Покаяние

4

1981 год

Пятница, 4 декабря, 17:30

Они выпили столько, что дело уже шло к вечеру, а обед все не был готов.

Гриль стоял у самого края террасы Хорхе. Хоакин, Паула и Адела сидели у садового столика за пивом и оливками в ожидании, пока parilla[3] разогреется как следует. За грилем следил Хорхе как главный церемониймейстер, время от времени помахивая на угли фестончатым подолом фартука, напоминавшим платье для фламенко.

– Видите! – Он упер руку в бедро и с чувством взмахнул другой, в которой поблескивали щипцы для гриля. Капельки жира брызнули на плитку террасы. – Жить при диктатуре не так уж и плохо!

По пути сюда Хоакин пообещал Пауле, что не станет скандалить и поднимать темы, рискующие испортить всем настроение, – все-таки пятница, до лета всего ничего, а они давненько не виделись. Но слишком уж многие темы приходилось обходить, чтобы сохранить мир в присутствии Хорхе. Хоакин покосился на Паулу – та стиснула бокал с красным вином, – но промолчал.

– А мы боялись, что нас ждет изгнание! – продолжал Хорхе.

Это было пять лет назад – к тому времени уже почти все аргентинские левые покинули насиженные места: кто-то ушел в подполье, кто-то бежал за границу. Хорхе и Адела тогда подумывали перебраться в Рио-де-Жанейро или Париж. От этих воспоминаний по спине Хоакина побежали мурашки, точно от холодного ветра на закате, после того, как весь день нежился на жарком пляже. Брат в итоге решил остаться и биться до конца – чего бы это ни стоило.

– И поглядите на нас сейчас! – Сказать, что Хорхе слегка захмелел, было бы преуменьшением. – Вносим посильный вклад, дарим жизнь новому поколению граждан забытой богом Аргентины! Что за мир мы оставим Соролье!

Адела шикнула на него.

И не потому, что боялась разбудить малыша, понял Хоакин.

– Соседка все никак не уймется?

– По крайней мере, старается выходить из дома одновременно с нами, – ответила Адела.

– Должно быть, считает, что за нами следует приглядывать, – усмехнулся Хорхе.

Но за его усмешкой Хоакин заметил тень страха.

– Хоако, только не начинай…

– Что? Я вообще молчу!

– Зато как смотришь! – Хорхе видел брата насквозь.

– Я вот что думаю… – решилась вмешаться Адела. – Паула, а ты мне не поможешь вынести овощи? А то такими темпами мы и до Рождества не пообедаем. Хоакин, принести еще баночку «Кильмеса»?

– Да, спасибо.

Как только братья остались наедине, Хоакин встал и подошел к грилю.

– Вечно ты энтранью пережариваешь, – поддел он, попытавшись отнять у брата щипцы.

– А ты так и норовишь подать ее сырой, – парировал Хорхе.

Хоакин отпустил щипцы.

– Ну расскажи, как дела, hermanito[4].

Впрочем, Хоакин прекрасно знал, как они обстоят: угроза ареста миновала, но ничуть не отрезвила Хорхе: имя брата замелькало в таких разговорах, упоминаний в которых никому бы не хотелось. Люди оканчивали свои дни в канаве и за меньшее.

– Неплохо, неплохо. За последнее время мы очень продвинулись.

– В смысле – ваш союз?

– Да, Хоакин, наш союз. – Хорхе проколол мясо, которое в этом не нуждалось.

– Надеюсь, ты не забыл об осторожности? – Хоакин знал: остановить брата невозможно. Всякий раз, как Хорхе давал слово, что выйдет из игры, его хватало всего на неделю, а потом все начиналось снова. – Держись подальше от malas compañías[5], ладно? – настойчиво проговорил Хоакин. – Может, заляжешь на дно, хоть ненадолго? Во избежание недоразумений. А то как бы хуже не стало.

– «Плохие компании», Хоако? «Недоразумения»? – Хорхе хохотнул. – Ты у нас, смотрю, и заговорил, как они?

– Я не с ними, – возмутился Хоакин.

– Знаю, знаю. Извини, – сказал Хорхе. – Но ведь и мы тоже. Мы не военные отряды Монтонерос. Мы не патрулируем улицы на джипах с пулеметами, чтобы пристрелить какого-нибудь случайного солдатика. Мы не закладываем бомбы. Мы – университетские профессора, а не террористы. Может, наши политические взгляды и схожи. Но цель не оправдывает средства. И к вам это тоже относится.

