, в такую-то грозу. По-моему, он потерялся.

– И куда вы направляетесь?

– Повешу объявление у супермаркета.

– Вам лишь бы не работать, честное слово.

– Я как раз работаю.

– Смотрите не перетрудитесь, старина.

– Постараюсь.

Повесив объявление в двух ближайших супермаркетах, я решил прогуляться с псом по главной улице Бока-Ратона в надежде, что кто-нибудь его узнает. Тщетно. В конце концов я зашел в полицейский участок, оттуда меня отправили к ветеринару. Иногда у собак есть чипы, по ним можно найти владельца. У пса чипа не было, ветеринар ничем не мог помочь. Предложил мне отдать собаку в приют, я отказался и пошел домой в сопровождении своего нового товарища; тот, надо сказать, несмотря на внушительные размеры, вел себя на редкость спокойно и послушно.

Лео сидел у себя на крыльце и ждал, когда я вернусь. Завидев меня, бросился навстречу, размахивая какими-то распечатками. Недавно он открыл для себя волшебный поисковик Google и целыми днями вбивал в него все вопросы, какие в голову взбредут. На него, университетского деятеля, большую часть жизни просидевшего в библиотеках в поисках нужных ссылок, магия поисковых алгоритмов действовала особенно сильно.

– Я тут провел небольшое расследование, – заявил он таким тоном, словно раскрыл дело Кеннеди, и протянул мне с десяток страниц; скоро придется помогать ему сменить картридж в принтере.

– И что выяснили, профессор Горовиц?

– Собаки всегда находят дорогу домой. Некоторые пробегают тысячи миль, чтобы вернуться.

– Что вы мне посоветуете?

Лео напустил на себя вид старого мудреца:

– Вместо того чтобы таскать пса за собой, ступайте за ним. Он знает, куда идти, а вы нет.

Сосед был прав. Я решил спустить пса с веревочного поводка, пусть бежит, куда хочет. Он рысью двинулся вперед, сперва вдоль озера, потом по пешеходной дорожке. Мы пересекли поле для гольфа и оказались в другом, незнакомом мне жилом квартале на берегу узкого морского залива. Пес потрусил по дороге, потом дважды свернул направо и в конце концов остановился у ворот, за которыми виднелся великолепный дом. Тут он сел и гавкнул. Я позвонил в домофон. Мне ответил женский голос, я сказал, что нашел их собаку, и ворота открылись. Пес, явно радуясь возвращению, побежал к дому.

Я вошел следом. На крыльце появилась женщина, и пес в порыве счастья запрыгал вокруг нее. Я слышал, как она назвала его по имени – Дюк. Пока они ласкали друг друга, я подошел поближе. Она подняла голову, и я остолбенел.

– Александра? – еле выговорил я.

– Маркус?

Она тоже не верила своим глазам.

Семь с лишним лет прошло после Драмы, разлучившей нас, и вот мы встретились. Она широко раскрыла глаза и вдруг воскликнула:

– Маркус, это ты?!

Я стоял как громом пораженный.

Она подбежала ко мне:

– Маркус!

В порыве неподдельной нежности она обхватила ладонями мое лицо. Словно тоже не верила своим глазам и хотела убедиться, что это не сон. Я по-прежнему не мог выдавить из себя ни слова.

– Маркус, – сказала она, – даже не верится, что это ты.

Вы наверняка слышали – если, конечно, живете не в пещере – об Александре Невилл, самой известной нынешней певице и музыкантше. В последние годы она стала кумиром, которого давно ждала вся страна; она вывела из застоя музыкальный бизнес. Три ее альбома разошлись тиражом в двадцать миллионов экземпляров; она второй год подряд входила в список наиболее влиятельных персон по версии журнала “Тайм”, а ее личное состояние оценивалось в 150 миллионов долларов. Публика ее обожала, критики ею восторгались. Ее любили и подростки, и глубокие старики. Ее любили все; по-моему, вся Америка только и делала, что неистово скандировала четыре любимых слога. А-лек-сан-дра.

Жила она с хоккеистом Кевином Лежандром, выходцем из Канады, который в этот момент как раз возник у нее за спиной.