– К нам?!

– Ну признай: иногда ты и впрямь похож на человека, который тоже на все это купился.

– Я просто за порядок, – возразил Хоакин.

Хорхе только фыркнул.

– Ты чего?

– Порядок? Вот, значит, как называется то, что сейчас происходит?

– Послушай, я ведь не говорил, что согласен со всем, что они вытворяют. Но мы ведь с самого начала понимали, что придется идти на какие-то уступки.

В 1976 году первые полосы всех газет сообщили о начале так называемого процесса национальной реорганизации, призванного положить конец разрухе, коррупции и анархии. Ведь главной задачей военного переворота было прекратить необъявленную гражданскую войну, кипевшую в стране. Как искоренить все эти похищения, грабежи, убийства и перестрелки, если не закрутить гайки? И плохо ли, что теперь, отпуская Паулу в центр столицы, можно не бояться очередного взрыва?

– «Уступки»?! Я тебя не узнаю! Где тот Хоакин, что подбивал меня читать Маркса и Галеано? Где тот Хоакин, что познакомил меня с Карлосом Мухикой и давал мне свои книги о революции? Который и сам участвовал в движении? Были ведь времена, когда и ты во что-то верил!

– Я повзрослел. И нашел работу. – Хоакин твердо решил, что не станет ссориться с Хорхе. Во всяком случае, до десерта. – Обычную работу, не хуже других.

– Ой ли?

Тишина.

– Ну послушай, Хоако. Может, вначале все так и было, но теперь-то? Когда мы знаем то, что знаем?

Хоакин терпеть не мог, когда его принуждали оправдывать режим, которого он и сам не одобрял. А еще ему совсем не хотелось оправдываться перед Хорхе: он остепенился и нашел приличную работу, почти всегда позволяющую уходить от неприятностей.

– Я во всем этом не участвую, – наконец отчеканил он.

– Ну вот, снова заладил. Так почему же мне все равно за тебя тревожно?

– А я как раз хотел тебе сообщить, как я беспокоюсь за тебя! – В этом была лишь доля шутки. – В любом случае рад услышать, что ты иногда способен отвлечься от пролетарской революции и вспомнить обо мне, – саркастически усмехнулся Хоакин. – Неужели тебе хватает времени думать не только об освобождении от ига эксплуататоров-капиталистов и о судьбе брата-полицейского, но и о родном сыне?

– Да.

Хоакин уловил едва заметную перемену в выражении лица брата – его фирменная веселость словно погасла.

– У меня всегда за него болит сердце. Я молюсь о том, чтобы он не стал фашистом, как его дядюшка.

– То есть я еще и фашист? – Хоакин изобразил ярость. – Что ж, уже повышение. Как меня раньше называли? Ах да, равнодушным наблюдателем. Ты мне даже книгу на прошлое Рождество подарил – о банальности зла. Этого, как его?.. Стой-ка, я не ослышался? Ты сказал, что молишься? Серьезно?

Хорхе улыбнулся:

– На войне, Хоако, не до шуток.

На войне. Он с трудом мог припомнить разговор, когда их с братом мнения не расходились бы диаметрально. Вот почему я его избегаю. В какой-то момент обсуждать с Хорхе политику стало бессмысленно. Да и все остальное тоже: брат обладал поразительным талантом поворачивать дискуссию в удобное для себя русло.

Альсада-младший был кем угодно, только не дураком. Так к чему тогда это упрямство? Военная мощь Монтонерос сошла на нет: членов организации уничтожили, оружие изъяли, финансовые потоки перекрыли. А Хорхе наверняка испытывал давление и изнутри организации. Он оказался одним из немногих, кто не уехал и не исчез, и это обстоятельство наверняка сеяло подозрения в рядах единомышленников. А вдруг им взбредет в голову, будто он – коллаборационист? Случаи, когда кого-нибудь из Монтонерос вдруг начинали считать предателем и расстреливали свои же, не были единичными. Неужели в этом и состоит искренняя вера? Хоакин никогда и ни в чем не был так убежден, как Хорхе – в истинности своего «дела».

– И если мы сдадимся, если сдамся я, победят они, – продолжал Хорхе.

Ясно. Хоакину все было ясно. Банальная риторика, привычная оборонительная позиция плюс раздражение от необходимости оправдываться перед «ответственным» братом. Но за всем этим сквозило кое-что еще: желание избавиться от некоего бремени. Брат явно хочет рассказать ему побольше. Хорхе Родольфо беззвучно разомкнул губы, точно рыба, хватающая воздух. И добавил, понизив голос:

– Сейчас не время выходить из битвы. Мы еще можем сказать свое слово – я уверен в этом как никогда. Но для этого мне нужно оставаться в гуще событий.

– И неприятностей, – добавил Хоакин.

Лицо брата помрачнело, но потом он усмехнулся:

– Ну, не без этого.

Хоакин хотел лишь одного: чтобы Хорхе пережил эту чертову диктатуру. Он с трудом сдерживал крик. Скоро мне уже не к кому будет обратиться, чтоб тебя выручить, Хорхе! Он глубоко вздохнул:

– Послушай, я просто хочу, чтобы ты поступал как осмотрительный человек. Или хотя бы неглупый.

Хорхе вытер перепачканные жиром руки о фартук и обнял брата:

– В этом не сомневайся.

– Пожалуйста, береги себя, – шепнул Хоакин ему на ухо. Слова эти прозвучали как мольба.

– Обязательно. Знаешь, – прошептал брат в ответ, – я ведь это все любя тебе говорю.

– Правда? – насмешливо спросил Хоакин и слегка отстранился, чтобы заглянуть ему в глаза.

– Абсолютная, – подтвердил Хорхе без малейшего сарказма и крепче обнял брата. – Не волнуйся за меня. Мне ничего не грозит.

Хоакину хотелось в это верить. Отчаянно хотелось.

– А знаешь почему?

– Ну-ка.

– Потому что я выбрал сторону.

Хоакин взглянул на брата озадаченно.

– Стороны – они есть всюду, Хоако. Не забывай об этом. Что бы ты ни делал.

– Я не… – Хоакин с трудом поспевал за логикой брата.

– Некоторые сражаются на два фронта. Но это рискованно. Слышал выражение «Если вам не нравятся мои принципы, у меня есть другие»? Это Маркс.

– Карл?

– Граучо. – Хорхе поднял брови и улыбнулся: именно это выражение лица не раз спасало его от беды. – Что ж, он очень, очень ошибся: у человека может быть лишь один набор принципов. И их надо придерживаться. И только тогда, hermano[6], можно себя уберечь.

5

2001 год

Среда, 19 декабря, 10:30

Инспектор решил не провожать посетителей до самого выхода: изображать радушного хозяина было некогда. Если они заблудятся, кто-нибудь подскажет им, как выбраться из этого лабиринта коридоров, покрытых безвкусным, мерзко пахнущим ковролином. Однако стоило сеньоре Эчегарай подняться с места, как все трое мужчин тоже вскочили на ноги. Эстратико устремился было следом за супругами, но Альсада остановил его жестом, однако парень так и не сел, пока те не ушли.

– Что ж, – проговорил инспектор, когда они остались наедине. – Предположим – пускай и пока чисто теоретически, – что девушка и впрямь… – Альсада прочистил горло, – пропала. Где она может быть?

– Сеньора Эчегарай упомянула, что ее сестра прервала телефонный разговор, чтобы кого-то впустить. Это было накануне вечером, примерно в девять. – Эстратико пробежал взглядом записи. – А сегодня утром, когда старшая сестра пришла проведать младшую, той дома не оказалось. Получается, у младшей было порядка… пятнадцати часов форы. Отвечая на ваш вопрос, сеньор: она может быть где угодно. Хоть в Париже.

– А еще можно с уверенностью предположить, что сеньора Эчегарай тщательно обыскала квартиру.

Она наверняка вторглась на территорию сестры без малейших колебаний, хотя на такое решаются немногие: большинству не хватает духа ступить на место преступления. И дело вовсе не в страхе обнаружить что-то ужасное – об этом редко кто задумывается. В основном люди боятся наследить, а потом оказаться в числе подозреваемых. Американские телесериалы стали здорово мешать его работе.