– Вы нашли Дюка! Мы его со вчерашнего дня ищем! Алекс так волновалась. Спасибо вам!

Он протянул мне руку. Я увидел, как вздулся его бицепс, когда он сдавил мне пальцы. Кевина я знал только по таблоидам, наперебой обсуждавшим его отношения с Александрой. Он был вызывающе красив, еще лучше, чем на фотографиях. На миг он с любопытством вгляделся в мое лицо и спросил:

– Я вас где-то видел, нет?

– Меня зовут Маркус. Маркус Гольдман.

– Писатель, верно?

– Он самый.

– Читал вашу последнюю книжку. Александра посоветовала, ей очень нравится то, что вы пишете.

Происходило что-то невероятное. Я снова встретил Александру, в доме ее жениха. Кевин ничего не понял и предложил мне у них поужинать; я охотно согласился.

Мы пожарили громадные стейки на гигантском барбекю, стоявшем на террасе. За последними переменами в карьере Кевина я не уследил: думал, он по-прежнему защитник “Нэшвилл Предаторз”, а оказывается, за время летних трансферов его продали во “Флорида Пантерз”. Дом принадлежал ему. Он теперь жил в Бока-Ратоне, а Александра в перерыве между записями нового альбома приехала с ним повидаться.

Только под конец ужина Кевин наконец догадался, что мы с Александрой хорошо знакомы.

– Ты из Нью-Йорка? – спросил он.

– Да. Живу я там.

– А что тебя привело во Флориду?

– Я привык сюда заезжать в последние годы. У меня дядя жил в Коконат-Гроув, я его часто навещал. Недавно купил дом в Бока-Ратоне, неподалеку отсюда. Хотелось найти спокойное место, чтобы писать.

– Как поживает твой дядя? – спросила Александра. – Не знала, что он уехал из Балтимора.

Я уклонился от ответа и сказал только:

– Он уехал из Балтимора после Драмы.

Кевин, сам того не заметив, наставил на нас вилку:

– Мне кажется, или вы в самом деле знакомы?

– Я несколько лет жила в Балтиморе, – отозвалась Александра.

– И моя родня тоже жила в Балтиморе, – подхватил я. – Как раз дядя с женой и мои двоюродные братья. Они жили в одном районе с семьей Александры.

Александра почла за лучшее не развивать эту тему, и мы заговорили о другом. После ужина она предложила отвезти меня домой, раз я пришел пешком.

В машине, наедине с ней, я ясно ощутил повисшее в воздухе напряжение. И в конце концов произнес:

– С ума сойти, надо же было твоему псу забежать ко мне…

– Он часто убегает.

Мне некстати пришло в голову пошутить:

– Наверно, ему не нравится Кевин.

– Не начинай, Маркус, – жестко отрезала она.

– Не надо так, Алекс…

– Как – так?

– Ты прекрасно знаешь, о чем я.

Она резко затормозила посреди дороги и посмотрела мне прямо в глаза:

– Почему ты так со мной поступил, Маркус?

Я с трудом выдержал ее взгляд.

– Ты меня бросил!

– Прости. У меня были причины.

– Причины? Не было у тебя никаких причин все угрохать!

– Александра, но они… Они умерли!

– И что? Я, что ли, виновата?

– Нет, – ответил я. – Прости. Прости за все.

Повисло гнетущее молчание. После я лишь подсказывал ей дорогу к дому. Когда мы приехали, она сказала:

– Спасибо за Дюка.

– Я бы с радостью повидал тебя снова.

– По-моему, лучше оставить все как есть. Не приходи больше, Маркус.

– К Кевину?

– В мою жизнь. Не приходи больше в мою жизнь, пожалуйста.

Она уехала.

Домой не хотелось совсем. Ключи от моей машины лежали в кармане, и я решил прокатиться. Свернул на Майами, недолго думая, проехал город насквозь, к тихому району Коконат-Гроув, и припарковался у дядиного дома. Погода стояла теплая, я вышел из машины и, прислонившись к капоту, долго смотрел на дом. Мне казалось, что дядя здесь, что я ощущаю его присутствие. Мне хотелось увидеть его снова, а для этого был лишь один способ. Написать о нем.