– Если бы она что-нибудь обнаружила, наверняка упомянула бы. Итак, мы знаем, что в какой-то момент между вчерашним вечером и сегодняшним утром, по своей воле или нет, она покинула квартиру. Адрес у нас есть?

– Кастекс 2640.

Очаровательный, но неброский квартал. Отличный вариант для обеспеченной одинокой женщины, живущей в городе, где ты мгновенно превращаешься в жертву, стоит тебе только хоть как-то продемонстрировать свое богатство.

– А сестра где живет?

– Там же.

– Они что, весь дом купили? – сострил Альсада.

– Если точнее, то квартал, сеньор. Но сейчас, видимо, квартиры пустуют, – заметил Эстратико. – Все, у кого есть деньжата, наверняка отдыхают где-нибудь в Пунте.

В Пунте? Да ладно. Эстратико наверняка и сам пару раз бывал в Пунте в летние месяцы, а может, даже играл в регби с мальчишками Эчегарай. Теперь это звучит невероятно. Вот уже три недели, как начали действовать ограничения банковских счетов – отныне с них нельзя снять больше 250 песо в неделю, причем с каждым днем на эти песо можно купить все меньше и меньше. Тем не менее некоторым счастливчикам удалось не только основательно затовариться под Рождество, но и сбежать из столичной духоты на райские пляжи. Перед глазами Альсады замелькали врезавшиеся в память кадры из новостей: репортера буквально сметает группа домохозяек, прорвавшихся в местный супермаркет, чтобы раздобыть рис, муку и фасоль. «¡Queremos comer!» – воинственно кричат они. Мы хотим есть! Преступление, порожденное отчаянием.

– Нужно выяснить, сколько у этого здания входов. И не видел ли ее кто-нибудь. Насчет сезона отпусков вы правы, но, может, кто-нибудь из соседей еще не успел уехать? К тому же в этом районе в домах должны быть камеры. И консьерж. Мне надо с ним переговорить.

– Устроим, сеньор. – Эстратико направился было к двери. – А как быть с девушкой, тело которой мы осматривали утром…

– С этим спешки нет, – перебил его Альсада.

Эстратико замер.

– У тебя удивленный вид.

– Что, прямо ничего с этим не делать?

Осторожнее, Эстратико.

– Ты хотел сказать «с ней», я прав? – Альсада глубоко вздохнул. Ему не хотелось ввязываться в перепалку – за это можно было схлопотать от комиссара. – Это довольно распространенная ошибка, особенно если опыта маловато. Я понимаю, к чему ты клонишь, и ты никогда от меня не услышишь, что одни дела важны, а другие – нет. Но нужно помнить: есть такие семьи, которые будут ежечасно названивать и спрашивать о подвижках – как правило, эти же семьи могут похвастаться друзьями в высоких кругах. А есть семьи, которые и звонить не станут, потому что даже не знают, что стряслось. Я хотел бы обойтись без всей этой нервотрепки и оправдываться за это не намерен.

– Думаете, тут и впрямь дело нечисто?

Ничего себе поворот! Вот же геморрой этот Эстратико! Единственное, что его оправдывало в глазах Альсады, – это искренняя увлеченность профессией.

– Надеюсь, нет. Такие женщины…

Паула его бы убила. Стереотипы, Хоакин, плохи не тем, что они неправильны. А тем, что правильны не до конца. Но что такое истина в его профессии? Лотерея, не больше.

– Такие женщины любят бурные вечеринки, и, возможно, гулянка потревожила кого-то из соседей или девушку задержали с запрещенными веществами, но позже отпустят под залог, а всю вину на себя возьмет парнишка, с которым она крутила шуры-муры на этой неделе. Возможно – возможно! – она долго была в завязке и сорвалась или легла делать аборт. Может, ни с того ни с сего уехала отдохнуть, никого не предупредив. Впрочем, не сообщить сестре, которая точно будет волноваться, – не знаю, как тебе, а мне такой сценарий кажется неправдоподобным. У тебя есть братья или сестры, Эстратико?

– Нет, сеньор. – Помощник комиссара поспешно сменил тему: – А когда нам показали фотографию, у вас не возникло ощущения, что где-то вы эту девушку уже видели?

Видимо, у кого-то не самые лучшие отношения с родней.

– Эстратико.

– Да, сеньор!

– Не стоит думать, будто я не понимаю, к чему ты ведешь.

– Что, сеньор?

– Сколько людей живет в Буэнос-Айресе?

– Три миллиона? – предположил Эстратико.

– Два миллиона восемьсот тысяч. Но можно и до трех округлить. Как по-твоему, сколько среди них женщин в возрасте двадцати пяти – тридцати пяти лет?

– Тысяч двести?

– Великолепно. Весьма точное предположение. Итак, двести тысяч. Сколько среди них темноволосых и, скажем так, симпатичных?

– Я вас понял, инспектор.

– Что-то сомневаюсь.

– Просто хотелось узнать…

– Само собой, твое замечание было абсолютно невинным. Как и вопрос об особых приметах, помнишь? Включи голову, – Альсада выразительно постучал себя по виску указательным пальцем, – пока в ней не зародились какие-нибудь безумные теории. И пока их никто не услышал. Наследница Эчегарай в мусорном баке. Только этого нам не хватало. Нет уж. Во всяком случае, пока мы не найдем что-то, хотя бы напоминающее факт. – Он вдруг поймал себя на том, что изъясняется совсем как комиссар Галанте: – Я рассчитываю на твою осмотрительность. Мы поняли друг друга?

– Да, сеньор. Я просто подумал: вот было бы здорово, если бы женщина, которую мы видели утром, и оказалась той самой пропавшей сестрой.

– Здорово? Здорово?! – Альсада задохнулся от возмущения. – Здорово было бы, если бы утро не началось с трупа в мусорном баке! На помойке! «Здорово», ну ты и сказанул!

Эстратико испуганно замер.

– Отправляйся в Кастекс, – рявкнул Альсада. – Видеть тебя не желаю, пока не разыщешь консьержа. А между делом поглядишь на квартиру. С соседями пообщайся и все такое.

– Один? – переспросил помощник комиссара со смесью ужаса и гордости в голосе.

– Да, Эстратико, один. Уверен: ты и без меня справишься – квартира ведь пуста. А когда вернешься, составь мне список всех висяков с неопознанными жертвами по городу – нет, лучше по всему Большому Буэнос-Айресу.

– Но, сеньор, их очень много…

Пора поставить мальчишку на место.

– Именно. И проверь каждый, чтобы убедиться, что жертвой не является Норма…

– Эчегарай? – не утерпел Эстратико.

– Что ты сказал?

– Есть, сеньор.

Так-то лучше.

– И с документами Долорес разберись, ладно? Ей уже давно пора домой. – Тут Альсаду посетила другая мысль: – А заодно попроси ее сегодня не выходить на, хм, работу.

6

1981 год

Суббота, 5 декабря, 00:05

Звонок бежевого телефона на тумбочке Паулы Арангурен вспорол тишину весенней пригородной ночи, будто нож мясника. После пары пронзительных трелей Паула выдернула подушку из-под головы Хоакина и приподнялась на локте. В темноте она не видела лица мужа, но знала, что он рядом, за джунглями черных кудрей, которые он согласился не стричь в угоду своей супруге. Паула демонстративно откашлялась. Телефон зазвонил в третий раз. Тогда она сняла трубку, поднесла к уху и невозмутимо произнесла:

– ¿Dígame?[7]

– И кто это, черт возьми, трезвонит посреди но… – возмутился было Хоакин, силясь разглядеть часы в темноте.

Паула шикнула на него, внезапно напрягшись.

Хоакин отвернулся от нее, пытаясь рассмотреть время на будильнике «Касио», стоявшем на его тумбочке. Светящиеся стрелки порой складывались в надменную улыбку Чеширского кота, но не сейчас. Пять минут первого. После полуночи ничего хорошего не случается – так говорил отец, объясняя, почему братьям Альсада нельзя гулять допоздна.

– Будет лучше, если трубку возьмешь ты, – строго произнесла Паула, прикрыв динамик рукой.

Тут-то Хоакин все и понял.

Он заметил, как сверкнуло ее обручальное кольцо. Не поднимаясь, потянулся к жене смуглой рукой и схватил телефон. Провод тугой спиралью обвил побледневшие костяшки.

Звонила соседка брата. Даже в этой чрезвычайной ситуации не узнать ее голоса было невозможно. С тех пор как Хорхе Родольфо с женой Аделой поселились на одной площадке с ней, она систематически за ними шпионила. Хоакину вспомнилось, как брат пародировал соседку – изображал, как она, шаркая, бредет по площадке к их двери, а потом возвращается к своей.