Сол Гольдман был братом моего отца. До Драмы, до событий, о которых я собираюсь вам рассказать, он был, по словам моих дедушки и бабушки, “очень большой человек”. Возглавлял одно из крупнейших адвокатских бюро в Балтиморе и благодаря своему опыту вел самые громкие дела по всему Мэриленду. Дело Доминика Пернелла – это он. Дело “Город Балтимор против Морриса” – тоже он. Дело о незаконных сделках “Санридж” – тоже он. В Балтиморе его знали все. О нем писали в газетах, его показывали по телевизору, и я помню, какое впечатление на меня это в свое время производило. Женился он на своей юношеской любви, на той, что стала для меня тетей Анитой, самой красивой женщиной и самой ласковой матерью, на мой тогдашний детский взгляд. Она была ведущим врачом-онкологом в знаменитой местной клинике, госпитале Джона Хопкинса. С их чудесным сыном Гиллелем, добрым и необычайно умным мальчиком, почти моим ровесником, мы относились друг к другу как братья.

С ними я провел лучшие дни своей юности, и еще долго при одном упоминании их имени преисполнялся живейшей гордости и счастья. Тогда они казались мне лучше всех семей, лучше всех людей, каких я только встречал: самые счастливые, самые удачливые, самые целеустремленные, самые уважаемые. Долгие годы жизнь подтверждала мою правоту. Они были другой породы. Меня завораживала легкость, с какой они шли по жизни, ослепляло их сияние, покорял их достаток. Я восхищался их манерой держаться, их вещами, их положением в обществе. Их громадным домом, их шикарными машинами, их летней виллой в Хэмптонах[1], их квартирой в Майами, тем, что каждый год в марте они ездят кататься на лыжах в Уистлер, в Британскую Колумбию. Их простотой, их счастьем. Их радушным отношением ко мне. Их великолепным превосходством, за которое их нельзя было не любить. Они не внушали зависти – несравненным не завидуют. Любимчики богов. Я долго верил, что с ними никогда ничего не случится. Я долго верил, что они будут жить вечно.

Назавтра после своей нечаянной встречи с Александрой я целый день просидел взаперти в кабинете. Разве что на рассвете, по холодку, вышел пробежаться вдоль озера.

Мне пришло в голову записать основные вехи истории Гольдманов-из-Балтимора, хоть я пока и не знал, что буду со своими заметками делать. Для начала нарисовал генеалогическое древо нашего рода, потом понял, что оно требует некоторых пояснений, особенно по части родителей Вуди. Древо быстро превратилось в целый лес комментариев на полях, и я решил для ясности переписать его на карточки. Передо мной лежала фотография, которую два года назад обнаружил дядя Сол. На фото был я, семнадцатью годами младше, а вокруг – трое самых моих любимых людей: обожаемые кузены, Гиллель и Вуди, и Александра. Она послала снимок каждому из нас, написав на обороте:

я люблю вас, гольдманы.

В то время ей было семнадцать, моим кузенам и мне – всего по пятнадцать. В ней уже было все, за что ее полюбят миллионы людей, но для нас она не стала яблоком раздора. Глядя на фото, я погружался в перипетии нашей далекой юности, когда я еще не потерял кузенов, не превратился в надежду американской литературы, а главное, когда Александра Невилл еще не сделалась нынешней эстрадной суперзвездой. Когда вся Америка еще не влюбилась в нее, в ее песни, когда каждый ее новый альбом еще не приводил в неистовство миллионы фанатов. Когда она еще не ездила в турне, еще не стала долгожданным кумиром Америки.

Под вечер Лео, верный своим привычкам, позвонил ко мне в дверь.

– С вами все в порядке, Маркус? Вас со вчерашнего дня не видно. Нашли хозяина собаки?

– Да. Это новый бойфренд девушки, которую я любил долгие годы.

Он страшно удивился:

– До чего тесен мир. Как ее зовут?

– Вы не поверите. Александра Невилл.

– Певица?

– Она самая.

– Вы ее знаете?

Я сходил за фотографией и протянул ему.

– Это Александра? – спросил Лео, ткнув пальцем в фото.