Хорхе Родольфо всегда описывал ее тон как самодовольный. Сейчас ее голос звучал мрачно.

– За вашим братом пришли, – сообщила она.

Он был не первым, кому позвонили с подобной вестью. Еще до него многие переживали то же смятение, тот же страх, тот же гнев, то же бессилие. И после него еще не раз будут сыпаться те же вопросы, выкрикиваться те же оскорбления, сдерживаться те же слезы. Много лет спустя волны от всех этих звонков сольются вместе, превратившись в мантру обреченного поколения. Вспыхнут протесты, потянется череда бедствий и испытаний. В эссе и долгих речах люди будут рассуждать о том, что можно было сделать, а чего – нельзя.

Хоакин повесил трубку и сухо объявил:

– Я пошел.

– Нет, – только и смогла произнести Паула, словно пытаясь задержать его и не дать новой реальности ворваться в их жизнь. Она повторила это слово, когда Хоакин выскочил из постели, будто надеялась, что два «нет» защитят эффективнее, чем одно. Она повторила его в третий раз, про себя, когда Хоакин кинулся на кухню, и прошептала его, тихо-тихо, когда он вернулся с уличной обувью в руках.

Муж был погружен в свой собственный внутренний монолог. С его губ нет-нет да и срывалось какое-нибудь «¡Bastardos!»[8] или «¡Hijos de puta!»[9]. Одевшись наполовину, он метнулся в коридор.

– Где мой блейзер?

– Блейзер? Лето же, Хоакин!

– Мне надо спрятать пистолет.

Паула глубоко вздохнула, прежде чем ответить:

– Кажется, ты его повесил на стул у двери.

Она слышала, как он беспокойно мечется по коридору, как замедляет шаг и наконец останавливается. Найдя то, что ищет, он всегда успокаивался. В отличие от нее.

– Подойди сюда! – позвала она.

Хоакин тут же возник на пороге спальни. Пауле невольно вспомнился день, когда она впервые обратила на него внимание – тогда он вот так же стоял в дверях университетской аудитории, прислонившись к косяку, за несколько минут до того, как закончилась лекция. Возможно, он ждал совсем другую девушку – этого он ей не рассказывал. Девятнадцатилетний, словно бы уставший от взрослой жизни, поджарая фигура скрыта под бежевым плащом, доходящим до самых лодыжек, длинные пальцы то и дело выцепляют из кармана сигареты, а с губ не сходит улыбка человека, который всегда получает то, чего хочет. С тех пор борода у него поредела, а килограммы прибавились, придав внушительности самому молодому инспектору полиции в Буэнос-Айресе. При виде Паулы в ночной рубашке Хоакин не моргнул и глазом.

Повисло молчание.

Он направился к ящику, где хранил свой вальтер.

– Подожди. – Паула схватила его за руку.

В свое время Пауле пришлось привыкать к тому, что в доме хранится служебное оружие. Она выросла в богатой семье, поднявшейся на металлургии, и хотя питала к закону смутное уважение, однако глубоко презирала тех, кто ему служит. Ей далеко не сразу удалось примириться с мыслью о том, что главенство закона кто-то должен воплощать в жизнь и что один из этих «кто-то» – ее муж.

Но свыкнуться с присутствием дома смертоносной железки оказалось проще, чем она думала. Она видела, как Хоакин с серьезным видом убирает пистолет в кобуру, собираясь на работу, ощущала его тяжесть на бедре мужа во время прощальных поцелуев, облегченно выдыхала каждый вечер, когда он снова запирал оружие в ящик.

– Хоакин, давай еще разок все обдумаем, – попросила она.

Тяжелее было принять то, что этот пистолет означает: несколько версий их будущего. Что однажды Хоакину придется его применить. Или того хуже: что когда-нибудь кто-то наставит такой же пистолет на него самого. Теперь, глядя на мужа в дверях, она понимала, что нет слов, способных его переубедить. Он не сумеет прийти в квартиру брата спокойным, осмотрительным, хладнокровным инспектором, которого она так хорошо знала. Он сметет все на своем пути, если только это поможет вернуть Хорхе.