– Да. В те времена, когда мы были счастливыми юнцами.

– А мальчики кто?

– Мои кузены из Балтимора и я.

– И что с ними теперь?

– Это долгая история…

В тот вечер мы с Лео играли в шахматы допоздна. Я был рад, что он меня отвлек, позволил несколько часов думать не об Александре, а о чем-то другом. Встреча с ней перевернула мне всю душу. За все эти годы я так и не смог ее забыть.

На следующий день я не удержался и снова поехал к дому Кевина Лежандра. Не знаю, на что я надеялся. Наверно, встретить ее. Поговорить с ней еще. Но она рассердится, что я опять приехал. Я сидел в машине на дороге, что шла параллельно их участку, и вдруг заметил какое-то шевеление в живой изгороди. Пригляделся из любопытства и вдруг увидел, как из кустов вылезает тот самый славный Дюк. Я вышел из машины и тихонько позвал его. Он прекрасно меня помнил и подбежал приласкаться. Мне пришла в голову идиотская, но неотвязная мысль: а не попробовать ли снова завязать отношения с Александрой с помощью Дюка? Я открыл багажник, и он послушно в него запрыгнул. Он мне доверял. Я поскорей вернулся к себе. Дом был ему знаком. Я уселся за письменный стол, он улегся рядом и так и лежал, пока я заново погружался в историю Гольдманов-из-Балтимора.

Имя “Гольдманы-из-Балтимора” было парным к нашему, моему и моих родителей, – “Гольдманы-из-Монклера”: мы жили в Монклере, штат Нью-Джерси. Со временем длинные названия сократились, они стали Балтиморами, а мы Монклерами. Имена эти придумали бабушка и дедушка Гольдманы: чтобы не путаться в разговоре, они для удобства поделили наши семьи на две географических единицы. Тем самым, когда мы все, к примеру, собирались у них во Флориде на Рождество и Новый год, они могли сказать: “Балтиморы приедут в субботу, а Монклеры в воскресенье”. Поначалу это были всего лишь ласковые обозначения, но в итоге они превратились в способ выразить превосходство Гольдманов-из-Балтимора даже внутри собственного клана. Факты говорили сами за себя. Балтиморы – это адвокат и врач, а их сын учится в лучшей частной школе города. Что же до Монклеров, то мой отец был инженером, мать работала продавщицей в местном филиале нью-йоркского бренда люксовой верхней одежды, а я честно учился в муниципальной школе.

Интонация, с какой старшие Гольдманы произносили эти семейные словечки, вобрала в себя все высокие чувства, которые они питали к племени Балтиморов: слово “Балтимор” перекатывалось у них на языке золотым шариком, тогда как слово “Монклер”, казалось, было начертано слизью улитки. Все хвалы доставались Балтиморам, вся хула – Монклерам. Если не работал телевизор, значит, это я сбил настройки, а если хлеб оказался черствым, то только потому, что его купил мой отец. Булочки, привезенные дядей Солом, всегда были отменного качества, а телевизор снова работал, потому что его наверняка починил Гиллель. Даже в одних и тех же ситуациях они обходились с нами по-разному. Если кто-то из нас опаздывал к ужину, то про Балтиморов бабушка с дедушкой говорили, что бедняги наверняка застряли в пробке. Но если задерживались Монклеры, они тут же начинали сетовать на наши якобы вечные опоздания. Что бы ни случилось, Балтимор был средоточием всего прекрасного, а Монклер – всегдашним “могло-бы-быть-и-получше”. Самая изысканная икра из Монклера не стоила и ложки гнилой капусты из Балтимора. А когда мы все вместе ходили в ресторан или бродили по торговым центрам, бабушка, встретив знакомых, представляла нас так: “Это мой сын Сол, он известный адвокат. Его жена, Анита, ведущий врач у Джона Хопкинса, и их сын Гиллель, юный гений”. В ответ каждый из Балтиморов получал рукопожатие и почтительный поклон. Затем бабушка продолжала свое соло и неопределенно тыкала пальцем в меня и моих родителей: “А это мой младший сын с семейством”. И мы удостаивались кивка, примерно такого, каким благодарят шофера или домработницу.